Бронза и лёд

      Морозы и усиление северных ветров вызывают у Лары мигрень — она спасается настоем из степных трав, ещё осенью заботливо присланных Бурахом. Живя в генеральской квартире, Равель приучается к новым границам, дышит воздухом закрытых районов, которые на дистанции видятся золотыми клетками. Первые месяцы после окончания войны вспоминаются безмятежным потоком: тогда она принимала всё без рассуждений и смуты в голове. Но в странном зимнем безвременье ей хочется свалиться от сезонной болезни и пролежать в горячке, чтобы подавить бесконтрольную горечь. Лару преследует похожий на старый недуг внутренний излом — непокорённое до конца чувство вины. Она не жалеет о сделанном выборе, несмотря на наличие скорбной тени, тлеющей над ней. «Какие ещё доводы должны прозвучать?» — думает Равель, изумлённо глядя на генерала, и сомневается в том, что имеет право на счастье. «Что с тобой случилось?» — задаёт вопрос ничего не понимающий Александр, переводя взгляд с лица на её руки, нервно держащие подол белого домашнего платья. Лара, заставляя себя улыбаться, ничего не отвечает. Она любит этого мужчину — быть может, ещё сильнее, чем прежде. Все обвинения были завалены порохом и сгнившей землёй. Блок делает для неё всё возможное, что есть в его силах. Но в чёрно-белой Столице, похожей на зазеркалье, — огромной и злой — дочь капитана вынуждена играть чуждую ей роль. Прячась за спиной полководца, следуя за ним, она ненавидит незримую, никуда не исчезающую угрозу: ненавидит ведомства, функционеров всевластного бюро, тайные тюрьмы, громкие казни и следы войны повсюду. Блок связан точными распорядками и ответственностью. У него есть своё близкое, безопасное окружение: несколько сослуживцев и их семьи, врачи, инженеры. Он способен в границах своей власти и связей вызволить из беды потерявшегося в лабиринтах системы случайного человека. Сцена, где трясущаяся от ярости девушка в слезах приставляет к голове именитого военачальника дуло револьвера, остаётся в её голове отрывком из немого серого фильма; память об отце напоминает сквозной раневой канал — генерал осторожен со всем, что касалось прошлого. Эта осторожность бережёт их обоих. На стёклах больших окон появляется синеющий иней. Снаружи — пурга, и если вдохнуть колючий воздух, то можно обжечь горло. Равель, печальная и рассеянная, не помнит, когда тишина этой квартиры доводила её до такой тоски — с раннего утра вещи валятся из рук, теряется ход времени короткого зимнего дня. Нависнув над ней, Александр смотрит испытующе, настороженно, как врач, боящийся обострения болезни. Лара гладит тонкими пальцами седеющие волосы, целует напряжённое лицо, тайно недовольная тем, что генерал через несколько часов вновь должен уйти на офицерское собрание — громоздкое, шумное, обязательное. Она слегка откидывает голову и начинает расстёгивать жемчужные маленькие пуговицы на своём высоком воротнике. Блок, остановив её, говорит вполголоса: — Будет легче, если ты хотя бы попытаешься объяснить мне. — Я так люблю тебя, — с болезненно дрогнувшей и нежной улыбкой произносит Равель, будто не услышав его. Александр со сдержанной силой прижимает ладонь к её телу, ведя по животу и бедрам, и тихо добавляет: — Мне не нравится твоё состояние. Нужно с ним что-то делать. Каждый раз, когда он говорит об этом, она переживает страх быть разоблачённой, пойманной с поличным. — Ты боишься чего-то? — спрашивает генерал. Равель молча качает головой и порывисто перекрывает ему рот ладонью, чтобы вопросы, на которые она не имеет ответов, не прозвучали — он моргает, соглашаясь с ней. Она лениво отвечает на поцелуи. Мерещится, что губительный внешний холод тайно проникает в комнату; будто её густая, застоявшаяся на этом холоде кровь, закипая внутри, ударяет в голову. Шурша тканью, Лара без усилий стягивает платье. Прижавшись к Александру, касается губами шрама на его плече — кривого следа, оставленного раскалённым осколком снаряда. Она до сих пор не знает всех историй, которые скрываются за его ранами. Блок держит оборону — не пускает далеко. Его скрытый ото всех опыт роста и боли вызывает странную ревность. Несвоевременная дрожь выдаёт её, обжигая нервы. Александр, дотрагиваясь до полусогнутых ног, с тревогой вглядывается в лицо — медлит, зная природу подобных плотоядных приступов. Равель закрывает глаза, ощущая тёплые, огрубевшие пальцы, хватается за одеяла и простыни, шепчет, что останавливаться не нужно. Она с упрямой настойчивостью заставляет его лечь на спину и садится на бедра — генерал держит её за талию, но в его расширенных от возбуждения глазах читается сомнение. Ларе действительно не хватает сил: ослабленные мышцы горят под кожей и не слушаются. Она издаёт короткий, звонкий, горький смешок, и Александр с едва заметной улыбкой на концах губ проводит большими руками по бокам, усмиряя беспокойство. Равель больше ничего не контролирует — отдаётся чужой воле. Дыхание перехватывает, когда она снова чувствует его в себе, провалившись в утраченную целостность; лёжа на спине, млеет, видя, что всё напускное срывается с них обоих. Словно что-то опасное, металлическое становится податливым и невинным в её потерявших силу руках.

***

Блок узнаёт от консьержа, что Равель ушла рано утром — её нет дома практически целый день. Он звонит семье Шоин: Лидия говорит, что Лара к ним не заходила. Она не тратит такое количество времени на торговые ряды, театры или кино. В квартире среди вещей не обнаруживается ничего необычного. Записки тоже нет. На улице густо идет снег, заносит дороги, к вечеру может снова подняться ветер. Мерзкий смоляной страх поднимает свою уродливую голову. У него есть в наличии ещё несколько вариантов — Александр вызывает машину и одного проверенного человека. Он открывает ключом дверь и слышит звонок — бросается к телефону. — Прости, — говорит Лара с различимой улыбкой в голосе. Генерал молчит какое-то время, подавляя гнев, и говорит натянуто спокойно: — Просто предупреждай в следующий раз. — Прости, — повторяет она. — Я уже похожа на капризную и избалованную генеральшу. Просто не думала, что сорвусь искать его. — Кого искать? — Памятник. Блок быстро моргает, внимательно вслушиваясь в тон голоса. — О котором рассказывал Коля, — продолжает Равель. — У меня не выходила из головы эта история. Он тяжело вздыхает. — Лара, милая, это же городская легенда. — Я нашла его. Александр молчит — он опасается, что эта неуютная история может растревожить её и так не слишком уравновешенное состояние. — Генеральская форма, стертое имя, никаких пометок на путеводителях и картах, но подножье завалено искусственными цветами... Меня на это место навёл один букинист, — объясняет она с непривычной увлеченностью. Из трубки где-то в отдалении звучит шипящая эстрадная мелодия. — Где ты сейчас? Что за букинист? — сдержанно, но точно ощетинившись внутри, спрашивает Александр. — Не нужно о таких вещах говорить с посторонними. — Я ничего не говорила. Узнала совершенно случайно. Я в кафе недалеко от того места. — Ладно, — хмурясь, он устало трет переносицу. — Говори адрес. Равель выходит из небольшой кофейни и быстрым шагом пересекает пустую дорогу. Генерал обнимает её — тёплую, пахнущую кофе, с ярким румянцем на щеках — и, отпуская, вместо заранее подготовленных слов негромко произносит: «Застегнись». Он видит в ней оживление и лёгкость — не хочет портить её настроение предостережениями. Лара берёт Блока за руку, тянет за собой, ведёт к двухэтажным, потемневшим от возраста деревянным зданиям. За чуждыми для столицы, провинциальными домами располагается сквер, в самом центре которого стоит статуя, чернеющая на фоне покрытых изморозью деревьев. Александр бледнеет, узнавая в бронзовой фигуре облик генерала Шефнера. Пепел вспоминает дождливое предвоенное лето, самодовольство шепчущих газет, закрытые суды, тяжелые разговоры офицеров на частных квартирах. Шефнеру поставили памятник как летчику-испытателю незадолго до ареста. Говорили, что генерал-майор авиации оступился где-то вне военной плоскости, став жертвой противостояния доктрин внутри совета, и что жестокий Карминский бился за его обречённую жизнь, вопреки общим представлениям, но проиграл битву. Статуя долго стояла спрятанной в деревянном саркофаге где-то в закрытой части центрального парка. Потом она куда-то пропала — предполагали, что её переплавили во время войны, — и никому не было до этого дела. И вот теперь памятник обнаружен здесь. Блок вглядывается в изуродованные надписи, понимая, почему Лара заинтересовалась подобной легендой, ставшей неожиданной реальностью. Люди оставляют здесь цветы, скорбя о прокажённых — дезертирах прошедшей войны. То, что это не пресекали, казалось обманом зрения с налетом сюрреализма... или же очередной символической игрой крупных враждующих фигур. — Как ты себя чувствуешь сейчас? — спрашивает он. — Хорошо, — чуть пожав плечами, отвечает Равель. — У меня на глазах была какая-то пелена, но сейчас она спала. Я несколько оторвалась от жизни, поэтому нужно было что-то конкретное для того, чтобы очнуться. Она смотрит на Александра — долго, доверчиво и влюблённо. Говорит, мягкими движениями поправляя его воротник: — Думаю, сейчас мы можем вернуться домой. Он кивает, и Лара берет под руку Блока, который переживает необъяснимую заторможенность. Если бы об этом месте рассказал посторонний человек, генерал ему, возможно, не поверил бы. Уличных фонарей на окраине мало — Александру неприятна морозная темнота, напоминающая о войне. Но Равель выглядит умиротворённой — удивляет. Её рука уверенно держится за локоть. Они доходят до машины, не произнося ни слова. Свет фар рассекает вечерние сумерки. Автомобиль, мягко покачиваясь на поворотах, размеренно двигается по пути, покрытому тонким слоем сухого снега. Лара сидит неподвижно и дремлет, убаюканная рокотом мотора. Мелькающие городские огни окутаны морозным, напоминающим тонкий дым воздухом. Потусторонним блеском мерцает оживлённый город. Блок, недовольный собой, смотрит на белую дорогу перед собой. Когда Лара появилась в его жизни, Александр обнаружил в себе остатки юношеского тщеславия — у него возникло желание, чтобы она разглядела в нём человека, а не усталый механизм для разрушения. Он выложил перед ней лучшее, что успел накопить, собрать в своей жизни. Герой войны, выйдя на тонкий лёд, не рассчитывал на победу. Её взаимность показалась сценарной ошибкой, результатом вмешательства милостивого режиссера, не знавшего сюжета первого акта — Равель пожертвовала многим ради этой связи. И сейчас генерала скребло, что жизнь с ним для неё не так спокойна, гармонична, как хотелось бы. Тишину прерывает нежный, ровный голос: — Саша, ты только не волнуйся больше. Я сейчас ясно вижу, что всё худшее действительно позади, и нужно жить сейчас, вот в этот момент… Мир сжимается до салона автомобиля, когда он чувствует хрупкую ладонь на своей щеке, и всё сумрачное и ненужное трусливо отходит, уступая ясному, реальному чувству настоящего. У Блока пересохло в горле. Повернув голову в её сторону, он произносит как в первый раз: — Спасибо, что ты выбрала меня, Лара.