Этот дождь не нравился Рите, казался странным и неестественным. Она видела много дождей: тайфуны на Дальнем Востоке, грозы в Южно-Африканской республике, солёную морось на Таймыре, но та вода, что лилась с неба третьи сутки, нагоняла на неё жуть и тоску. И это было вдвойне странно: грозы и дожди родного Невгорода никогда не вызывали таких чувств.
Поэтому Рита, плотнее закутавшись в старый рыбацкий дождевик, доставшийся от дедушки, вышла из аила и зашагала в домик Баринова. Шерстяные носки давно промокли, и сколько бы она их ни сушила, оставались прелыми и влажными. Радовало, что в «Курье» ещё находились сухие дрова, но студентов, сбившихся кучей в жарком аиле, и это не радовало. Дети напоминали Рите нахохлившихся воробьёв, и она их понимала. Но только крепче сжала в застывших покрасневших руках поднос, на котором стояли тарелка с перловкой, пара больших ароматных щучьих котлет с перцем и стопка гренок. Щуку поймал Генка, а яйца и молоко для гренок то ли Ярослава притащила из ледника, то ли Акулята с пасеки подкинули Адаму.
При мысли об Антонове Рита вздохнула. Мокрые волосы лезли в глаза и завивались, но руки были заняты подносом. За три дня Адам успел по тысяче раз пройти первые две стадии принятия горя. Его бросало из отрицания в гнев, и теперь он отказался выходить из домика, выгнал всех, включая Баринова, считавшегося негласным хозяином жилища, и заперся изнутри на щеколду. Ни ругань Ярославы, ни тихие, на грани слёз, увещевания Наташи, ни обещания Николая Фёдоровича выслушать и всё понять не помогли. Адам просидел в домике всю ночь, не отзываясь на стук и временами матерясь. Оставалось последнее средство: Рита. Почему именно ей всегда выпадало разнимать драки, прекращать ссоры и нести разумное, доброе, вечное?
― Адам Евгенич, это я. ― Рита постучала носком сапога в дверь. Внутри скрипнула старая кровать с панцирной сеткой. ― Я принесла тебе покушать. Котлеты из щучки. Будешь? ― Она говорила так ласково, как только могла. Будто уговаривала Еву поесть такую нелюбимую дочкой брокколи. Или водила в садик на адаптацию. Не давать слабины, разговаривать по-взрослому и мягко.
― Ты будешь меня жалеть, Рита Алексеевна? ― За дверью раздались робкие шаги и шуршание: Адам шарил по стенам, чтобы добраться до выхода. У бедолаги не было даже остаточного зрения в виде различия света и тьмы. Тихо стукнула металлом щеколда.
― Ещё чего! ― вырвалось у Риты. ― Я не психотерапевт.
― Но лучше многих из них. По крайней мере, того, к кому ходил я. ― С этими словами Адам отворил дверь.
Рита осторожно протиснулась мимо него с подносом, стараясь не смотреть в его пустые глаза, напоминавшие сейчас взгляд дохлой рыбы. Адам немного постоял на пороге, вытянул дрожащую руку и поймал на кончики пальцев капли дождя. Улыбнулся особенно болезненно и поспешил закрыться.
Рита глянула на свои руки. Пальцы немного подрагивали, но всё же не так, как бывало раньше, когда она работала по двадцать часов в сутки и не вылезала из лабы неделями. После свадьбы с Женей и декрета тремор несколько отступил, но окончательно никуда не делся.
― Пахнет вкусно, ― произнёс Адам, неловко садясь за стол. Рита пододвинула ему поднос и вилку. На миг их пальцы соприкоснулись, и на лице Антонова появилась гримаса страдания. ― Мне пиздец, Рита Алексеевна. Мне пиздец. ― Он осторожно зачерпнул перловку и медленно отправил порцию в рот. Рите на миг захотелось отобрать у него ложку и накормить, точно маленького ребёнка. Давно она ни о ком не заботилась, а это уже вошло в привычку.
― Да ну ты брось, ― отозвалась Рита. ― Может, это правда от палёной водки. Поедешь к офтальмологу, и тебя вылечат.
― Не вылечат, ― бросил Адам, с остервенением втыкая вилку в котлету. Ожидаемо промахнулся, мерзко проскрежетав по тарелке. Зашипел, отложил вилку и взял котлету пальцами. ― Вот скажи, кому я такой буду нужен? Назначат пенсию по инвалидности и выпнут из Департамента. Из Совета народных депутатов тоже исключат. Дочка меня назад не примет, родители давно умерли, брату я сто лет не нужен, а Нат… ― Он резко замолчал и отвернулся. ― Зачем вы забрали у меня консервный нож!..
― Ну хватит! ― воскликнула Рита. ― Ещё одной попытки вскрыться при мне я не допущу! Молчи, Адам Евгенич, и слушай!
Еву всегда хорошо успокаивала музыка. Мелодия мобиля с динозавриками над кроваткой, заставка «Спокойной ночи, малыши!» и пение Риты. Она пела дочке всякие колыбельные. И настоящие детские, и любимые ею самой композиции. И Ева всегда улыбалась и засыпала. Что в младенчестве, что сейчас. А когда ещё была в утробе и сильно толкалась, тоже успокаивалась от песен.
Рита не знала, какую музыку любит Адам. Поэтому кашлянула и запела первое, что пришло на ум, стараясь выдержать голосом бодрый, чуть грустный, но обнадёживающий ритм:
―
Я видел, как реки идут на юг, и как боги глядят на восток. Я видел в небе стальные ветра, я зарыл свои стрелы в песок. И я был бы рад остаться здесь, но твои, как всегда, правы; так не плачь обо мне, когда я уйду стучаться в двери травы.
Она прикрыла глаза, улавливая атмосферу домика. Чувствовала густой запах печенья ― неприкосновенный запас для выходных дней. А ещё ― сырых досок и смородинового киселя, который принесла Адаму.
―
Твоя мать даёт мне свой сладкий чай, но отвечает всегда о другом; отец считает свои ордена и считает меня врагом. И в доме твоём слишком мало дверей, и все зеркала кривы; так не плачь обо мне, когда я уйду стучаться в двери травы.
Наверное, не стоило петь эту песню Адаму, уж слишком куплет про отца и мать должен был напомнить ему Наташу. Рита не знала, как складываются отношения у Адама и Николая Фёдоровича, но видела, что последний не очень рад потенциальному зятю, хоть и слова дурного не говорит.
―
Я видел в небе тысячу птиц, но они улетели давно. Я видел тысячу зорких глаз, что смотрят ко мне в окно. И ты прекрасна, как день, но мне надоело обращаться к тебе на «Вы»; так не плачь обо мне, когда я уйду стучаться в двери травы.
Рита приоткрыла глаза, тихо промурлыкав мелодию проигрыша, и на миг застыла. Лицо Адама стало почти счастливым, а белые глаза широко распахнулись от удивления.
― Я вижу! ― благоговейно выдохнул он. ― Золотые лучи, как солнце! И голубой! Там что, распогодилось? Ты напротив окна сидишь, Рита? ― Он хотел подняться, но тут его взгляд потух, а уголки губ печально опустились. ― Нет. Показалось… ― Адам со вздохом опустился обратно и отпил кисель, уставившись невидящими глазами в сторону. ― Ты знаешь, какой сегодня день?
― Двадцать первое июля, ― с подозрением произнесла Рита. ― А что?
― И три года со дня смерти моей жены, ― глухо и отрывисто отозвался Адам. ― Я не вспоминал о ней больше полугода. Вообще. Ты не подумай, я любил Элю. Мы с ней прожили двадцать пять лет. А потом она умерла ― инсульт. Я бухал полгода, вообще не просыхал. И если бы не Наташа, спился бы и умер. Ты любишь своего мужа, Рита?
― Люблю, ― коротко ответила Рита. ― А что?
― А то, что я… Наташеньку люблю. ― Адам повернулся к ней, глядя на удивление почти в лицо. ― Представляешь? Как дурак влюбился в ровесницу моей Алёнки! Они ведь даже на одном курсе учились. Веришь-нет, никогда не спал со студентками, даже мысли такой не было. Флиртовали некоторые, бывало, пока я ещё в БГУ работал, но я всем грозил докладной в деканат. А Наташа… Никогда она мне студенткой не была. Только коллегой. И помощницей. Умная, добрая, но палец в рот не клади ― откусит. И что-то у меня в сердце ёкнуло. И больше я её как друга не мог видеть. А уже тогда писал для неё гороскопы. Без подкатов, ты что, так, морально поддержать. Она тогда встречалась с редкостным уродом… Да и я не лучше. Алёнка вообще истерику закатила, что я всего-то через два с половиной года после смерти Эли себе новую девушку нашёл. Дочка и раньше жила отдельно, а теперь только иногда звонит… Я ведь Наташе такой не нужен, правда?
― Вот у Наташи и спроси. ― Рита погладила Адама по плечу и поднялась. ― Я со свиным рылом в калашный ряд не полезу, неблагодарное это дело. Поэтому перестань запираться и просто поговори с Наташей. Лучше будет в сто раз.
Рита вышла из домика, с облегчением не услышав стука щеколды. Быть может, Адам внемлет её словам. Ведь чем скорее он поговорит с Наташей, тем легче будет им обоим. Рита знала, как важно вовремя поговорить. А не затягивать на двадцать лет, когда по всем раскладам должно быть уже поздно.
***
сентябрь, 1996 год, Невгород
Рита стояла, опершись ладонями о бортик ванны, и ревела в три ручья, подвывая и хлюпая носом, так громко, что порой заглушала шум воды. Она открыла холодную воду до упора, и мощная струя разбрызгивала ледяные капли по пожелтевшей ванне. Старая советская сантехника вот-вот могла слететь: Рита слышала тяжёлое гудение труб, а кран сотрясался от напора.
Но сейчас ей было плевать, что будет, если кран сорвёт, и она затопит квартиру и соседей. Плевать. На всё плевать.
Она устала играть роль улыбчивой скромной девочки-отличницы, устала быть душой компании, вдохновлять, дарить надежду и успокаивать. Потому что за всем этим скрывалась разбившаяся при падении райская птица.
Рита хотела снова стать Сирин. Вернуться в благословенный июль и ощутить дуновение тёплого солёного ветра, увидеть приазовскую степь, колыхавшуюся ковылём с огоньками кровохлёбки, почувствовать на плечах сильные мозолистые руки, а на губах ― уверенный поцелуй.
Сердце защемило тоской, желудок скрутило узлом, и Риту стошнило. Она уже блевала сегодня, когда вернулась домой к полуночи: ринулась на балкон и рассталась с бутылкой дешёвого свекольно-красного портвейна, полученного в виде оплаты в прокуренном подвальном рок-баре, куда Рита пришла заливать горе и петь.
И она пела. Виртуозно, будто в последний раз играла рвущие душу композиции, доносившие до слуха видения палаточного лагеря, раскопа со степным слоном и сапфировые глаза самого прекрасного палеонтолога на свете.
Григорян, Цой, Гребенщиков, Высоцкий, Чиж, Шевчук. Все они устами Риты пели о разном и всё об одном ― о любви.
Сотрясаясь всем телом, чувствуя, как предательски дрожат колени, и колотится сердце, Рита опустилась на пол. Она уже сунула голову под воду, и мокрые волосы, неровно подстриженные студенткой-парикмахершей, которой надо было на ком-то тренироваться, липли к голове. Длинных кос у Риты больше не было.
Мелькнула мысль, а что скажет мама, когда вернётся с папой с дачи поутру и увидит дочь: мокрую, пьяную, пропахшую табаком и стриженную. И всё в один день.
И снова ― плевать. Мама, скорее всего, ничего не скажет, а папа принесёт огуречный рассол и будет выговаривать, что не пристало полковничьей дочке пить бурду по кабакам. А если так хочется выпить, пусть Рита скажет, он сам нальёт ей пятьдесят грамм пятизвёздочного коньяка.
От мысли о папе стало чуточку легче. Рита даже сумела выдавить кривую улыбку. Алексей Громов всегда умел поддержать любимую дочь. А Рита хотела быть любимой ещё для одного человека.
Перед внутренним взором предстал Евгений Лащенко ― саркастичный, уставший, ненавидящий в начале и страстный, нежный в конце летней геологической практики.
Рите было всего восемнадцать лет, а казалось, что она прожила долгие годы и сгорела, подобно фениксу, но не спешила подниматься и заново лепить себе крылья из пепла и учиться на втором курсе на геолога.
Тошнота снова подкатила к горлу, и Рита склонилась над ванной. Душу кольнул стыд: кажется, она заблевала с балкона герани соседки снизу. Тётя Клава утром будет причитать, но не подумает на дочку полковника Громова и кандидата культурологии Светланы Николаевны. Только не на Риточку.
Дыхание понемногу выровнялось, слёзы закончились. Рита осторожно прилегла на пол на вязаный коврик: уходить далеко от ванны она опасалась. Кафель холодил спину, но почки простудить Рита не боялась. Лёжа и чувствуя, как желудок ворчит горлу что-то непонятное и перекатывает по пищеводу комок желчи, она подумала, что, кажется, ни разу не усомнилась, что тошнота вызвана плохой выпивкой, а не чем-то другим. Например, беременностью.
Рита усмехнулась. Она, быть может, в какой-то степени была бы и рада, но Евгений Николаевич, нет, просто Женя, всегда был тщателен и доставал презервативы из воздуха. Рите иногда казалось, что он устраивал шмон у её однокурсников, забирая награбленное.
― Какая же я дура! ― пробормотала Рита. Вязкий привкус обволакивал язык, разговаривать самой с собой было странно.
Она не знала, почему не позвонила Жене. Вернее знала, но боялась самой себе признаться, что бесстрашная Ритка-Два-Стакана чего-то испугалась. Того, что позвонит, а на том конце провода её не узнают.
Что встретится с Женей и поймёт: они ― совершенно разные люди. В поле восемнадцать лет разницы в возрасте не пугали Риту, а сейчас она понимала, что это ― целая жизнь для неё. Или окажется, что таких Рит у Евгения Лащенко целый взвод.
А больше всего Рита боялась разочарования: она понимала, что изоляция, дух свободы, воли во широком поле срывали с людей маски и стирали налёт цивилизации. Но в городе все снова начинали играть роли, и разница в образах могла напрочь убить то, что разгорелось в сердцах, точно степной пожар. А такого разрыва она бы не пережила.
Перевернувшись на бок, Рита посмотрела под ванну. Темнота под чугунным днищем всегда манила, казалось, в ней жили либо тайны, либо чудовища. В каком-то ужастике некое чудо-юдо вылезало из подобного места. Рита усмехнулась: к ней эта нечисть точно не полезла бы. Задохнулась от запаха перегара.
***
июль, 2021 год, «Лосиная Курья»
Наташе было страшно. Даже нет, ей было охренеть как жутко и грустно. Глядя сквозь окно нового домика на бесконечный дождь, она нутром чувствовала, что этот ливень не несёт ничего хорошего. Ярослава Ростиславовна ходила мрачная и шёпотом ругалась на шорском, но Наташа неожиданно её понимала: та костерила трусливых тёсов. Они почему-то отказывались ей помогать, и это пугало Каргину.
В домике Баринова, стоявшем напротив нового, распахнулась дверь, и наружу вынырнула Маргарита Алексеевна. Наташа прислонилась горячим лбом к стеклу. У Громовой получилось. Она сумела поговорить с Адамом. Быть может, теперь и Наташе удастся. Она успокаивала Адама, как могла, когда Ярослава Ростиславовна безуспешно пробовала его вылечить. А потом он психанул, и всё пошло прахом.
«Кому пэрэшли дорогу в Баляснэ?»
«Значит, столичных вэдуний заставил».
Слова Каргиной крутились у Наташи в мыслях снова и снова. Что-то в них было, то, что отзывалось в сознании липким первобытным страхом. Ужасом от того, что сейчас она смотрит на дело рук своих.
Наташа подскочила так резко, что у неё закружилась голова, а перед глазами замелькали мушки, превращаясь в жуткий чёрный смерч. Сердце холодным комом билось о рёбра, а в воспоминаниях, словно наяву, всплыла недавняя сцена в «УАЗике» на обратной дороге в «Курью».
Злой, как чёрт, Адам, ругающийся на чём свет стоит. Он уже совсем не видел берегов, готов был срываться на всех и вся. Всё было неправильно, все его достали. А Наташу жгли калёным железом злость и обида. Всё было так хорошо, а за мгновение рухнуло. Неужто Адам её никогда не любил? А она его?
Как будто заново переживая те злополучные мгновения, Наташа видела, как упал её гербарный пресс, а Адам выкрикнул:
―
Да чтоб глаза мои вас всех не видели!
А она подалась вперёд и в ярости ответила:
―
Всё, как вы скажете, Адам Евгеньевич! То, что надобно, видеть не будете, а то, что не надобно ― да!
Наташа застыла, не в силах шевельнуться. Тут же вспомнились слова Катерины, в самый первый день пожелавшей, чтобы яхонтовцы провалились под землю вместе со своим золотом, и то, как бурно отреагировала на это Ярослава Ростиславовна.
Неожиданно хлопнула входная дверь, и в домик завалилась Каргина. Словно почувствовала, что Наташа о ней вспомнила.
― Что с тобой? ― С мокрых чёрных кос Каргиной капала на коврик вода. Будет ли она такой обеспокоенной и заботливой, когда Наташа скажет ей о том, что произошло? ― Эй! ― Она уже ринулась вперёд, но Наташа произнесла:
― Я знаю, что случилось с Адамом Евгеньевичем. Он сказал во время ссоры, что лучше бы его глаза нас всех не видели. Я ему в сердцах ответила, что будет всё, как он скажет. ― И, не отрывая взгляда от расширившихся чёрных глаз Ярославы Ростиславовны добавила: ― Это я прокляла Адама.
