Жилец

Леви всю ночь снилось происходящее в закоулке у бара, и там, во сне, блондинчик добился своего, оставив Леви с ощущением омерзения и стыда. У блондинчика почему-то была птичья голова, и лапы у него были липкие, с бородавками, и из этих бородавок сочился гной и что-то еще, липкое и вонючее. Леви просыпался, шел в ванную умываться и возвращался в постель, снова проваливался в тягучий кошмар. Даже не кошмар, а просто что-то густое и мерзкое. Когда он в очередной раз умылся и вышел из ванной, из комнаты матери вышел Эрвин. В ее халате, который он поспешно запахнул, увидев Леви. Свет в коридоре никогда не выключали, и Леви прекрасно видел, как Эрвин смутился, как поспешно прикрылся. Даже покраснел. Вот оно как. Они попрощались, и Эрвин пошел к матери. А Леви надеялся, что у них все кончилось. Эрвин как-то виновато улыбнулся, но Леви только цыкнул в ответ и вернулся к себе. Он сжимал в руках подушку и тяжело дышал. Нет, это невыносимо. Он завтра же уедет обратно в колледж. Или позвонит Эрену и напросится болтаться по стране с ним. Когда он проснулся окончательно, солнце вовсю жарило. Уже за полдень. На столе он увидел стакан и блистер таблеток. Рядом лежала записка: «Выпей аспирина. Э». Э! Леви бы назло Э вылил воду в окно и выкинул таблетки в мусорку, но у него слишком болела голова. Э сделал свой выбор. «Какой выбор, что ты несешь? — одернул себя Леви. — Ты ему ничего не предлагал. И повода надеяться он тебе не давал». Он выпил таблетку и прошлепал в ванную бриться и чистить зубы. Мать крутилась перед зеркалом. Она мазала лицо кремом. — Ты дома. — Да. Проспала и опаздываю. Ты чего так долго спишь? — Похмелье. Он смотрел на ее затылок и спину. В детстве он, как и все дети, думал, что его мама самая красивая. Многие дети со временем утрачивают эту веру, но он ее сохранил. Она была гибкая, здоровая, с гладкой кожей, с тонкими чертами лица и большими серыми глазами. И ей очень шло белое. И не будь тут Эрвина, он бы посадил ее позировать. Но Эрвин путался под ногами, и всегда, когда она была дома, она говорила с ним. Или они вместе сидели в гостиной. Вместе готовили. Вместе спали. Видимо, Леви изменился в лице, потому что она поймала его отражение и резко повернулась. — Ты не заболел? — Тс. Она положила руку ему на лоб. — Горячий. Надо найти градусник. — Тс. — Не огрызайся. А где ты был вчера? Я пришла, а тебя нет. — С друзьями в бар ходил. — С друзьями? — Тс. А что, у меня друзей быть не может? Она взглянула на него почти испуганно. — Господи, солнышко! Я не это имела в виду… Он увернулся от ее ласковой руки. — Мам, ты закончила? Я хочу душ принять. — Черт! Род меня прибьет! Прости. Померь температуру. И никуда не ходи. Я попрошу Эрвина… — Попроси его съехать. И он, не слушая больше, вытолкал ее за дверь. Кушель несколько секунд топталась у ванной. Она гадала, не позвонить ли на работу, чтобы отпроситься. Все равно опоздала. Но все-таки пошла к себе одеваться. С Леви что-то происходит, и надо бы с ним поговорить, но когда… и как? Он или огрызается, или играет в молчанку. А ей нужно работать. Чтобы оплатить его учебу, между прочим. Так что воспитательные беседы подождут. Ночью они с Эрвином случайно столкнулись на кухне, когда она спустилась попить воды. И как-то слово за слово… Они поднялись к ней… Она растолкала дремавшего на ее кровати Эрвина, и он долго не мог сообразить, что она от него хочет. Она одевалась и торопливо говорила, что у Леви горячий лоб, что градусник должен быть где-то на кухне, в аптечке, она точно была там, надо бы сварить ему бульон, курица должна быть в морозилке. — Кушель, — прервал он ее, садясь на кровати. — Успокойся. Он уже взрослый и разберется сам. — Взрослый. Но он такой странный в последнее время. «Только в последнее?» — подумал Эрвин, но ничего не сказал. Она ушла, забыв прикрыть дверь. Эрвин потянулся. Спать не хотелось, вставать тоже. Вечер и ночь выдались бурными. В бар его понесло, потому что позвонил старый приятель и позвал выпить. С Леви они пересеклись случайно. Эрвин видел его у стойки. Он накидывался коктейлями, потом к нему подошел какой-то долговязый тип. Эрвин таких хорошо знал. Сам несколько раз нарывался в юности. Они выбирают кого попьянее, тащат его в ближайший закоулок или в гостиницу, а утром человек просыпается — если вообще просыпается — без денег неизвестно где. Повезет, если только ограбят. Леви уже заметно пошатывался и путался в ногах, лицо у него осоловело, как у всех пьяных. Эрвин хотел вмешаться, но не успел. Леви повезло, что ему удалось отбиться. Он, кажется, даже не сразу понял, что именно чуть не произошло. Наверное, для него такое внове. Он вылез из кровати и стал одеваться. Хотелось принять душ и побриться, но он слышал шум воды за стеной. Душ занят. И кто додумался построить дом с одной ванной на два этажа? Несколько дней Леви провалялся в постели. Он не болел. Просто не хотел попадаться лишний раз на глаза Эрвину и матери. Эрвин его бесил как никогда раньше. Мать раздражала своей лаской. Она заходила к нему, гладила по волосам, спрашивала о самочувствии, но Леви уворачивался и упорно молчал. — Знаешь, ты свинья, — сказала она наконец. — Я могла терпеть твои закидоны, когда тебе было четырнадцать, но сейчас это просто невыносимо! Повзрослей уже! Леви ничего не ответил и даже не выглянул из-под одеяла. Мать молча ходила по комнате туда-сюда. Леви не видел ее, но легко мог представить и поджатые губы, и как она крутит на пальце выпавшую из прически прядь, как смотрит на стены, окидывает взглядом его стол. На ней светло-серые брюки и белая блузка. Она только пришла с работы. Даже не переоделась — сразу пошла к нему. На шее у нее висит кулон в форме шестиконечной звезды — единственная дань вере предков, которую она готова была платить. На левом запястье тикают изящные часики на золотом браслете — подарок шефа после какого-то особенно удачного праздника. Кажется, это был свадебный банкет какого-то чиновника. На ногтях у нее, коротких, аккуратно подпиленных, прозрачный лак. На лице из косметики только светлая помада. — Ответь мне что-нибудь. Молчание. Она ждала минут пять. Уже подойдя к двери, она услышала: — Мам. Она села к нему, погладила по затылку. Он повернулся к ней. — Что ты, солнышко? Что с тобой? — Оставь меня в покое. Кушель тяжело вздохнула. Черт возьми, она слишком устала для этого. Она поднялась. Леви снова зарылся в одеяло. — Поговорим, когда повзрослеешь. Он услышал, как ее туфли простучали по полу. Дверь открылась и закрылась. Леви сам не знал, что с ним происходит. Он злился на мать, на Эрвина. И больше всего на себя. Наверное, можно было бы сказать матери, что его бесит их интрижка с Эрвином. Но как сказать такое? Да и станет ли она его слушать? Он уже говорил, что Эрвин ему не нравится. И что? Она или делает вид, что не понимает, или правда не понимает. Или не верит? Ужасно хотелось с кем-нибудь поговорить. Но дома только Эрвин и мать. Он вылез из кровати и отыскал на столе старый ноутбук. Про телефон он матери так и не сказал. Еще не хватало делиться с ней своим глупым приключением! Слишком много пришлось бы рассказать. И начать пришлось бы с самого начала. Ноутбук загрузился, и Леви открыл браузер. Он отыскал в почтовом ящике адрес Петры. «Привет. Я без телефона. Пиши сюда. Как дела? У меня дурдом. Надо поныть». Петра жила в небольшом городке в десяти километрах от Троста. Он надеялся, что она приедет. Письменно излагать свои терзания он не хотел. Ответ пришел минут через десять. «Привет!!! А я в Тросте. У бабушки. Мы утром приехали. Я тебе звонила… Что у тебя? Опять творческий кризис? Сегодня я занята. Завтра можем пообедать вместе. Выбирай место. Только учти, что «Королева Имир» мне не по карману». Леви пересчитал деньги в бумажнике. Зимой и весной он подрабатывал в кофейне и скопил кое-что. Мать давала ему на карманные расходы. Но вряд ли после сегодняшней беседы она будет столь же щедра. Запасы подходили к концу. «Я на мели. Приходи к нам? Мать работает целыми днями». Он отправил сообщение и тут же пожалел об этом. Эрвин торчит дома постоянно. Да и если мать вернется раньше… Но он не хотел, чтобы Петра решила, что он боится или стесняется. «Ладно. Давай. Пиши адрес. Вина принести?» — «Да». Он выдохнул. Ему казалось, что он чужой в собственном доме. Даже о встрече с подругой пришлось договариваться чуть не шифровкой. В дверь постучали. — Что?! — Поужинать не хочешь? — послышался из-за двери голос Эрвина. — Мы заказали пиццу. Мы. Вот вы ее и ешьте. Можете еще обваляться в сыре и облизать друг друга. — Не хочу! Эрвин дернул ручку, но в последний момент передумал заходить. — Чай приходи пить. — Катись к черту! Через полчаса голод взял свое, и он спустился вниз. С лестницы он видел, что они сидят на разных концах дивана. Почему-то он почувствовал облегчение, будто ожидал увидеть любовную сцену, а не обычную беседу. Он замер на ступеньках, потому до него донеслись слова Эрвина: — Думаю, мне лучше съехать и не мешать вам. Дай мне только время найти квартиру. Леви сел на ступеньки. Эрвин сказал, что съедет, как только найдет новое жилье. За такие деньги, которые берет мать, он снимет разве что старый подвал, но все же. Он уедет. И он вернулся к себе. Ни один из них не заметил его недолгого присутствия, никто его не окликнул. Леви лег на кровать, не раздеваясь, и обнял подушку. Эрвин съедет. Скоро. Эта мысль никогда раньше не приходила ему в голову. Он говорил, что хочет от него избавиться, но сам себя всерьез не воспринимал. Он говорил это так же, как люди в сердцах грозятся кого-нибудь убить. Мало кто действительно имеет в виду реальное убийство. Так и Леви никогда не думал, что Эрвин правда может уехать. Нет, хорошо, что он уедет. Они с матерью останутся вдвоем. Смогут нормально поговорить. Никто не будет занимать по утрам душ надолго. Не будет больше этого хрена, который одним своим присутствием, едва уловимым запахом одеколона, одним взглядом своих странных глаз вносит в жизнь Леви сумятицу. На следующий день, когда пришла Петра, Эрвин был дома. Он услышал звонок и открыл дверь. На пороге стояла незнакомая девушка, очень маленькая, но с очень большими глазами. Она удивленно уставилась на него, и с минуту они созерцали друг друга. — Привет, — сказала она наконец, — а Леви дома? — Должен быть. Эрвин пропустил ее в прихожую и крикнул в сторону кухни: «Леви, к тебе пришли!» Он не видел Леви утром и не был уверен, что тот дома. Но откуда-то он вышел, мрачный, с красными от недосыпа глазами. — Что ты орешь, я не глухой. Привет. Он взял гостью за руку и увел за собой на кухню. Кухня от гостиной условно отделялась рядом стеллажей, и Эрвин их уже не видел. Зато слышал, как гостья спросила: — Это кто? — Мамкин трахарь. Эрвин поперхнулся. Он был уверен, что Леви нарочно сказал это громко, чтобы он слышал. — Пошли отсюда, — сказал Леви. — Вот, устроим пикник. Ты вино принесла? — Я же обещала. Они прошли мимо сидящего на диване Эрвина. Леви нес бумажный пакет. Эрвин посмотрел на них поверх ноутбука. Девушка с любопытством взглянула на него, Леви цыкнул. Леви привел ее к пруду, они расположились под ивами. Петра огляделась. — У вас тут круто. Надо было альбом взять. — Могу одолжить. Держи. Он протянул ей сэндвич. Некоторое время они ели молча. — Так о чем ты поныть хотел? Леви молча кивнул в сторону дома, белевшего между деревьями. — Из-за матери? — Нет. То есть да. Нет. Петра терпеливо ждала, когда Леви сформулирует свою мысль. Он часто сбивался, когда нервничал. Из-за этого многие его не понимали. Не у всех хватало терпения ждать, пока он родит связную фразу. Но Петра быстро поняла, что ему просто нужно время. Вот он бормочет, цыкает, вздыхает и начинает говорить спокойно. Видя, что его слушают, он успокаивается и говорит ясно и толково. Он более или менее связно рассказал про столкновение с Эрвином в день приезда, про свой интерес к нему и ревность к матери. Про порванную фотографию. Про приключение в баре. И про то, что теперь Эрвин собирается уехать. И казалось бы, сбылась мечта, Леви избавится от него, но почему-то эта новость не радовала. — По-моему, у меня крыша едет, — заключил он. — Ну, нет, что ты, — сказала Петра. — Мне кажется, тебе надо просто рассказать все матери. И ему. — Да? И что я ей скажу? Мам, не трахайся с ним, я тоже его хочу? Петра фыркнула, но ничего не сказала. Они сидели под ивой. Сэндвичи закончились, вино тоже. Леви обхватил руками колени и смотрел на пруд. Петра вытянула ноги и опиралась на руки. Она смотрела на Леви. Они подружились на вступительных экзаменах по рисунку. Он сидел перед мольбертом с точно таким же выражением лица, как сейчас, будто не знал, что ему делать с собой, своей жизнью, руками и ногами. Он весь был лишний, не вписывался даже в разношерстную братию художников. Она тогда почему-то его пожалела. Ей пришло в голову, что он потерялся и перепутал аудиторию, и она спросила, все ли в порядке. Леви неохотно повернул к ней голову, цыкнул и вдруг принялся рассуждать о картине, которая висела в аудитории. Петра не помнила, что там было, но об обычной ученической работе Леви говорил так же серьезно, как говорил бы о признанном шедевре. Договорить ему не дали: вошел преподаватель, экзамен начался. Потом Леви позвал ее пить чай. Так они подружились. Петра прекрасно понимала, что для Леви совет просто рассказать все матери звучит примерно так: ну, просто бросься в этот пруд и надейся, что не утонешь, можешь прихватить с собой камень. Но что еще можно было сделать? — Ну, не такими словами, конечно, — сказала она вслух. — Начни издалека. Скажи, что ты гей. — Тс. — А что? Может, дальше она сама догадается? Нетрудно сложить два и два, знаешь ли. — Тс. — На тебя не угодишь. По крайней мере, прекрати вести себя как говно. Ты как мальчишки, которые дергают девчонок за косы и бьют учебником по голове, потому что те им нравятся. Не помню, чтобы с Майком ты так себя вел. — Не вел, — согласился Леви. — И он разбил мне сердце. Какая разница, если результат один? — Ну, по крайней мере, вы не будете врагами. И прости, конечно, но ты сам сказал, что первый начал. — Это не я в его дом приперся, а он в мой. — Леви, он просто снял комнату. Вряд ли он все планировал. И уж точно не хотел так с тобой встретиться. Подумай, как это все выглядит с его точки зрения. — Тс. Ты не помогаешь. — А я и не должна. Просто говорю как есть. Я знаю, что тебе трудно сходиться с людьми. Вот и объясняю… — Тс. Петра вдруг дернула его за воротник рубашки. — Не кисни, — сказала она. — Думаю, если ты хотя бы извинишься перед ним, тебе станет легче. Он кажется хорошим человеком. Леви хотел сказать, что он хороший человек, действительно хороший, но уж больно бесячий, но промолчал и уткнулся носом в колени. Петра хорошо его понимала, лучше других. Но она не могла знать, что он чувствует. У него в душе и голове было слишком много всего. Эрвин вызывал в нем какую-то невероятную бурю. Он тонул в эмоциях и не мог прибиться к берегу. Хорошо ей рассуждать: просто извинись, просто расскажи матери, просто, просто, просто… — Сделай для него что-нибудь хорошее, — сказала она вдруг, будто прочитав его мысли. — Подари что-нибудь. Приготовь ему завтрак. Нарисуй его портрет. Леви понял, что краснеет. Про портрет он сам думал. Ему нравилось рисовать лица: ловить их выражение, тайные отметины глубинных мыслей, приметы возраста. Он мечтал посадить Эрвина на этом самом берегу, вот прямо под этой ивой, и заставить позировать. Но он представить себе не мог, как такое предложить. Легче было бы предложить ему переспать. — Тс. Он не будет позировать, а по памяти нормально не получится. — Вот только не прибедняйся. Да если и не получится, если и не согласится, что? Не в том суть. — Тс. Эрвин очень удивился, когда дня два спустя Леви возник на пороге его комнаты. Было раннее утро. Кушель только ушла. Эрвин слышал, как они с Леви гремели посудой на кухне. Он уже не спал, но вставать почему-то ужасно не хотелось. Леви топтался на пороге, еще лохматый и небритый, в нелепой футболке с Микки Маусом, которая парадоксальным образом делала его старше. — Все в порядке? — спросил Эрвин, садясь в кровати. Он спал в одних трусах, и из-под одеяла торчали его ноги; Леви видел его ключицы, широкие плечи, грудные мышцы. Давид удавился бы от зависти при виде этого тела, даром что мраморный. — Ты… — Леви облизал губы. — Ты правда съезжаешь? Эрвин пригладил волосы. — Пока нет. Ищу квартиру. — Почему? Из-за меня? Он отвел глаза и уставился на стол. Наткнувшись взглядом на фотографию в рамке, он густо покраснел и насупился. — Отчасти. — Эрвин вздохнул. Он не хотел начинать этот разговор, но Леви сам задал вопрос, и Эрвин подумал, что лучше говорить прямо. — Ты мне порядком нервы потрепал, но мне кажется, я понимаю, в чем дело. Ты ревнуешь мать, и это нормально. Мои в разводе, так что я проходил через это. Поверь, я тебя понимаю. Но дело не в тебе. Отчасти да, но я просто понял, что хочу жить один. — Он улыбнулся. Леви молча созерцал стол. — А еще планирую с осени вернуться в офис. Работа на дому слишком расслабляет. Так что я ищу что-нибудь поближе к работе. Леви посмотрел на него. — Когда ты уедешь? Эрвин пожал плечами. — Не знаю. Жилье пока не нашел. Повисло молчание. Леви смотрел на него так пристально, будто Эрвин был картиной. — Леви, — сказал Эрвин, когда молчание стало неприлично долгим. — Если ты хочешь что-то сказать, говори. — Не уезжай, — отозвался Леви так тихо, что Эрвин едва расслышал. — Не уезжай. Эрвин вскинул брови. Он готов был услышать что угодно, но не это. Леви вдруг быстро выпалил: — Я хочу написать твой портрет. И он так стремительно выбежал из комнаты, что Эрвин рассмеялся от неожиданности. С этого начался новый виток их отношений. Пока Эрвин сидел без движения на берегу пруда, невольно щурясь от солнца, он наблюдал за своим художником. Сидеть было тяжело и довольно скучно, и то и дело слышалось, как Леви недовольно цыкает. Наброски Леви не показывал. На вопросы отнекивался. Эрвину никогда не приходилось позировать для портрета, и он прислушивался к своим ощущениям. Поначалу он пытался угадать, что именно сейчас рисует Леви. Правое ухо? Нос? Глаза? Потом ему надоело гадать, и он попытался разговорить Леви. Но охотно Леви говорил только о живописи, об искусстве вообще, а на вопросы о личной жизни, хобби или повседневных делах цыкал или отмалчивался, или отвечал так односложно, что Эрвин не мог придумать новых вопросов. Леви его ни о чем не спрашивал, но однажды вдруг сказал: — Дурацкие глаза. — Что? — не понял Эрвин. — Глаза. — Чьи? — Святого Франциска*, наверное. Твои, блин. — А что с ними не так? — удивился Эрвин. Леви вздохнул, помолчал немного и принялся объяснять: — Они странные. Я их не понимаю. У тебя взгляд, как… как… Ну, дурацкий взгляд. Они тебе не идут. Эрвин удивленно посмотрел на него. Леви цыкнул, чтобы он не вертелся. — Честное слово, это мои глаза. Я их не воровал, — рассмеялся Эрвин. — Я знаю, что ты их не воровал, идиот. Взгляд странный. Ты что-то скрываешь. Страшная тайна. Глаза выдают. Эрвин вздрогнул. Ему было что скрывать. Не от Леви. Не от других людей. От себя самого. И Леви оказался первым человеком, который приблизился к его тайне без всяких со стороны Эрвина подсказок или намеков. Буквально прочитал по глазам. Он не просил рассказать, просто ругался на деталь, которая ему не давалась. Эрвин, однако, подумал, что стоит, возможно, ему рассказать эту историю. Но не прямо сейчас. — А почему глаза Святого Франциска? — спросил Эрвин, чтобы перевести разговор на другую тему. — Тс. Просто так. Птицы выкололи ему глаза. — Насколько мне известно, нет. — Я знаю, что нет! Но эта версия мне нравится больше. Не люблю птиц. Так что с глазами? Что с тобой случилось, Эрвин? Солнце уже опускалось, и Леви начал собираться. Эрвин встал, с удовольствием размял затекшее тело. Он чувствовал, что от него ждут ответа, но не хотел говорить. — Долгая история. Потом расскажу. Как-нибудь. — Как-нибудь, когда тебя тут не будет? Эрвин улыбнулся ему. Ему ужасно вдруг захотелось прижать Леви к себе и поцеловать в макушку. Она как раз приходилась на уровень его груди. Как и тогда, в музее, он со всей ясностью представил себе это. Он уже было поднял руку, но тут вдалеке послышался гром. Леви удивленно поднял глаза к небу. — Пойдем, — сказал Эрвин, беря его за руку. — Утром по телевизору говорили, что ночью может быть гроза. Леви не двигался. Он смотрел в небо. Оно быстро темнело; начал накрапывать дождь — и только тогда Леви вышел из оцепенения и пошел к дому, прижимая к себе картину. Эрвин держал его за плечо. Едва войдя в дом, Леви метнулся вверх по лестнице, а через секунду точно так же промчался мимо Эрвина и выскочил во двор. Там уже гремело и сверкало. Ветер выл, как дикий зверь. Стало совсем темно. Особенно сильный порыв ветра стукнул в окно веткой дерева. Эрвин стоял на крыльце и среди всего этого великолепия выискивал фигурку Леви. Он был в черной футболке и таких же джинсах, так что в темноте разглядеть его было трудно. Но вот сверкнула молния и осветила его: голова запрокинута, руки широко раскрыты, будто он хочет обнять бурю. Он улыбался. Мокрые волосы прилипли ко лбу. — Псих, — сказал Эрвин, подходя к нему. — Убьет же. Леви помотал головой. Эрвин увидел в свете молнии его блестящие глаза, абсолютно счастливые. На его лице отчетливо читалось: не убьет, меня — ни за что не убьет. Эрвин снова, уже в третий раз, представил, как они целуются. Под грозой. Вода и ветер бьют их в спины, прижимая друг к другу. У Леви губы мокрые от дождевых капель. В свете молнии сверкают его глаза, когда он поднимает взгляд на Эрвина. Но вот двор осветили фары. — Придурки, давайте в дом! — крикнула им Кушель. Она выскочила из машины, громко хлопнула дверью и промчалась мимо них к двери, держа над головой кейс. Уже открывая дверь, крикнула, чтобы они шли в дом. Леви было запротестовал, но Эрвин взял его за руку и потащил в сторону дома. Леви сжал его пальцы. Ему хотелось еще постоять, но Эрвин держал его руку, и это было еще приятнее, чем буря вокруг. Грозу Леви любил с раннего детства, сколько себя помнил. Он не знал, с чего это началось, но всегда его тянуло на улицу, стоило только вдали послышаться грому. А уж когда сверкали молнии! Он знал, что молнией может убить, но не боялся. Во-первых, это еще попасть надо. Во-вторых, он просто знал, что молния его не тронет. Мать, правда, его уверенности не разделяла. — Чтоб тебя, Райвель! — Она всегда называла его вторым именем, когда сильно нервничала. Грозы она боялась до трясучки. — Тебя стукнет когда-нибудь! Какого хрена ты творишь?! Она стащила с него мокрую футболку и вытирала ему голову полотенцем. Леви сконфузился. Ему неприятно было, что Эрвин наблюдает за ними. Мать будто забыла, что сыну не два года, а два десятка годов. Но она с такой силой терла его и так тараторила, что он не мог ни заткнуть ее, ни вывернуться. Эрвин улыбался. — А ты чего ржешь?! — переключилась вдруг на постояльца Кушель. — Тоже мокрый весь… Биба и Боба — два… Полотенце обрушилось на Эрвина еще яростнее, чем на Леви. Эрвин растерянно бормотал что-то. Он явно не привык к такому обращению. Теперь смеялся Леви. Потом они втроем пили горячий чай. Гроза кончилась. И впервые Леви подумал, что существовать в доме втроем не так плохо. Он на мгновение прижался головой к плечу матери и потерся о него щекой. — Не подлизывайся, — сказала она и щелкнула его по носу. — Миллион раз тебя просила так не делать… — Она повернулась к Эрвину. — Когда ему было пять, он вот так же выскочил во двор. Мы его два часа искали. Никто не слышал, как он вышел, и в голову не пришло, что он на улице торчит, идиота кусок. Эрвин рассмеялся. Леви опустил голову. Настроение пропало. Вот кем видит его Эрвин: глупым ребенком. И не такая у них большая разница в возрасте. Уж меньше, чем между Эрвином и матерью. А ведь за руки хватал в саду. И в музее тоже. Он допил чай, собрал чашки со стола и принялся за посуду. Мать потянулась и зевнула. Эрвин достал сигареты. Леви тер чашку уже пятый раз. — Леви, — позвал вдруг Эрвин. Он обернулся. Матери не было. Ушла спать. Эрвин курил и смотрел на него. — Ты эту чашку задушишь. — Он встал и подошел к Леви. — Оставь посуду в покое. И он просто выключил воду. Леви поставил чашку на мойку. — Что с тобой? Эрвин вдруг осторожно коснулся его лба, убирая волосы. Леви прикрыл глаза. Его лоб обдало теплое дыхание, кожи коснулись губы Эрвина. Леви не знал, как на это реагировать. Он замер. Ему ужасно хотелось поднять глаза и поцеловать его — по-настоящему, взасос. Почувствовать его губы на своих губах, большие сильные руки — на своей спине и заднице. Но он так и стоял, глядя в раковину, не решаясь пошевелиться. — Спокойной ночи, — тихо сказал Эрвин. Леви еще минут десять после его ухода стоял, уставившись в раковину, будто в жизни не видел ничего красивее. Эрвин долго торчал под душем. Он и сам не понял, что это такое произошло на кухне. Но Леви так неожиданно сник и занялся посудой, что захотелось его… Ну, не утешить. Просто дать понять, что он рядом. Кушель устала и ушла спать. Ей вставать ни свет ни заря. Эрвин ее не судил. Да и не думал он о ней в тот момент. Он смотрел на профиль над раковиной. Леви вряд ли пользовался успехом. Даже в баре тогда к нему подкатил лишь подозрительный тип, ищущий легкую добычу. Но он был такой красивый… Да, в его чертах было что-то звериное, особенно когда он злился. Но все же… Тонкие черты лица, серые внимательные глаза, густые ресницы. Тонкие пальцы художника. Стройное тело, сильное и гибкое. Леви ему нравился. И уже довольно давно. Эрвин не знал, когда именно это началось. После музея, наверное. А последнее время, после того утреннего разговора, Леви и вел себя иначе, оставив свои замашки и выходки. И почему-то Эрвину все еще казалось, что он очень одинок. Ну, приходили к нему друзья. Дважды. И? Сам он никому не звонил, никуда не ходил. Или рисовал в саду, или сидел на кухне. В бар один раз сходил и, видимо, теперь его туда ничем не заманишь. Он был странный, озлобленный и будто заранее обиженный на весь мир. Эрвин не знал, как он рос, но мог представить: нелюдимый, сын матери-одиночки, всегда последний в строю, с явно семитскими чертами в лице. Конечно, ему доставалось. А еще задумчивый, смотрящий на мир широко открытыми глазами прирожденного художника. Рос один, ни с кем не дружил. Привык говорить сам с собой. «А что ты можешь ему предложить? — вкрадчиво спросил внутренний голос, когда Эрвин вытирался. — Ты спал с его матерью. Думаешь, ему надо такое счастье?» Эрвин вышел в коридор. Из комнаты Леви доносилась музыка. Леви слушал Вагнера. То еще удовольствие на ночь глядя. Эрвин вдруг ясно увидел, как он сидит на кровати с планшетом на коленях и рисует. Что? Или кого? Он говорил, что ему нравится рисовать людей. Эрвин нерешительно потоптался, гадая, не стоит ли постучать и войти. Так и не решился. Вряд ли Леви ждет гостей.