~~~
Донна пытается вспомнить хоть что-то, что причиняло ей боль раньше. Вытащить из памяти, сердца, заставить изранить снова, отрезвить. Но всё это пусто. И всё вокруг пусто. Даже давняя смерть любимой собаки не трогает и не волнует по сравнению с этим. Донна никогда не думала, что боль может быть такой поступательной и огромной, необъятной, размером с вселенную. Кажется, что больно дышать, больно двигать рукой, больно моргать, смотреть, трогать бинты на голове и даже мыслить. Просто больно быть здесь. В определенный момент Донна замечает, что она и есть боль. Она смотрит на себя в зеркало в туалете больницы и видит отражение чудовища, пожирающего её изнутри. Из-под крана течет кипяток, руки красные, глаза мёртвые. Она трогает щёки горячими ладонями, но холод никуда не уходит. Аделеке улыбается, вздрагивает, улыбается снова. Получается почти по-настоящему. Она подмигивает чудовищу в отражении и уходит. Чудовище подмигивает в ответ изумрудными огоньками. Заставляет её помнить. И она помнит. Донна уже совсем не плачет. Донну трясёт от мыслей о Вивеке. Донна скучает по маме и Эмме. Донна только сейчас вспоминает Эшлин. Донна наконец-то знает, что ей делать дальше. Донна учится дышать заново, обнимая себя трясущимися руками.~~~
Аделеке покинула больницу спустя час после госпитализации. Убедила врачей, что вызовет такси до дома, что у мамы проблемы с сердцем, что мама разволнуется, что лучше её не трогать. Донна хотела бы, чтобы Эмма забрала её домой, пожалела и обняла. Эмма всегда становится мягкой, когда серьёзно страдает её сестра. Только вот нет больше у Аделеке их обеих. Ведь номера не существуют. Как и они сами. Донна не хочет вспоминать, как Эмма учила её ловить бабочек голыми руками. Не хочет вспоминать, как её мама любила жёлтые платья и не думала о смерти. Рука дрожит от желания разбить телефон об асфальт или утопить в узком канале. Вместо этого на дне разума Донны начинает плескаться что-то более важное. Идея. Хотя и без неё неизбежность встречи с ним была очевидна. Потому что Донна должна вернуть их обратно. Даже Венди. Хотя где-то в тёмной глубине сердца её и не хочется возвращать. Аделеке не понимает, зачем Незнакомец забирает её родных. Не понимает, почему это происходит именно сейчас, так быстро и внезапно. Теперь она чуть меньше верит в собственное сумасшествие, а вот на ярость и злость банально не находится сил. Донна никогда в жизни не чувствовала себя настолько уставшей. Слишком уставшей для творящегося вокруг пиздеца. Дорога домой не ощущается чем-то материальным. Донна смотрит на медленно приближающиеся сумерки, не чувствует холода и собственной дрожи. Ноги сами несут мимо мигающих фонарей, кофеен, гула машин, проблеска фар и редких прохожих. Одна огромная движущаяся картинка, как карточки в Гарри Поттере. Выглядит такой же нереальной, плывущей и зацикленной. Донна почти не смотрит по сторонам, изучает руки на предмет наличия следов бабочки, но на них лишь царапины, перемотанные бинтами. «Мы ведь ловили и красных, правда?» Не писать и не звонить Бекки прямо сейчас – единственная слабость, которую она может себе позволить. Донна просто не может потерять её. Аделеке уверена, что ноющее сердце разорвется, не выдержит, поэтому продолжает свой путь, сжимая телефон в руке до треска. Как будто без звонка Бекки всё ещё здесь, матерится и дышит. Будто пока ей не позвонить, она будет жива вечно. Донна очень сильно старается в это верить. Дом встречает вязкой тишиной, опустевшими фотографиями и слабым зеленоватым свечением. Полка для обуви выглядит оглушительно пустой всего с двумя парами кед Донны. Она смотрит на это целую минуту, стоит в тишине и хрипло часто дышит. С каждой секундой этого долгого дня он разрушает всё больше, ломает что-то внутри, придавливает куском скалы. Потому что Незнакомец не оставил ей даже их вещи. Донна с трудом заставляет себя отвернуться и идти дальше. С каждым шагом пол все больше покрывается мхом, Донне чудятся вязкие звуки топей и сладкий запах разложения. Огромные яркие цветы распускаются там, где руки касаются стен. Аделеке каждый раз ждёт, что они вот-вот набросятся на неё и сожрут лицо прямо с черепа, но почему-то этого так и не происходит. Девушка касается лепестков, гладит, а они мягкие-мягкие, как шёлк, как подушечки пальцев. Донна чувствует, знает, что наверху, в её уютной ласковой спальне притаилось зло. Незнакомец посреди розовых обоев и гирлянд выглядит скорее как наваждение, как ускользающий из памяти фрагмент сна, без которого весь его смысл разваливается при пробуждении. Он сидит также ровно, словно и не вставал со стула в бассейне. Очень странно видеть его отражение в том же зеркале, где так часто появляется её собственное. Он не выглядит ни голодным, ни уставшим, ни злым. Как будто он всегда был здесь, на криво застеленной кровати. – Верни их. Незнакомец улыбается ей через зеркало. Красавчик на кровати улыбается тоже. Их улыбки синхронны и хаотичны, как блики солнца. – Только если ты пойдёшь со мной, – его голос не теплый, холодная вежливость и неизменный факт. Донна наверняка выглядит отвратительно. Вся в синяках и бинтах, заторможенная от обезболивающих, с головой, наполовину перемотанной, наполовину превратившейся в воронье гнездо, с пятнами крови, отчётливо проступающими на футболке, с дорожками слёз. Будто она одна сплошная рана, наскоро обработанная в бою. Аделеке ничего не отвечает. Подходит с другой стороны кровати, снимает юбку, не обращая на Незнакомца ни малейшего внимания, залезает под одеяло, обнимает колени, греет ладошками стопы. Крепко-крепко зажмуривается и шепчет: – Тебя здесь нет. Тебя здесь нет. Тебя здесь... – десятки, сотни, быть может, тысячи раз. Потому что нужно хоть чуть-чуть отойти от боли. Потому что очень сильно, по-настоящему страшно. Потому что сейчас так необходимо побыть одной. Когда сон начал подбираться опасной темнотой, а счётчик перевалил за разумный предел, Донна, наконец, обернулась. В комнате она была совершенно одна. И ничего зелёного в ней тоже не осталось, ничего из того, что росло и ластилось от одного ее прикосновения. Донна лежит, смотрит в темноту и думает. Пазл складывается в картинку. Она помнит, потому что умеет делать тоже самое. Она помнит, потому что он не смог заставить ее забыть. Он ушел, потому что... Донна понимает, что то, что с ней происходит – не сон, не видение, не предсмертная агония. Она умеет делать необъяснимые вещи, умеет отчасти то же, что делает Незнакомец. Он умеет проникать в мысли. Умеет не чувствовать боли, страха и голода, заживлять раны. Он умеет забирать людей. Донна тоже умеет, она ведь забрала Венди. Люди исчезают из мира, вселенной. Те, кто был с ними близок, не помнят их. Испаряются воспоминания, фотографии, личные вещи. Как будто их и не было никогда вовсе. Есть лишь слабые отголоски – номера в её телефонной книжке. Сложно считать это чем-то ещё кроме символа её памяти. Руки девушки крепче сжимают стопы, ногти оставляют красные следы на нежной коже пяток. «Ведь я даже не знаю, что с ними, что на самом деле случилось с каждым из них». Безысходный страх вибрирует, движется по телу вместе с биением сердца уже чёрт знает сколько часов. Ощущение времени сбито и искорёжено. Потому что никто не помнит. Кроме неё и Красавчика. Кислотная пустота в глубине тела держит, не позволяя забыть. Иногда Донна чувствует её грани внутри, как маленькое шипящее море. Море, которое окутало её тогда и защитило. Море, которое поглотило Венди. Это как солнце в декабре, как могильный предрассветный холод, как искусственный смех и стихи с неправильным количеством слогов. Но оно остаётся с Донной, растет и извивается вдоль тела. Аделеке знает, что бинты уже не нужны, что грязь на её теле ощутима и материальна, что она слишком легко принимает происходящий ужас. Но до рассвета она так и не двигается с места. Замечает, что красный мох в углу не исчез и приносит ложное ощущение свежести. Донна хочет, чтобы он остался с ней до утра. Сон приходит глотком солёной воды в пустыне, мучительный, глухой и вязкий. Если бы кто-нибудь знал, как сильно ей не хочется просыпаться.