Жилец

Неделя выдалась сумасшедшая. Неожиданно уволилась одна девушка, и на Кушель повесили ее проекты. Приходилось работать в два раза больше. Она возвращалась домой поздно, падала без сил на диван перед телевизором и почти ничего не видела и не слышала вокруг себя. Леви ставил ужин прямо на журнальный столик, и она механически ела, не чувствуя вкуса. Утром она уходила, когда он еще спал. Эрвин тоже по утрам не появлялся, чтобы выпить с ней кофе. Он вообще сделался каким-то отстраненным. Кушель подозревала, что у него кто-то появился, а он не знает, как лучше сказать об этом. Как будто ей есть до этого дело! Жаль терять молодого любовника, но они ничего друг другу не обещали, да и не до того ей сейчас. Пока она ужинала, сын сидел рядом и рассказывал, как прошел день. Кушель замечала, что часто в этих рассказах мелькал Эрвин. И он был уже не просто «он» и «этот хрен», а Эрвин. Они вместе гуляли, ходили по музеям и в кино. Чаще всего после обеда, потому что по утрам Эрвин работал. Она радовалась, что они нашли общий язык и подружились; ей и в голову не могло прийти, что они не просто так проводят время вместе. Она радовалась, что сын перебесился и перестал выкидывать кульбиты. За всю его жизнь она не помнила, чтобы он на кого-то так реагировал. Эрвин был такой спокойный, вежливый, с хорошим чувством юмора — вряд ли такой человек может доводить до белого каления. Не мог же Леви так соскучиться по ней, что любой конкурент за ее внимание вызывает такую ярость. Они так и не поговорили толком, и она корила себя за это. Но даже если она была дома, если они оставались наедине, он закрывался от нее, уворачивался от ласки и молчал. У Кушель не было сил разбираться с его тараканами. Она вздыхала про себя. И клялась мысленно, что возьмет осенью отпуск и поедет к нему, утащит его с занятий, и они проведут вместе хотя бы три полных дня. Вдвоем. Летом ей Род ни за что отпуск не даст: самое горячее время, всем подавай праздники, выездные тимбилдинги и тренинги, пока тепло, пока погода, про детские дни рождения и свадьбы лучше вообще промолчать. И всем нужно найти место, договориться с декоратором, рестораном, ведущими, напечатать приглашения, листовки (и шарики надуть, как ехидничал Леви) и все это состыковать, разнести по времени и быть готовой в любой момент найти запасной вариант. Ей даже по ночам снились сметы и попытки договориться с очередным упрямым подрядчиком. Когда Леви учился в школе, она никогда не брала больше одного проекта за раз. Ну, могла взять второй, если он был не слишком сложный. Сын должен возвращаться домой и обедать, видеть мать дома. Каким-то чудом ей удавалось и его уроки рисования оплачивать, благо Дина Фриц много не просила и, кажется, понимала, что матери-одиночке и без того хватает трат, а Леви с его страстью не угомонится. А теперь он вроде бы взрослый, и ей все равно стыдно, что она оставляет его одного. Не было бы Эрвина, он бы один и сидел. У него есть друзья, конечно, но они все существуют или в кампусе колледжа, или в телефоне. Он даже в детстве домой никого почти не приводил. Кстати о телефоне. Наконец-то купил. Не то чтобы она была той нервной мамашей, которая названивает взрослому сыну днями и ночами, чтобы убедиться, что деточка покушала, покакала и в шапке. Но ей спокойнее думать, что он на связи в любое время. Мало ли что… Она еще отлично помнила те времена, когда он не приходил из школы без фингала или хотя бы без порванной рубашки. Или как он мог зависнуть где-нибудь в музее у картины или в парке, на набережной — просто залюбоваться и задуматься. И плевать, что темнеет, что холодно на улице, что мать волнуется, что добираться до дома еще… Стоит или сидит. Смотрит. Бывало такое несколько раз. Ей бы и одного хватило. На работе внезапно случилось затишье. Несколько проектов сдали, один отменился, а оставшиеся, которые вела Кушель, не требовали срочности. И она решила смыться домой пораньше. Род, конечно, попытался воззвать к ее совести и внутреннему трудоголику, но она припомнила ему внезапную командировку и работу без выходных, а иногда и без перерыва на пожрать, посрать и поссать. — Лексикон у тебя, — проворчал Род и безразлично махнул рукой. — Ладно, иди. Передавай своему бандиту привет. — Ты про брата или про сына? — хмыкнула она. — Про обоих. И Род погрузился в изучение каких-то документов, показывая, что вопрос исчерпан, Кушель может идти на все четыре стороны. Ей хотелось только домой. Леви в тот день проснулся поздно. Эрвин уже сидел работал. Тут же, устроившись на кресле-мешке с ноутбуком. Его светлый затылок упирался в кровать, Леви было видно кусок экрана. Числа и графики, какие-то договора. Скука смертная. Леви потянулся, и погладил Эрвина по волосам. Он изогнулся, чтобы поцеловать его. — Завтракать будешь? — мурлыкнул Эрвин, осторожно сжимая его руку. — Ты ел? — Только кофе пил. — Тс. Эрвин отложил ноутбук и забрался в кровать. Он навис над Леви и улыбнулся ему, поцеловал несколько раз в нос и лоб. — Фу, прекрати! Ты как лабрадор. Слюни. Фу. Он уворачивался без особых усилий, больше для проформы. Эрвин поймал его губы, и Леви замер в его руках, позволяя себя обнимать и целовать. Эрвин не одевался с утра, и они оба были голые после ночи; Леви почувствовал, как твердый член Эрвина упирается в его ногу. Он вывернулся, заставил Эрвина лечь на спину и заскользил губами по его животу. Эрвин глубоко вздохнул. Леви опустился ниже и обхватил губами его член. Эрвин застонал. Леви нравилось слушать его стоны. Это было лучше любой музыки. Он, может, даже записал бы эти звуки на диктофон, но когда доходило до стонов, было уже не до диктофона. — Вряд ли это можно считать завтраком, — сказал Эрвин, тяжело дыша, когда Леви вылез из кровати и стал собираться в ванную. — Так… Приготовить что-нибудь? — Тс. — Могу сходить в магазин. Леви снова цыкнул. Эрвин понял, что идти никуда не нужно. Леви все равно. Эрвин дождался, когда он выйдет, и стал одеваться. Ноутбук укоризненно светил экраном. Эрвин выключил его и поставил на стол Леви. Работа никуда не убежит. Они выпили кофе, посмотрели по телевизору серию какого-то старого ситкома, и Леви заявил, что ему все-таки хочется жрать, так что в магазин идти придется. На улице было жарко и солнечно, и они шли, стараясь оставаться в тени. Эрвин держал Леви за руку и чувствовал себя лет на пять-семь моложе. Рядом с Леви часть прожитых лет будто бы слетала с него. Он был рад, что недавно все рассказал ему, что Леви не стал задавать глупых вопросов или выказывать сочувствие. Обычно, если Эрвин откровенничал, люди или вздыхали, или начинали расспрашивать: а как именно это вышло, зачем же ты затеял драку, почему не оказали помощь, почему ты был далеко? Эрвин не знал ответов. Его бесило, что люди не могут просто помолчать. Но даже его психотерапевт почему-то был уверен, что без этих вопросов никак нельзя пережить случившееся. Эрвин бы не вернулся к нормальной жизни без его помощи, но вопросы бесили. «Я тебя прощаю». Наверное, именно это Эрвину нужно было услышать все эти годы. Нужно было, чтобы кто-то простил его. Он сильнее сжал руку Леви, и тот поднял на него взгляд. — Что? Эрвин остановился и наклонился к нему, чтобы поцеловать. — Может, не пойдем в магазин? Вернемся домой и закажем китайской еды. Леви удивленно вскинул тонкие брови. Наверное, что-то изменилось у Эрвина в лице. Эрвин увлек его в тень между домами и обнял. Леви погладил его по спине. — Какого черта? — спросил он. — Настроение такое. Пойдем обратно. — Тараканов жрать не буду. — Никто не предлагает. С чего ты взял? — Китайская еда. Эрвин рассмеялся. — Нет там тараканов. Ты что, никогда не пробовал? — Нет. И не хочу. — А чего хочешь? Леви облизал губы. — Трахаться. Эрвин снова рассмеялся, поцеловал его, и они двинулись в сторону дома. По дороге зашли в кафе и взяли кое-чего на завтрак, обед и ужин. Они поели перед телевизором, потом прямо в гостиной дважды осуществили желание Леви. Эрвину нравилось, каким он становился в постели податливым, с какой готовностью отдавался. И даже то, что он не стонал, а только шумно вздыхал сквозь зубы и шептал что-то бессвязное перед оргазмом, казалось ему чем-то невероятным. Потрясающим. Сам звук его голоса, тяжелое дыхание сводили Эрвина с ума. До обеда они провалялись перед телевизором, голые и потные от любовных игр, полуголодные. Телевизор говорил на разные голоса, в окна лился солнечный свет. Эрвин лежал, крепко прижимая Леви к себе, и рассеянно следил за происходящим на экране. Леви вдруг приподнял голову и посмотрел на него. — Мне надо учиться писать обнаженку, — сообщил он. — Будешь позировать. Он не спрашивал. Он уже все решил. Эрвин, однако, смутился. Он не стеснялся ходить голым, у него никогда не было комплексов из-за его тела, но почему-то предложение позировать обнаженным его смутило. — Пожалуй, откажусь, — сказал он. У Леви удивленно вытянулось лицо. — Почему? Он так искренне удивился, что Эрвин рассмеялся. — Может, я не хочу, чтобы твои преподаватели на смотрах разглядывали мой член. — Так я его им и показал. Леви прижался губами к его шее и заскользил по ней языком. — Это зрелище только для меня, — проговорил он, скользя языком по плечам и ключицам Эрвина. — Ладно. Если никто этого не увидит… Он осторожно повернулся, подминая Леви под себя, и поцеловал его. Поцелуй получился долгий, жадный. Эрвин скользнул рукой по бедру Леви, осторожно сжал его член. Леви зарылся пальцами в его волосы и потянул его голову вниз. Эрвин понял, что ему нужно, и послушно опустился ниже. По телу Леви пробежала страстная дрожь, когда он почувствовал, как влажный язык скользнул по головке и стволу. Он нетерпеливо толкался Эрвину в рот. Сильные руки крепко сжимали его бедра. Эрвин заглатывал его почти целиком, Леви просто с ума сходил от этого. Он комкал покрывало на диване, царапал Эрвину плечи и шею и тяжело дышал. Эрвин не дал ему кончить. Отстранился от него и потянулся за презервативами. Леви нетерпеливо заерзал бедрами, понимая, что сейчас будет. И почему так долго, Эрвин? Какого черта ты возишься? Эрвин навалился на него. — Подними ноги. Вот так. Повыше. Не больно? — Н-нет. Дверной колокольчик звякнул, но его никто не услышал. Они оба были слишком поглощены своим занятием. И первое, что увидела Кушель, когда вошла, — это высоко поднятые ноги сына. Потом она увидела Эрвина над ним. На полу у дивана валялись коробки из-под еды и несколько использованных презервативов. Одежда обоих, аккуратно сложенная, лежала в кресле. У Кушель вырвался не то крик, не то нервный смешок, не то вопрос, и только тогда они ее заметили. Потом она думала, что надо было дать им спокойно одеться и уже после этого разговаривать. Но столько мыслей вихрем пронеслось в ее голове, что она, наверное, просто сошла с ума на время. Ее сознание связало хандру и истерики сына с тем, что она увидела, и пришло к однозначному и отвратительному выводу. Все случилось так быстро, что она потом с трудом могла восстановить все события этого дня в памяти. Эрвин что-то сказал ей, но она не слушала. С размаху она ударила его по лицу. Пусть скажет спасибо, что только по лицу. Леви попытался что-то ей сказать, но она только огрызнулась на него. Она помнила еще, как орала Эрвину в лицо, кажется, угрожала полицией и братом, а он смотрел на нее сверху вниз и отвечал только «Да, мэм». А потом она упала в кресло и разрыдалась. Леви, натянув трусы и джинсы, осторожно подошел к ней и взял ее за руку. Она посмотрела на него невидящими глазами. Эрвин ушел к себе. Он собирал вещи. Но о нем Леви сейчас не думал. Эрвин сказал: поговорим, когда ты — он имел в виду мать — успокоишься. И Леви думал, что он прав. Мать рыдала в кресле, будто в истерике. Он не знал, что делать. Но надо было ее успокоить. И желательно сделать так, чтобы Эрвин не попадался ей на глаза. Она так ему врезала, что бедняга чуть не упал. Леви и подумать не мог, что мать такая сильная. Он бы выказал ей свое уважение по этому поводу, но сейчас надо было ее успокоить. Леви взял ее за руку и сел перед ней на корточки, глядя в ее лицо снизу вверх. — Мам, — позвал он. Она вдруг истерично всхлипнула и жадно притянула его к себе, стала целовать его в лоб и лицо, в волосы. Он растерялся и не знал, что ей сказать. Однако что-то подсказывало ему, что надо увести ее наверх, пока Эрвин не вышел из комнаты. И не получил второй удар в челюсть. — Мам, пойдем, — сказал он. Кушель послушно поднялась, и он повел ее по лестнице. В комнате ее было прохладно, и это несколько привело ее в чувство. Она села на кровать и стала искать ощупью сигареты, которые утром бросила на одеяло и забыла взять с собой. Леви понял ее и быстро отыскал пачку среди складок смятого одеяла. Постель она никогда не заправляла. Она закурила. Он тоже. Молчание стало неуютным и тяжелым. Кушель гадала, как спросить сына о том, что ее так волновало, а Леви пытался понять, из-за чего она так бурно отреагировала, а уже потом, исходя из этого, начать тот разговор, который должен был состояться еще тогда, когда она вернулась из командировки. Он думал, что она ревнует Эрвина. Но из того, что она кричала ему в лицо, ничего не говорило о ревности. Она злилась. Она была в ярости. В настоящей ярости. Он за всю жизнь ее такой не видел. — Иди ко мне, — сказала она наконец, и он послушно сел рядом с ней на пол, уткнувшись в ее колени. Она погладила его по голове. Откуда-то снизу донесся звон дверного колокольчика, и мать с заметным облегчением вздохнула. Леви понял, что Эрвин уехал. Возможно, навсегда. Куда он пойдет? Он еще не нашел квартиру, Леви точно знал. А еще его ноутбук остался у Леви в комнате. — Райвель, — снова заговорила мать. — Я прошу, скажи мне правду. Он… Он тебя… — Она помолчала, ища подходящие слова. — Он тебя заставил? Леви поднял голову и посмотрел в ее лицо. Она была бледная и словно бы за полчаса похудела, волосы растрепались, губы дергались, будто она еще не перестала плакать. Он не сразу понял, о чем она говорит, а когда до него дошло, вскочил и чуть не закричал. Он все-таки сумел справиться с собой и тихо сказал: — Нет, мам. Он… Я… Он вдруг оборвал сам себя, не зная, что говорить. На кончике языка вертелась тысяча слов, но ни одно из них не казалось ему подходящим. Он вытащил из пачки еще одну сигарету — она курила крепкие — и закурил. И вместе с дымом вдруг выдохнул: — Я гей. У матери вытянулось лицо. Она явно ожидала не этого. — Но… — Об Эрвине она уже не думала. — А Петра? — Подруга. — Ясно, — сказала она, хотя ничего ясно не было. — Но ты не говорил… Леви опустил голову. Мать никогда не высказывала ничего гомофобного при нем, так что у него не было повода думать, что она возненавидит его за это. Она поднялась и подошла к нему. Крепко его обняла и прижала к себе с такой силой, что Леви ойкнул. — Райвель, солнышко, любовь моя, — говорила она. — Леви, дитя мое, неужели ты думал, что я тебя разлюблю, если узнаю? — Она поцеловала его в лоб и снова заговорила: — Солнышко, все-таки. Он же не… Он тебя заставил? Она взяла его лицо в ладони и пристально смотрела ему в глаза. — Нет. Мам. Правда. Мы… Вместе. Типа того. — Значит, зря я ему по морде съездила? — Она нервно рассмеялась и крепко прижала его к себе. — Леви, почему ты не сказал? Она осеклась, потому что тут же поняла ответ на свой вопрос. — Мам. Ты не злишься? На меня. Вы же с ним… — Нет, милый, нет. Конечно, нет. Леви стоял, крепко прижимаясь к ней, и ни о чем не думал. Мать гладила его по волосам и говорила что-то ласковое. Она больше ничего не спросила. Потом они спустились вниз, чтобы пообедать. Леви быстро ликвидировал бардак в гостиной, пока мать разогревала купленную утром еду. После обеда Леви прошел в комнату Эрвина. Он собирался в спешке, и кое-что, всякая ерунда, валялось на полу и кровати. На столе Леви увидел сложенный вчетверо лист. Сверху стояло его имя. Он развернул лист и прочитал: «Леви, не знаю, захочешь ли ты меня теперь видеть, но если да, позвони или напиши мне. (Дальше стояли цифры — номер телефона Эрвина.) Наверное, мое бегство покажется тебе позорным и малодушным. Но честно говоря, я не думаю, что имеет смысл спорить с Кушель, пока она злится. Уверен, мы поговорим потом и поймем друг друга. Прости, что так ухожу. Э».