Мельница

      Конечно, Ярослава лукавила. Чёрная косточка могла далеко не всё. Но значительно расширяла возможности среднего шамана. Другое дело, что её изготовление было опасным и неблагодарным занятием. А ещё печальным.       Ярослава с сожалением смотрела на окоченевшую Дымку, лежавшую на скамье в бане. Парилка давно остыла, жар весь вышел, а банник, поняв, что Ярослава задумала, затаился.       Поведя плечами, Ярослава подожгла бересту между сложенных шалашиком берёзовых поленьев. Пламя занялось и лизнуло чугунный котелок, оставшийся, по словам Горыныча, ещё от бабки Анфисы.       «Ай, сестра-ведунья, помогай!»       С этой мыслью Ярослава высыпала в воду из Курьинки мелко покрошенный рододендрон Адамса. Иронично: обычно отвар из этой травы помогал расширить сознание и быстрей попасть в один из миров. Сейчас крапчатые листочки были призваны хоть как-то сдержать видения, обрушивавшиеся на каждого, кто отваживался сварить чёрную косточку.       Дымку Ярослава обернула, точно настоящего человеческого покойника, в бересту, и, вздохнув, погрузила в воду, начавшую закипать подозрительно быстро. Ярослава никогда не варила чёрную косточку, только слышала от старых шаманов обрывки рассказов и знала, что говорить во время ритуала нельзя, иначе косточки не получишь. А попытка всего одна. Жаль, что насчёт опасности видений никто не говорил ничего определённого.       А морок не заставил себя долго ждать. Ярослава сидела, скрестив ноги, над котелком, а ни на что не похожий полутравяной, полумясной запах заполнял всё вокруг. Откуда ни возьмись заклубился дым, и Ярослава едва не закашлялась, зажмурившись. А когда открыла глаза, остолбенела.       Баня исчезла, и она увидела бесконечные котлованы разрезов, тянувшиеся до горизонта. Чёрная пыль удушливым маревом висела в воздухе, а под Ярославой дрожала земля: собирались взрывать ещё один угольный пласт.       Она чувствовала взвесь в лёгких, пот градом катился по лицу. Не выходило даже воззвать к Ульгену, точно бурлящая в котелке косточка отрезала её от всего во всех трёх мирах.       Угольные разрезы исчезли, и перед Ярославой предстала покойная мать. Айнура Каргина умерла в своей избе тихо и спокойно, но сейчас видение рисовало её, облачённую в кам кеби, принявшей отчётливые птичьи черты. Точно Айнура была неприкаянной бродячей душой, воплощённой в ворона. Мать покрывали обрывки бересты, а в руках она держала кисет с табаком. Его же кладут мужчинам, Ярослава не могла так просчитаться… Да и Айнуру она одела, как положено, и сама выдолбила из расколотого надвое ствола кедра гроб…       Ярослава поняла, что держит себя за горло, перекрывая воздух. Едва нашла в себе мужество разомкнуть ладони, как вместо матери из клубов дыма выступил Михаил Генрих. Не привычный синеглазый археолог, а измождённый воин в покорёженных доспехах. Он тянул к Ярославе руки и смотрел с мольбой и укором. Но она ему ничего не сделала. Только не сказала про дочь.       Едва Ярослава подумала об Инессе, Генрих исчез, а его место заняла дочь, на которую было страшно взглянуть. Она истекала кровью на родильном ложе, где-то в дыму плакал ребёнок и смеялся мужчина. Ярослава могла поклясться, что это ― Малюта Яхонтов. Он развеял Всеслава, с него бы сталось и его племянницу погубить. Просто так. В назидание.       Ярослава задыхалась, а вокруг неё сгорал университет, заливало водой раскопанные курганы, а по снежному насту Карасукской республики маршировали отряды воинов. Она уже не понимала, что видит и чего боится. Только молила Ульгена и Эрлика, чтобы всё поскорее кончилось. Шею саднило: Ярослава всё же содрала кожу. Не чувствуя занемевших ног, Ярослава глянула в котелок и едва сдержала радостный вздох: на закопчённом дне лежала одинокая и тоненькая косточка, черней угля и ночи без луны. У Ярославы получилось.       Она сжала горячую, обжигающую ладонь косточку и в изнеможении повалилась на пол бани. Дым растворился, будто его и не было, а банник засуетился над Ярославой, поливая её прохладной водой и причитая насчёт ужасов, небывалых дел и «продолжения рода прямо в баньке». Кто занимался последним, Ярослава догадалась, но не стала ничего говорить. Только поблагодарила банника и, сжимая косточку, вышла под дождь.       Николай Фёдорович, Баринов и Романов порывались пойти с ними, но Айвазов буркнул, что Добренький Вечерочек, как пацан стал называть Эрлика, велел явиться только ведуньям и самому Ыляку. Ярослава невольно улыбнулась, услышав это имя: наверное, так назвала сына мать-эрси. В духе Всеслава было бы наречь первенца Истислав. Сколько же у Айвазова имён!       И вот теперь нелюдимый, гордый, но бледный от накатывающего страха парень шагал в безразмерном дождевике почти вровень с Ярославой. Та постоянно оглядывалась: хоть Лена и уверяла, что чувствует себя хорошо, а Катя поддерживала её под локоть, Ярослава волновалась. Все же седьмой месяц беременности, который вот-вот должен был перейти в восьмой, не шутка. На мережке не было ничего плохого, но Ярослава боялась полагаться на неё: чем ближе был Эрлик, тем сильнее сбоило ведовское чутьё, всё расплывалось и отдалялось.       Они шли по мокрому от дождя высокотравью, и Ярослава вдыхала ароматы прелой травы, листьев и хвои. Она ни разу не ходила этой дорогой на Курьинскую ГЭС, но сбиться с пути было невозможно. Их вёл поначалу слабый, но с каждым километром становящийся ярче след ― голубое свечение, точно по лесу рассыпали осиновые трухляшки.       Красно-белую, вздымавшуюся над лесом металлическую вышку Ярослава увидела ещё до того, как под ногами захрустела щебёнка. Душу наполнил прохладный страх, кровь застыла в жилах. В густой дождливой ночи остов недостроенной ГЭС пылал голубым пламенем, разбрасывая мгновенные сполохи.       А к гидроагрегату по реке от устья Мельничихи текли золотые жилы и россыпи. Ярослава слышала голос карасукской земли, сплетавшийся со стуком тууров и пением старых шаманов. А над ведуньями и юным колдуном нависал зловещим укором остов ГЭС.       Эрлик ждал гостей. Потому что едва они приблизились по раскисшей тропинке к бетонным блокам, гидроагрегат задрожал. Мерный ужасающий гул прошёлся по земле, и конструкции пришли в движение. Ярослава всем своим существом почувствовала дыхание бездны нижнего мира. Пространства, где не было места живым, того, что не укладывалось в понятие Навь. А что скрывало безликое слово «посмертье», думать совершенно не хотелось.       Эрлик склонил голову, и Ярослава вытянула руку с чёрной косточкой. От дождя и холода пальцы покраснели и замёрзли, саму шаманку трясло, но она старалась не подавать виду. Хоть и понимала, что её помыслы и душа у Эрлика как на ладони.       ― Приветствую, Хозяин Смерти, ― хрипло произнесла Ярослава. ― Великая честь встретиться с тобой.       ― Доброй ночки, Ясенька, ― ласково отозвался Эрлик. Голубые завихрения вырывались из его «рта», а глаза смотрели с интересом и насмешливо. ― Рад видеть мою неугомонную воронушку. Но я с Ыляку хотел поговорить. Дай ему косточку, деточка.       Ярослава, кляня себя за самонадеянность, протянула косточку Айвазову. Вот ещё нашлась старая ведунья! Тот и бровью не повёл, коснулся холодными пальцами руки Ярославы и, сжав косточку, спросил:       ― Ну вот я здесь. Чего хотел? ― Айвазов говорил дерзко, пряча за чисто Бабогуровской спесью страх.       ― Должочек старый взыскать, Ыляку, ― всё так же дружелюбно, отчего по спине бежали мурашки и подкашивались ноги, ответил Эрлик. ― Или, чтобы память освежить, мне лучше называть тебя Харыысхан?       Ярославе стало дурно. Выходит, что и чёрный шаман, к воздушной могиле которого она так необдуманно послала Айвазова в самом начале экспедиции, был Бабогуровым. Всеслав-Всеслав, отец-отец, какие тайны ещё скрывает ваш род? Тут же вспомнился Золотой сказ Енисея о князе-вороне и Колдуне-Левой-Руки. Древность связи рода Айвазова и Эрлика пугала.       Айвазов ничего не ответил, только смотрел хмуро и вцепился в косточку, как утопающий в соломинку. А Эрлик продолжал:       ― Харрыысхан годков сто пятьдесят назад сильно опарафинился. И теперь тебе, Ыляку, надобно его оплошность исправить. Видишь ли, я здесь сижу, над златом чахну, особо никуда не хожу. ― Ярославе показалось, что Эрлик задумался. ― А ко мне ходят. И субчики порой являются престранные и пренеприятные. Тёзочка твой, Илюша Баринов, тридцать годиков назад приходил. Ну не мог я ему отказать, Леночка, не серчай. За землицу истинной любовью не каждый платит. И, заметь, как земельке совсем худо стало — я тебя отпустил. ― Лена при словах Хозяина Смерти побледнела и потёрла живот. ― Так вот, о дельце. Не так давно явился ко мне ветрогончик ― Малюта Яхонтов. Ох уж неугомонный род! Договорчик у меня с ним образовался. Превыгодный! Но вот в последнее время нехорошо стало. Ветрогончик золотишка по-лёгкому потырил, да стал бесчинствовать. Заигрался Малюта Златович. Косточку его ― такую же чёрненькую, как у тебя, Ыляку, с договорчиком, надобно возвратить мне.       ― Если ты такой сильный, а дело лёгкое, почему сам не сделаешь? ― Айвазов, похоже, с ума сходил от страха и вёл себя совершенно неосмотрительно.       ― Потому что Харыысхан, в миру Мстислав Бабогуров, кое-что задолжал мне. ― От «улыбки» Эрлика Ярослава убежала бы на другой край срединного мира. ― Поэтому теперь тебе, Ыляку, заданьице. Верни чёрную косточку Яхонтова мне. И да: в третий раз меня гневить не советую. Плохо будет. А оно и сейчас уже нехорошо. И, на будущее: если совсем всё погано станет, придётся кому-то из вас, ребятушки, топать за голубой лесной травой, что поёт и ночью, и днём, что крушит железо и сталь. Сказку, я надеюсь, все выучили? Всё, по домам, горшкам и баиньки!       Эрлик махнул огромной рукой, и ГЭС снова встала на место, оглушив сбившихся в кучу присутствующих диким грохотом. А через миг Ярослава почувствовала, как молчавшие до этого тёсы заголосили и наперегонки ринулись к ней: исполнять все пропущенные веления хозяйки.       «Хорошо назад доберёмся», ― подумала Ярослава, чувствуя, что ноги её уже не держат.       Она подняла голову и поглядела на небо: на неё смотрела ярко-жёлтая полная луна. Тучи разошлись, дождь прекратился, а над верхушками пихт виднелись стремительно приближавшиеся звероподобные тёсы.

***

      ― Словно из мелких-мелких сит третью неделю моросит. ― Маргарита Алексеевна развлекала набившихся в аил испуганных и продрогших студентов песнями. Те, более-менее оживившись, подпевали, а Наташа, набрав горячего какао в кружки, стояла, прислонившись к дверному косяку и слушала. ― Чтоб не погас у нас костер, веток подбрось.       Её костром был Адам, а ветками ― тишина и забота. Все, кто не пошёл на ГЭС, сидели в домике Горыныча и жарили картошку с тушёнкой. Вернее, жарил Горыныч. Адам же смотрел в никуда, Баринов курил одну сигарету за другой ― переживал за Лену, а папа пытался объяснить МЧС, что им нужна помощь. Каким-то чудом заработал телефон, и теперь через налетавшие помехи были слышны отмазки МЧСника по громкой связи.       ― Я уже говорил Михаилу Михайловичу в марте и вам повторяю, ― устало и раздражённо произнёс МЧСник. ― Если мы поедем вас спасать и вызволять с этой вашей биостанции, то израсходуем месячную норму горючего. А как прикажете потом отчитываться? Тем более, что спасать надо не студента КГУ, а сотрудника другого ведомства и члена другой экспедиции…       У Наташи в голове что-то щёлкнуло. Так бывало, когда терпеть хамство и произвол уже не было сил. Она вихрем подлетела к побагровевшему папе и прохрипела в трубку:       ― Вы сейчас же организуете помощь! Или по миру пойдёте чудью белоглазой!       ― Я понял, сейчас пришлём катер! ― В голосе МЧСника послышался страх, и Наташа была уверена, что тот тоже был колдуном. Из числа этих странных, земных.       ― Я ждал, что она мне примерно то же самое скажет. Когда увидел Лену после всех лет её жизни лисой, ― вдруг произнёс Илья Николаевич и посмотрел на Наташу. В его светлых голубых глазах под густыми бровями плескалась печаль.       ― Лена вас любит и ждёт ребёнка. Она так сказать не могла. ― Наташа была в этом уверена. Но что бы она сама сказала Адаму, если бы забеременела от него?.. ― Что вы знаете про Кощея, Илья Николаевич? ― Как только она увидела громадину ожившей ГЭС, то сразу поняла, кто пожаловал в «Курью».       ― Я как не знал ничего про него тридцать лет назад, так и сейчас не знаю. Я ведь дичок, допрашивать меня бессмысленно, ― отозвался Баринов. ― А вот Злат Яхонтов знал. ― Он прикурил снова. ― Я ведь ни бум-бум в колдовских делах. А Злат тогда, в девяностом году, всё вокруг своей ГЭС крутился ― лелеял постройку золотоплавильного заводика. Вот и говорила про него Лена, что он ― колдун. И я подглядел, как он ветром оборачивался и летал над рекой. А потом бабка Анфиса в своей избушке-на-курьих-ножках сказала, что с Кощеем можно пообщаться с помощью чёрной косточки. И договор на ней же заключить. Косточку-то кто хочешь может сварить, но я решил попросить Злата о помощи. Заключил сделку с врагом. ― Илья Николаевич невесело усмехнулся. ― Мы вместе сварили косточку и отправились на ГЭС. Я использовал Злата, но оказалось, что и он меня ― тоже. Начал с Кощеем за себя договариваться, игру за моей спиной вёл. Да только что-то не так пошло. Мою просьбу Кощей выполнил, а Злата в посмертье забрал. Раз, и нет колдуна. Кощей-то просил самое дорогое. Я отдал Лену, а Злат предлагал… наследника. Вот как выходит: получи Злат желаемое, прожил бы я с Леной долго и счастливо. Но… я так хотел спасти её землю… Показать, что и дичок на что-то способен…       ― Злат Яхонтов умер здесь? ― недоуменно спросила Наташа.       ― Да, ― кивнул Баринов. ― Официальная версия ― остановка сердца. Но я видел, как он синим духом к Кощею пошёл и в сияние влился. За его телом потом Малюта приезжал ― сынок его, и пообещал в администрации, что заберёт себе карасукское золото.       Наташа вздрогнула, поблагодарила Баринова и вышла на улицу отдышаться. Причин для страха перед Яхонтовым стало ещё больше. Особенно после того, как она узнала, что золото республики и учёные «Курьи» послужили невольными триггерами гибели его отца. Вздохнув и стараясь взять себя в руки, Наташа с удивлением поняла, что не мокнет.       Дождь прекратился, а в чистом небе, залитом золотым светом полной луны, замаячили зверообразные тени духов, нёсшие всадников. Ведуньи и Илья возвратились от Кощея.       Наташа устало опустилась на крыльцо и закрыла лицо руками. Она не представляла, что ждёт её дальше. Хотелось одного ― домой, к маме. Чтобы, наконец, узнать всю правду о себе. Ту, что не могла рассказать даже Ярослава Ростиславовна.