Жилец

Следующую неделю Эрвин и Леви почти не встречались. Леви старательно избегал его. Ему было стыдно за историю с фотографией. А еще за носки, которые Эрвин нашел на траве под своим окном. По этому поводу он ничего не сказал, но сталкиваться лишний раз не хотелось. В местном музее открыли новую выставку, и Леви очень хотел пойти туда с матерью. Ему ужасно не хватало времени наедине с ней. Дома она или работала, или занималась хозяйством. Или запиралась в комнате с Эрвином. Он как будто не на каникулы домой приехал, а в хостел, где все друг другу чужие. Она долго отговаривалась работой, но все-таки он смог уговорить ее, и они решили пойти в музей в воскресенье. Леви даже купил билеты через интернет, чтобы не стоять в очереди. В субботу Кушель сказала, что поход отменяется. — Прости, солнышко. Анни заболела, работать завтра некому. А у нас два мероприятия на носу. Прости. Это было за ужином. Леви цыкнул, кивнул и уставился в тарелку. Кушель потянулась потрепать его по волосам, но он вывернулся. Ему хотелось вскочить и крикнуть: «На этого придурка у тебя есть время!». Но он сдержался. Он знал, что мать ни в чем не виновата, да и вообще не обязана таскаться с ним. И все-таки было обидно. После ужина он сидел у себя и бездумно водил карандашом по бумаге. Почему-то получалась ломаная линия, напоминающая горбоносый профиль одного знакомого блондина. Леви вздохнул и скомкал лист. Вот тоже напасть. Да-да, втрескайся в маминого ухажера, еще и натурала. И что в нем такого? Ну, кроме внешности. В дверь постучали. — Заходи, — крикнул Леви. Он подумал, что это мать. Но на пороге возник Эрвин. Легок на помине. Чтоб он сдох. Эрвин впервые переступил порог этой комнаты и с нескрываемым интересом скользнул взглядом по обстановке. Обои над кроватью были разрисованы непонятными узорами. Кое-где рисунок уже выцвел, а в некоторых местах краска была совсем свежая. На дверце шкафа висел плакат, содержание которого Эрвин так и не понял. Письменный стол завален альбомами, кистями и карандашами. В комнате царил идеальный порядок, и стол был тут оазисом хаоса. Леви полулежал на кровати. Он вопросительно уставился на Эрвина. Планшет он поспешно спрятал под подушку: на новом листке уже успел проявиться знакомый профиль. — Слушай, — сказал Эрвин, улыбаясь, — я тут подумал… Если билеты сдать нельзя, может, я составлю тебе компанию? — Тс. — Так ты согласен? — Мне все равно. Хочешь, валяй. Одолжений мне не надо. Эрвин пристально посмотрел на него. — Знаешь, — сказал он, — я бы на твоем месте не грубил человеку, который готов тащиться с тобой на другой конец города. — Кто те грубил? Сказал же: хочешь, поехали. Эрвин стоял, засунув руки в карманы, и смотрел на сидящего на кровати Леви. Мелкий наглый мальчишка. С вечно недовольной рожей и звериными чертами. Колючий и злой, будто навсегда обижен миром с самого детства. Сколько ему? Лет двадцать? Эрвин и сам в его в возрасте не отличался добродушием, но все-таки не имел привычки хамить людям через слово, особенно когда они пытаются проявить заботу. Но он же не обязан его воспитывать, верно? — Знаешь, — сказал он вслух, — когда я был в твоем возрасте… — Когда я был в твоем возрасте, — передразнил Леви, кривя рот. — Скока тебе, дедушка? — В октябре будет двадцать восемь, — спокойно ответил Эрвин, проигнорировав попытку его задеть. — Вот и завались. Завтра сразу после завтрака. Сладких снов, Златовласка. Эрвин понял, что разговаривать бессмысленно, и вышел. Ему не хотелось никуда идти с Леви и весь день выслушивать его грубости, но Кушель почему-то решила, что это поможет им найти общий язык. Единственный диалог, который сейчас представлял Эрвин, — это разговор его кулака с носом Леви, но он бы никогда такого себе не позволил. Однако, возможно, мальчишку стоило бы разок проучить. Но Эрвину самому уже давно не двадцать. И он обещал больше не драться. Когда ему стукнуло шестнадцать, его родители вдруг объявили о разводе. Это было совершенно неожиданно. Их семья жила мирно, он не помнил, чтобы его родители ссорились, даже просто повышали друг на друга голос. Их жизнь походила на жизнь противоестественно счастливых семей из телерекламы. Уход отца стал таким шоком для него, что он сорвался с цепи и пустился во все тяжкие. Дня не проходило, чтобы матери не звонили из школы по поводу драк, разбитых окон, сорванных уроков и угнанных с учительской стоянки машин. До самого выпуска он никак не мог успокоиться. Поступление в колледж пришлось отложить. Его крутило и несло, он не мог остановиться и перестать. Миллион раз он искренне раскаивался и клялся матери, что больше никогда ничего такого не сделает. Но продолжал драться, пить и буянить. А потом произошло событие, навсегда отрезвившее его. — Ну что, — спросила Кушель, когда он пришел к ней перед сном, — он согласился? — Согласился. Но ты правда думаешь, что это хорошая мысль? Он бесится от одного моего вида, а ты хочешь, чтобы мы весь день провели вместе. — Я хочу, чтобы вы перестали собачиться. И ума не приложу, почему вы постоянно грызетесь… Территорию делите? Эрвин рассмеялся и наклонился над ней, чтобы поцеловать. Она мягко оттолкнула его. — Знаешь, давай не сегодня. — Ладно. Тогда спокойной ночи? — Спокойной ночи. Эрвин поцеловал ее в голову, вдохнув запах шампуня — корица и яблоко. Кушель на мгновение сжала его руку. — Ты не обиделся? — спросила она. — Нет. Мы же ничего друг другу не обещали, так? Она поднялась и подошла к столу взять сигареты. Ее халат распахнулся, и он невольно посмотрел на ее грудь в кружевах ночной рубашки. Она поймала его взгляд и усмехнулась. — Ты мне нравишься, — сказала она. — Но не думаю, что нам стоит продолжать. — Он хотел ответить, но она опередила его: — Это не из-за Леви. — У тебя кто-то появился? — спросил он. — Ну… Она подергала выпавшую прядь, как всегда делала в задумчивости. Эрвин подошел к ней, взял ее за плечи и поцеловал в лоб. — Это не мое дело, — сказал он. — Я просто снимаю комнату. И он вышел, оставив ее одну. Кушель смачно затянулась. У нее никого не было. Пока. На невнимание мужчин она никогда не жаловалась. Она не будет страдать от одиночества, это уж точно. Но Эрвин… Что-то разладилось между ними. Дымка первого увлечения развеялась, стало не так интересно. Да и Леви… И что с ним такое? Он и на нее огрызается, когда они остаются одни. Неужели правда ревнует? Наверное, стоит сделать перерыв или все прекратить раз и навсегда? И когда все стало так сложно? Она устало потерла глаза. Утром снова на работу. Или позвонить Роду и послать его в жопу? Кушель докурила и сладко потянулась. Хороший клиент, хорошие деньги. Ради этого можно потерять одно воскресенье. Леви правда… Она завязала пояс халата и прошла к нему. Он еще не спал. Черкал что-то на листке бумаги. Когда она открыла дверь, он поспешно спрятал рисунок. — Чего? — хмуро спросил он. — Пришла извиниться. Кушель села на край его кровати, протянула руку и потрепала его по волосам. — Прости, милый. Я возьму отпуск в сентябре, и... — В сентябре меня тут не будет. — Могу отмазать тебя от учебы. Съездим куда-нибудь. Куда ты хочешь? Леви посмотрел на нее. Рот его болезненно скривился. — Я хотел показать тебе действительно классные вещи. Да, тебе это все скучно, но там красивые картины, тебе бы понравилось. Но ты попрешься закупать шарики на днюху какого-то мажора. — Это не совсем то, чем я занимаюсь… Солнышко, ты прав, конечно. Но твой колледж, знаешь ли, не из дешевых. Он хотел ответить, но она притянула его к себе и крепко обняла. Он уткнулся носом в ее шею. — Солнышко, прости меня. — Я не сержусь, — глухо сказал он. — Мам. — Что, зайка? Леви крепче ее обнял и ничего не сказал. Он вдруг вспомнил, как в детстве, ему было года четыре, мать задержалась на работе. Он тогда вдруг решил, что она умерла, и ревел два часа к ряду, пока она не пришла и не обняла его. Няня подумала, что он сошел с ума. — Давай спать, — сказала она после долгого молчания. — Ты завтра рано уходишь? — Угу. — Тс. Она рассмеялась и снова потрепала его по волосам. Спать Леви не хотелось, но он поцеловал ее в щеку, пожелал ей спокойной ночи, и она вышла, тихо закрыв за собой дверь. Утром Леви разбудил запах блинов. Мать давно ушла, и готовить мог только один человек. Так и оказалось. Леви спустился вниз в чем был — в длинной футболке с Микки Маусом. Уж больно запах был многообещающим. Эрвин повернул голову, когда Леви подошел к нему. В ответ на незаданный вопрос Эрвин молча подвинул к нему тарелку с блинами. — С чего такая щедрость? — спросил Леви. Эрвин пожал плечами. Сегодня на нем серая рубашка с коротким рукавом и белые брюки. Ты в музей собрался или на показ мод? И уже оделся, хотя еще даже не завтракал. Леви тут же устыдился своего вида, но переодеваться не пошел: сел за стол, свернул блин и отправил его в рот целиком. — Просто захотелось, — миролюбиво сказал Эрвин, косясь на него. — Сгущенку? Варенье? Сахар? Шоколадную пасту? Леви помотал головой, поглощая второй блин. Ладно, если этот хрен такой кулинар, пусть живет. И на выставке, может, тупить не будет. Он вроде говорил, что его мама водит экскурсии по музею. Эрвин переложил из сковородки в тарелку последний блин и сел напротив Леви. Как легко оказалось подкупить зверька! Просто скормить ему немного блинов. Музей находился в центре, и туда Эрвин не решился соваться на машине в воскресенье (стоять в пробке — так себе удовольствие), и он уговорил Леви спуститься в метро. Судя по недовольной морде Леви, держащегося за поручень, предварительно протертый влажной салфеткой, идея не самая блестящая. «Обратно поедем на такси», — шепнул Эрвин, наклонившись к нему. Леви хмуро взглянул на него и ничего не ответил. Эрвин выругался про себя. Если бы Кушель не просила его об этом, он бы в жизни никуда не поехал с Леви. Самое противное, что Леви непредсказуем, как погода в горах. Вот он улыбается, вы мило болтаете, а потом ему что-то стукает в голову — и он уже злобно цыкает на тебя и сверлит глазами. Или рвет фотографию твоей матери. От станции метро к входу вела липовая аллея, и Леви вдруг разразился историей о том, как один местный художник писал эту аллею каждый день в течение года, чтобы запечатлеть все изменения. Эрвин смутно помнил, что видел копии этих работ в Митре. Ему аллея живописной не казалась. Фасад музея украшали колонны, и Эрвин решил козырнуть своими познаниями — он как бы невзначай бросил: «Дорические». Леви быстро взглянул на него и процедил сквозь зубы: «Коринфские, идиот». Выставка Эрвину понравилась. Импрессионисты ему всегда нравились. Леви подолгу стоял у каждой картины и так их разглядывал, будто пытался заучить наизусть. То и дело он пускался в рассуждения о композиции и цвете, рассказывал кое-что о художниках. Говорил он так, будто не нуждался в собеседнике. Он явно наслаждался, и его слова были побочным эффектом этого наслаждения. Но слушать его было интересно. Эрвин впервые видел Леви таким серьезным, сосредоточенным и умиротворенным одновременно. Он оказался в своей стихии. И говорил на своем языке. Эрвин не знал, какой из Леви художник — трудно судить по двум репродукциям известных картин, — но он любил искусство и буквально дышал им. На его лице проступило новое для Эрвина выражение. Даже странно было думать, что этот заносчивый мальчишка, который давился хлопьями, лишь бы Эрвину не досталось молока, может вдохновенно говорить полчаса подряд про девушку в белом платье, которая присела отдохнуть на траву жарким весенним днем*. — Я ее обожаю, — горячо говорил он, не глядя на Эрвина. — Я даже пытался повторить. Но я так не могу. Мы как будто гуляли по саду и случайно нарушили ее уединение. Видишь? Зритель как будто стоит над ней. Шел-шел себе и чуть не споткнулся. И она сейчас поднимет голову, увидит нас и заговорит. Видишь? — он вдруг дернул Эрвина за руку. — Не на меня смотри! Тс! На нее! Эрвин понял, что Леви не говорил сам с собой. Он делился с Эрвином своими впечатлениями и знаниями, и ему нужно было, чтобы Эрвин слушал. Он посмотрел на картину. — Да, — сказал Эрвин. — Мне еще нравится, что платье как будто светится на солнце. — Да! Да! — подхватил Леви. — Обожаю его свет… Он говорил, захлебываясь словами; если Эрвин отвечал или спрашивал его о чем-то, он сжимал его руку и говорил еще более взволнованно. Они обошли всю выставку дважды, и Леви утащил Эрвина в залы с постоянной экспозицией. Народу тут было гораздо меньше, и в одном зале они остались вдвоем. Леви потащил Эрвина к картине в конце. — Из-за этой картины я решил, что буду художником, — сказал он, кивая на полотно. — Это копия, конечно. Вот. Встань сюда и смотри. Что ты видишь? Понял? Ты понял? Эрвин не понимал. Он видел площадь и залив впереди. Наверное, Венеция. Леви нетерпеливо топтался рядом и дергал его за руку*. — Прости, я не понимаю, — виновато сказал Эрвин. На мгновение Эрвину показалось, что Леви сейчас его укусит. Но он только вздохнул и стал объяснять: — Перспектива. Смотри, ты как будто стоишь на площади и смотришь на залив. Кажется, сделаешь шаг — и окажешься в картине. Разве не магия? Мне было лет семь, когда нас привели сюда на экскурсию, и я стоял около нее два часа. Меня даже потеряли. А я просто пытался понять, как можно так писать! Это же потрясающе! Неужели ты не видишь?! Последние слова он произнес так, будто вот-вот расплачется от мысли, что его спутник не видит и не понимает того мира, которым Леви пытается с ним поделиться. Эрвин снова взглянул на картину. Он пытался смотреть на нее глазами Леви. Увидеть то, что видит он. И произошло что-то странное. Запахло морем. Послышались голоса. Потянуло прохладой от воды. Где-то далеко на корабле звенела рында. Волны бились о берег. Это длилось всего секунду, даже меньше. Но Эрвин вдруг обнаружил, что держит Леви за руку и стоит с открытым ртом. — Кажется, я понял, — выдохнул он. Они посмотрели друг на друга. Леви улыбался. И что-то такое промелькнуло в его лице… «Я его сейчас поцелую», — подумал вдруг Эрвин. Группа китайских туристов вошла в зал, и Леви потащил Эрвина дальше. Они все еще держались за руки. Обоим было неловко, но отнять руку никто из них не решался. Каждый думал, что так будет только хуже. Леви водил Эрвина от одной своей любимой картины к другой и рассказывал, рассказывал. Эрвин слушал внимательно, даже кивал в нужных местах и отвечал впопад. Но смотрел он почему-то больше на Леви, чем на полотна. Леви чувствовал его взгляд на коже, и ему казалось, что Эрвин видит его насквозь. Но главное — Эрвин его слушал и понимал. Это было приятно. Когда у обоих начало урчать в животах, пришлось покинуть музей и выйти на улицу. Эрвин достал телефон и посмотрел на время. — Ничего себе, мы ходили часа четыре, — сообщил он. — Ну, это даже не рекорд, — отозвался Леви. На улице магия перестала работать. Эрвин опять его раздражал. Хотелось есть. Он еще злился на мать. — Зайдем поесть? — спросил Эрвин. Леви молча кивнул. Они двинулись по тротуару, лавируя между туристами. Эрвин держал Леви за плечо — уже не так приятно, как в музее, но Леви не противился. Это был единственный способ не потеряться в толпе. Он с тоской думал о том, что этот нехитрый жест — все, на что он может рассчитывать. Даже если бы Эрвин не был натуралом… Такой парень в жизни бы не посмотрел на Леви. — Все нормально? — спросил Эрвин, открывая дверь кафе. — Ты какой-то мрачный. — Тс. — Ладно, как хочешь. Эрвин предложил взять пива, и Леви согласился. — А твои рисунки посмотреть можно? — спросил Эрвин, сделав первый глоток. — Ты их уже видел. — Ты про черно-белый «Танец» и пародию на «Крик»? Это не то. — У мамы в комнате висит ее портрет. — О. Я не знал, что это твой… — Мой. Там куча ошибок, но маме он нравится. — А еще? Леви спрятал взгляд за бокалом. Не мог же он признаться Эрвину, что последнее время рисует в основном его. Преимущественно голым. — Не дорос еще, — буркнул Леви. Эрвин вздохнул. — Знаешь, каждый раз, когда мне кажется, что мы начинаем нормально общаться, ты огрызаешься или хамишь, и все мои надежды рушатся. Не знаю, что я такого плохого тебе сделал, но если тебе так противно… Он встал, кинул на стол несколько купюр. — Что?.. — Можешь съесть мой бифштекс. И пиво мое допить. Пока. Эрвин вышел на улицу. Леви остался один.