Уходящие вдаль цвета смертной любви небеса

      Анджи проснулась, лёжа поперёк кровати. На сваленных с тумбочки часах мерцали красные цифры «12:45». Рядом с часами лежала так же сваленная на пол подушка в бордовой наволочке. Одеяло, также покинувшее родную постель, чудом удерживалось на кончиках пальцев художницы. Постоянно зевая и ворочаясь, художница всё-таки не справилась с равновесием и сползла на ковёр, увлекая за собой и одеяло, тут же накрывшее её с головой. Воспоминания о ночных приключениях в царстве Морфея всё ещё теплились в памяти сереброволосой, и в очередной раз осознать, что она находится дома, а вовсе не на затерянном парящем острове в окружении безумного тёмного рыцаря в белом, ей удалось не сразу.       Постоянно зевая от недосыпа и покачиваясь, Анджи подошла к окну. Вокруг возникли ставшие за год такими родными очертания крыш соседних кварталов, спускающихся к заливу с холма. Пасмурное небо после ночного дождя вовсе не походило на ту аметистовую бездну, коварную и столь же прекрасную, какой она предстала перед полинезийкой во сне. Воздух был чист и свеж, да и нового ливня, судя по всему, ожидать в этот день не приходилось. Глядя из окна на несущиеся к заливу авто, художница задумалась о сюжете новой работы. Пугающие декорации из сна постепенно уступали место совершенно иным образам. Тихий шелест волн, за которым не услышать транспортного гула, аромат хвои и сосновой смолы, смешанные с морским бризом. Анджи, закрыв глаза на минуту представила, как в руки ей попал парфюм “Megamare” в той самой парфюмерной лавке. С момента пребывания полинезийки в этом городе прошёл почти год, но девушка всё ещё не могла привыкнуть к жизни на северном побережье Балтики. Серо-стальное море казалось ей, коренной обитательнице Тихого Океана, таким же загадочным и волшебно-таинственным, что и появившееся во сне парящие острова, но именно эта суровая красота так влекла к себе очарованную художницу. Решено! Следующую картину из серии необходимо будет создать на побережье. А желательно – на гранитном утёсе, в окружении сосен – в конце концов, её ненаглядная герцогиня, как и все тонкие натуры, наверняка любит уединиться на природе, вдали от великосветских сплетен и шумных приёмов. Мысли о новой композиции так воодушевили Анджи, что роковой красавец в белом более её не пугал. В конце концов, дурной сон – даже пусть он и может быть роковым предзнаменованием – вовсе не повод бросать работу на полпути, да и сам выезд на пленэр станет этаким актом релаксации, способным унести все неприятные воспоминания.       Однако тут Анджи вспомнила о том, что не только она в эту необычную ночь столкнулась с кошмаром. В памяти, словно кадры из давно затерянной плёнки, проявлялись первые минуты после исчезновения демона в белом, а в ушах нарастающим эхом разносился жалобный голос испуганной готессы. Захочет ли её натурщица, куда более серьёзно относящаяся к сновидениям, продолжить работу, или пребывая в душевном расстройстве, уйдёт в себя и впадёт в апатию? И что, главное, так сильно напугало её? Почему во сне она молила Анджи остаться с ней, слёзно просила, чтобы полинезийка её не покидала? И, что самое главное, не могла ли Селестия увидеть один и тот же сюжет, что и Анджи? Не посещал ли её таинственный златоглазый юноша? Обуреваемая этими мыслями, Анджи вышла на кухню. Селестия как раз тихонько сидела на диванчике, укрывшись пледом и уткнувшись в томик Эдгара По, без которого не обходилось ни одно сентябрьское субботнее утро, и неизменно пила свой любимый королевский чай с молоком. Рядом с ней, громко мурча, умывалась пушистая красавица Шерри. Судя по совершенно спокойному взгляду погрузившейся в текст готессы, вряд ли её заботило произошедшее – сейчас Селес куда больше занимало «Падение дома Ашеров», в котором она часто топила свою осеннюю хандру. - Доброе утречко, - сказала готесса чуть ли не виноватым тоном, на минуту отрываясь от книжки, лишь только Анджи вошла на кухню, – ты так сладко спала, что я не захотела тебя будить. К тому же, тебе сейчас нужны силы для того, чтобы творить дальше. Я… я заказала лёгкий завтрак из кофейни, возьми его в холодильнике. - Спасибо, милая, - поцеловала черноволосую девчушку Анджи. Судя по всему, с душевным состоянием Селестии всё было в порядке. Полинезийка уже хотела открыть холодильник, чтобы вытащить оттуда два хашбрауна с ореховым чизкейком, но тут рука её застыла в паре сантиметров от двери. Было в голосе готессы нечто неуловимо тревожное – будто лёгкий металлический привкус крови, добавленной в вино, тонкой нитью проходящий через все возможные вкусовые ноты. Да и что оставалось ожидать от мастера азартных игр, мастерски умеющего скрывать свои эмоции. А вдруг внутри брюнетки сейчас полыхает пламя, которое однажды разгорится в жуткий, пожирающий всё на своём пути пожар, требуя выхода? Нет, эту ночь решительно нельзя было оставить без внимания. - Анджи-чан, что-то не так? – пристально взирая на остановившуюся в шаге от завтрака художницу, спросила готесса. - Селес… ты плакала ночью? – словно не расслышав Селестиного вопроса, спросила Анджи. - Вроде бы нет… Кажется, я совсем даже не просыпалась за эту ночь… Ливень так быстро меня убаюкал… Во всяком случае, даже если и было нечто такое, то увы, в моей памяти не сохранилось даже и крупицы воспоминаний, - отрезала брюнетка, переводя взгляд на книгу. - А что тебе приснилось, если не секрет, - спросила Анджи, подсаживаясь к Селес на диван, - в конце концов, пара сцен из твоего сна открылась и мне в эту ночь. Готесса потупила взгляд, явно понимая, что от расспросов Анджи ей не отвертеться. Вдобавок, Селестии и самой стало интересно, что же услышала полинезийка, чьи слова явно указывали на то, что брюнетка разговаривала во сне. - Скажи… - промолвила Селес, откладывая книгу, - у тебя в жизни был ли период, о котором у тебя не осталось никаких воспоминаний, кроме откровенно болезненных и пугающих? Чтобы боли было так много, что она напрочь затмила собой даже единичные, редкие моменты радости? - Нисколько! – тут же выпалила Анджи, так и не сумев сдержать радостную улыбку, - за всю жизнь Анджи даже и не припомнит ни одного такого случая. Да, бывали моменты, когда я чувствовала себя излишне одиноко, но на помощь приходил мудрый Атуа! Общение с ним вырывало меня из лап уныния и одиночества, дарило вдохновение, и в творчестве я надолго забывала обо всех неприятных вещах. Можно сказать, холст и краски были для меня лучшим лекарством. - Вот как… - опустила взгляд Селестия, - а мне, увы, не повезло. В моей жизни было время, когда фортуна была явно не на моей стороне. На три проклятых года она повернулась ко мне спиной. И сегодня волей судьбы, мне оно приснилось… - Надеюсь, это не самая сложная игра в твоей жизни, где на кону была вся твоя судьба, - робко предположила Анджи. - Нет. Куда хуже. Моя старшая школа, - невесело произнесла брюнетка. - Ты… никогда не рассказывала о том, где ты училась до «Пика Надежды», - озадаченно сказала художница, тревожно чувствуя, что сейчас поплатится за своё неуёмное любопытство, - ну же. Расскажи, пожалуйста. Не волнуйся, Анджи просто тяжело смотреть на то, как ты мучаешься с этим жутким сном. Анджи клянётся, что никому не расскажет твои секреты. Честно-честно!       Готесса глубоко вздохнула, отводя взгляд. Чувствовалось, что для неё этот разговор станет сродни вскрытию старой раны, которая к тому же, зажила не так уж давно. Однако, то ли ощущая излишнюю настойчивость возлюбленной, то ли желая поскорее освободить душу от терзаний, решила поведать о своём кошмаре: - В годы обучения в старшей школе я жила в общежитии. Оно находилось от основного корпуса за полкилометра, и дорога на уроки пролегала через старый пейзажный парк, поэтому выходить приходилось как минимум, за час до начала занятий, - внезапно запнулась Селестия, - дело в том… что жилось мне тогда очень несладко. Если честно… то кроме Гранд Буа Шерри у меня совсем не было друзей… Хотя, может быть, оно и к лучшему. Таких людей ни за что нельзя впускать в свою жизнь… Можно сказать… Ты – первая, кого я смогла назвать другом в этой жизни… - Спасибо, - невесело ответила Анджи, чувствовавшая, что Селестии становится всё труднее рассказывать о своём прошлом, - надеюсь, сейчас твоя жизнь стала куда лучше, чем тогда? - Да… это правда… Хотя бы я не просыпаюсь с мыслью о том, что придётся выдержать ещё один безрадостный день, полный боли и унижений… - Наверняка учителя спуску не давали? Придирались и унижали перед всем классом, как это у них обычно принято? – попыталась угадать Анджи. - Если бы… К счастью, я была отличницей, и учителя меня совсем не трогали… Если и выставляли перед классом, то скорее, чтобы похвалить… да только радости мне это нисколько не принесло. А вот одноклассники встретили меня не очень-то гостеприимно, - вздохнула Селес, в голосе которой начинало чувствоваться раздражение. - Тебя… не любили в классе? – предположила полинезийка, однако ответ на этот вопрос она уже давно знала. - В параллели, - всё так же невесело ответила Селес, постепенно переходя на желчно-злой шёпот, - ведь это так хорошо, иметь девочку для битья на все случаи жизни! Да ещё и среди отличников – ведь можно смело говорить, что просто хотите «спустить её с небес на грешную землю!», чтобы не слишком задирала нос... В самом деле, плевать на всё – оскорбляй, унижай, злостно подшучивай… И, главное, бей, да посильнее – «плакса Таэко» всё стерпит, пусть знает своё место… - За что они так с тобой? – дрожащим голосом спросила Анджи, - назови хотя бы одну причину, чтобы ты стала всеми презираемым существом! - Анджи-чан… неужели ты думаешь, что для этого нужны причины… Тебе достаточно быть маленькой и слабой девочкой, не привыкшей иметь друзей. А ещё желательно быть новенькой в этой школе, где тебе в один прекрасный день организуют проверку на прочность, и ты с треском её провалишь. Хищные стервятники ясно увидели, что их жертва не способна ничем себя защитить, и принялись помаленьку терзать её перед убоем… Анджи виновато опустила голову, исподлобья поглядывая на угрюмую возлюбленную. В подрагивающем голосе брюнетки стали слышаться невыплаканные слёзы, наполненные болью несправедливости и обиды. Художница даже не ожидала, что её великолепная, царственная возлюбленная могла иметь такое неприятное прошлое. Аристократичные манеры, чувство прекрасного и чуть ли не божественная грация, характерная больше для сказочных фейри, но не людей, никак не могли выявить в этой черноволосой принцессе бывшего школьного изгоя. Лишь излишняя чувствительность готессы наводила полинезийку на некоторые мысли о несладком детстве, но они быстро разбивались об образ неприступной Королевы Лжецов и нежелание сыпать брюнетке соль на рану. - Так вот почему ты сменила имя… - Да. А кому захочется носить имя, которое только лишь дарит воспоминания о том, что ты была всеми презираемым ничтожеством… Имя, которое стало для тебя сродни ругательству или оскорбительному прозвищу. Сменив его… я просто смыла с себя огромный слой грязи… И то, бестолку… - Прости меня… мне не стоило копаться в твоём прошлом… я просто хотела узнать сюжет твоего сна… - виновато произнесла Анджи, крепко обнимая Селес и поглаживая пригорюнившуюся готессу по спинке. - Твоей вины… нет, - вздохнув, ответила Селестия, - если честно… я и сама желала выговориться… Нет больше сил скрывать то, что ты бы однажды и без меня узнала… - Анджи обязательно выслушает тебя и всегда поймёт. Анджи сейчас всеми силами чувствует, насколько тебе было больно, и с каким трудом всё это ты вспоминаешь. Я приму твоё прошлое таким, каким оно было, - с горечью в голосе произнесла художница. - Прости… Я наверняка разочаровала тебя… Когда мы познакомились с тобой, ты явно не предполагала, что под маской Королевы Лжецов скрыто жалкое ничтожество… Прямо Волшебник Страны Оз какой-то… - Селес… - Анджи крепко взяла раcстроенную возлюбленную за плечи, пристально глядя в глаза, - пока мы с тобой вместе, пожалуйста, уясни одну вещь. Не смей. Называть. Себя. Ничтожеством. Даже с таким прошлым ты не можешь считаться изгоем и неудачницей, которой ты себя считаешь… И да, мне кажется, ты очень даже прибедняешься… С твоими-то претензиями на аристократизм вряд ли ты искренне думала о себе столь уничижительно. Учитывая, как особенно ты относишься ко многим однокурсникам, уже, видимо, привыкших, что ты смотришь на них свысока… - Ничего удивительного, - буркнула Селестия, - нет худшего господина, чем бывший раб. Тем более, не смотри я на них свысока, они бы меня быстро раздавили… И вообще, с чего бы ты озаботилась их судьбами? - Нет… Не подумай, я тебя не упрекаю – совсем даже наоборот, ты показываешь способность возвыситься над той, как ты говоришь, неудачницей, достойной лишь осмеяния. Когда я впервые встретила тебя перед той самой картиной год назад, в этой милой таинственной незнакомке никак нельзя было угадать жертву травли и издевательств. Передо мной просто была заворожённая миром искусства готессочка. Ты казалась такой маленькой, хрупкой, словно фарфоровая куколка, которую завёл неизвестный мастер и выпустил в этот мир, настолько ты была изящной и утончённой. Вот в Тенко, Химико или Токо можно было разглядеть школьного изгоя или жертву если не с первого взгляда, то уж точно лишь попытавшись пообщаться с ними. Не доказательство ли это того, что ты закрыла эту трагичную страницу? - Скорее искусно созданная маска. Если бы и в «Пике Надежды» мою сущность вскоре распознали, моя жизнь была бы похожа на ад. Взгляни на тех, кого ты назвала сейчас. К примеру, на Токо и Тенко. Именно из-за того, что всё их незавидное прошлое написано у них на лице, они столь несчастны. Они – идеальные мишени для тех, кто любит издеваться над слабыми и беззащитными. Даже Тенко, которая вроде бы и умеет драться, вряд ли сможет себя защитить, когда дело дойдёт до серьёзной травли. И, лишь на её счастье, не нашлось на всём курсе человека достаточно жестокого и сильного, который может издеваться над ней и морально, и физически. А взгляни на Токо! Она уже начинает отгонять и оскорблять тебя, только лишь удастся с ней заговорить, словно думает, что нападение – лучшая защита. Но такой защитой она лишь привлекает к себе внимание агрессоров. - Агрессоров… Ты про Бьякую, что ли? - Да. И Хифуми. Признаюсь честно, не будь Тогами столь пассивным и вялым, он бы с лихвой напоминал мою главную обидчицу из старшей школы. Столь же высокомерный и нетерпимый ко всем, кого считает «убогими». И мне ещё повезло, что он глубоко убеждён, что эти самые «убогие» недостойны его внимания – другой бы с подобными взглядами на мир решил бы, что «убогих» нужно постоянно травить и унижать, ибо это – их удел и судьба. Заметь, Бьякуя – лишь только один живой пример. А сколько их среди тех наших однокурсников, кто ещё не разглядел скрытую под моей маской истинную сущность? Мне искренне хочется, чтобы они и дальше продолжали видеть во мне неприступно-любезную леди… Чтобы эта маленькая забитая девочка наконец-то могла спать спокойно и не знать постоянной боли и страха. - Селес… Прости, но иной раз мне кажется, что ты воспринимаешь этот мир излишне враждебно, - озадаченно ответила Анджи, - ну нельзя так! Как можно видеть и выискивать зло в каждом человеке, что тебя окружает? Как ты живёшь вообще с таким мировоззрением? - Я привыкла… - грустно ответила Селестия, - когда сомневаешься и видишь чудовище в каждом, боль от людской злобы не так мучительна. Она не похожа на внезапный удар кинжалом исподтишка, и оттого ещё более страшный. Скорее на неизбежность. На закон природы, такому же, как выпадению снега зимой, замерзанию воды при минусовой температуре. Это как доспехи. Да, слабые и хрупкие, как и их носитель. Но они хотя бы способны смягчить удар… Без них моя жизнь была сущим кошмаром… - Кстати, о кошмаре… Ты упомянула парк, в котором располагалась твоя общага… - как бы невзначай сменила тему Анджи, подозревая, что её попытка поддержать любимую превращается в самый беспардонный допрос, побуждающий Селес к мучительному самокопанию. - Д-да… Парк Ниси-Асакуса*… Этот архитектурный памятник, который был для меня настоящим театром боевых действий. Обычно меня ловили на полпути к школе, и, если начинались насмешки и издёвки – мне ещё повезло. В меня нередко кидались объедками, оставшимися после школьных завтраков. Я нередко меняла маршрут, но к концу недели и это не всегда помогало – видимо, у многих одноклассников было на меня особое чутьё... Как у хищников на охотничьих угодьях…       И этот парк приснился мне сегодня. Холодный, неприветливый, в объятиях непроглядного тумана, что куполом навис над всем городом. Дорожки, что вели к школе, превратились в туннели с неосязаемыми стенами – оступился, и навек пропал. Дальше только на ощупь. А главное – если кто-то и попадётся на пути, то встречи не избежать. А если попадётся тот сброд, что избивал меня на переменах, то уж верная смерть – утащат во мглу и будут делать всё, что позволяет им их больная фантазия…       На моё счастье, добралась я без происшествий, хоть и ожидала, что каждый шаг может стать для меня последним. В школе было пусто. Вокруг не было ни души, однако меня поразил какой-то неестественный зеленоватый свет. Он напоминал мне грязный свет в одной больнице, в которой я частенько лежала в детстве. Только пахло вовсе не лекарствами... Какой-то резкий, удушливый запах палёного коньяка из дешёвых баров, смешанный с ароматом еловой смолы и масляных чернил, от которого кружилась голова и хотелось спать. Однако, попробуй только уснуть в этой школе – добром это никогда не кончится… К тому же, всё-таки я всеми фибрами души чувствовала, что в здании вовсе не пусто. Словно зловещая аура… И шум на верхних этажах… Словно в актовом зале происходили парламентские дебаты, причём в духе Французской Революции… Словно обсуждали чью-то казнь… Казнь… Эх, я и не подозревала, что эта мимолётная мысль окажется столь меткой.       В пустом классе меня встретил учитель французского. Он был как будто не рад встрече со мной. Наорал на меня, что я опоздала на целых десять минут, взял за шиворот, как котёнка, и потащил на третий этаж. Молча, ни проронив ни звука – словно я однажды совершила преступление, которого он мне никак не может простить. Я не узнавала человека, с которым у меня были очень тёплые, по крайней мере, учебные отношения. Всё тащил меня наверх, как пойманного в толпе предателя или наспех найденного «добровольца» на какое-то опасное и малопривлекательное дело. Вытащил меня в коридор перед актовым залом, да и швырнул на пол, как какой-то мешок… Я не ошиблась. В актовом зале действительно шло какое-то шумное празднество, но я не чувствовала радостной атмосферы от слова «совсем». Из-за дверей веяло атмосферой похоронной оргии, причём ни разу не романтически-таинственной. На минутку представлялись толпы мортусов, сгребавших гниющие чумные трупы под дождём, стоя по колено в грязи, меж снующих туда-сюда крыс, под чутким надзором солдат с плетьми. И всё это – под заунывные пьяные песни сходящих с ума от атмосферы тотального отчаяния пьяных горожан, желающих хотя бы на пороге смерти развлечься. Словом, те самые жуткие навозные века, в которых я никогда бы не хотела оказаться… И сейчас роль надзирателя перехватил президент студсовета, схвативший меня бульдожьей хваткой за руку и потянувший в зал. Поначалу мне не показалось ничего необычного – чуть ли не вся параллель, рассаженная словно на премьере самого ожидаемого фильма, таращилась на тот балаган, что происходил на сцене – иначе этот, с позволения сказать, «спектакль» назвать было нельзя. Однокашники то ли отчаянно стремились спародировать «Короля Лира», то ли просто дурачились, устраивая какую-то неудобоваримую буффонаду. А зрители неистовствовали – на сцену то и дело летели стеклянные бокалы, бутылки с недопитым красным вином. Хироки из класса 3-С метнул в играющего Эдмунда парня неизвестно как пронесённый в зал балисонг. А Кэцуо, мой полоумный одноклассник, достал из-под кресла заряженный арбалет и стрельнул в Глостера, пригвоздив оного к декорациям. Бедняге пробило руку, но он, судя по его жизнерадостной улыбке, был только рад, а толпа от этого только зажглась – тут же засвистела, загалдела, требуя «повторить номер», причём сильней всего желали этого учителя. Я словно чувствовала, как с моего школьного окружения спадают фарфоровые маски и разбиваются об пол с предательским звоном. Все – от ненавистных одноклассников до вполне благоволивших мне учителей обнажили свои внутренние «я», представ чудовищами. Дикими, кровожадными и необузданными чудовищами, которыми являлось абсолютное их большинство. И в этот момент мне было по-настоящему страшно. Если они так радовались издевательствам – а как иначе можно назвать попытку застрелить человека прямо на сцене? – то что же будет не с каким-то рядовым человеком из параллели, но со всеми презираемым изгоем? Во сколько раз радостнее они окажутся, если, к примеру на месте Глостера окажусь я? И, на мою беду, в этот момент на меня взглянул мой староста. Взглядом работорговца, остановившегося на невольничьем рынке в поисках очередного товара. Словно он прочёл мои мысли… он рывком преодолел половину актового зала и всё так же грубо протащил меня через ряды зрителей, каждый из которых не преминул возможностью толкнуть или пнуть меня. Словно провинившегося бойца прогнали сквозь строй! Так он и тянул меня за собой, пока силком не затащил на сцену и не затянул мне руки за спиной хомутиком, а потом прицепил его к крюку, что свисал с потолка и слегка приподнял, чтобы я уж совсем не вырвалась. Он встал за кафедру, пинком столкнув Эдгара прямо со сцены, и начал вещать на весь зал. А зрители, эти хищники с жадными очами, повставали со своих мест, словно это было объявление об исходе какой-то победоносной битвы. И знаешь… Похоже, я снова угадала. Это была победа школы, победа моих одноклассников, победа всего этого враждебного окружения, с которым я была вынуждена находиться рядом каждый день… Староста дальше читал свою «похвальную речь», называя меня «гордостью класса», но, казалось, он и не стремился скрыть свой полный самого жестокого презрения сарказм. Ненависть и отвращение в торжественных одеждах, которой вторил этот сброд отвратительных чудовищ, казавшийся мне долгое время просто злыми людьми. На середине этой речи я перестала улавливать суть его слов. Я даже не воспринимала ЭТО, как человеческую речь. Это был какой-то инопланетный лавкрафтианский рокот, произнесённый иномирным существом, от которого точно не стоит ждать пощады. В те секунды мне хотелось смириться со своей участью, какой бы она ни была – я уже нутром чуяла, что мне уготована особо зрелищная и столь же омерзительная публичная казнь. Видимо, «девочка для битья» исчерпала свой ресурс, а потому нужно как можно ярче её утилизировать, - с ясно ощущаемой злобой в дрожащем, падающем голосе процедила готесса. - Селес… Прости, что вмешиваюсь… Но… Этой ночью я слышала, как ты звала меня во сне. Умоляла, чтобы я не уходила. Скажи пожалуйста, что я делала в твоём сне? - Да… чуть только эта речь окончилась, все вокруг стали ему аплодировать. А потом он вопрошает: «Как думаете, стоит ли наградить эту богиню мудрости?» - и толпа тут же синхронно вытянула руки с большим пальцем вниз. Я иного решения от них и не ожидала – моя награда была та самая публичная казнь, как я и думала. И знаешь… я уже не чувствовала ничего, кроме глубокого разочарования в жизни и желания, чтобы моё существование наконец-то закончилось… К чему такая жизнь, если она не приносит ничего, кроме страданий? Однако, секунду спустя, я думала совершенно иначе. Ведь лишь стоило дверям зала отвориться, как моё сердце наполнилось самой светлой, самой неискоренимой надеждой. На входе в актовый зал стояла ты. В совершенно невероятном белом фраке и цилиндре, в высоких белых кожаных сапожках – ещё бы добавить тебе ушки, и ты бы стала Белым Кроликом, спешащим на приём к Красной Королеве... Стояла и восторженно смотрела на меня, время от времени поглядывая на часы… И в эти мгновения я подумала, что сейчас мои страдания завершатся. Что сейчас ты вызволишь меня, словно прекрасный рыцарь из старинных легенд… Но этой надежде была уготована самая незавидная судьба. Она начала словно покрываться мелкими трещинами, медленно разваливаясь в пыль, ибо ты даже с места не сдвинулась… Всё стояла и стояла у входа, улыбаясь мне… И в этот момент надежда окончательно ускользнула от меня… Я начала звать тебя, надеясь докричаться сквозь несмолкающую стену зрителей… Чувствовалось, словно падаю в наполненную тьмой бездну, а ты всё стоишь надо мной, стоишь, всё удаляясь и удаляясь… Это были невыносимые минуты. Но в разы ужасней стало то, что ты, не прекращая улыбаться, согнулась в джентльменском поясном поклоне, а потом развернулась и, поглядывая на меня из-за плеча, удалилась в коридоре. В эту секунду мой мир рухнул… Судьба, словно желая потешиться надо мной, в совершенно безнадёжные минуты шутливо протягивает мне руку, чтобы потом с отвращением её отдёрнуть, объявив, что это был лишь розыгрыш. Бесчеловечный, издевательский розыгрыш…       А шоу продолжалось… Староста «торжественно» объявил о вручении мне Ордена Шекспира, как самой перспективной ученице. На его глазах всё тот же несчастный однокашник, исполнявший роль графа Глостера, со всё тем же остекленевшим взглядом отрезал себе пробитую стрелой ладонь и бросил её старосте. Тот поднял окровавленную руку над моей головой, с деланной гордостью объявив, что это и есть тот самый орден. После чего с силой вонзил болт с болтающейся на нём отрезанной кистью Глостера мне в грудь. Было ужасно больно, и я только и могла кричать, не в силах сопротивляться моим обидчикам, которые пришли в исступление и бурно аплодировали старосте. Мне с каждой секундой начинало казаться, что моя боль их только подпитывает, что они питаются моими страданиями и без него неспособны существовать на Земле. У некоторых на лицах даже от возбуждения начали вздуваться вены, а глаза вылезать из орбит… Вот уж явно, наступило перенасыщение, от которого у половины зрителей в первом ряду глаза попросту начали лопаться. Они возбуждённо вопили, громко смеялись, смотря на меня пустыми глазницами. У президента за глазами, словно отслаивающиеся обои, с лица начала слезать кожа, но он продолжал смеяться во всё горло, пока его голова не превратилась в сплошной слой красного мяса. И эта жуткая метаморфоза проистекала чуть ли не с каждым зрителем. Кто-то начинал покрываться тёмными пятнами, словно зачумлённые, которые потом расползались дымящимися дырами по всему телу, с которого клочьями отслаивалась плоть. Весь зал наполнил запах гниющих трупов… которые продолжали смеяться, визжать и посвистывать под отрывистые восклицания старосты. Они гнили, разлагались заживо и… срастались. Да. Они срастались. Будучи абсолютно живыми, их размягчённые конечности, покрытые красным мясом, из-под которых у некоторых уже начали проглядывать кости, соединялись воедино. Огромный живой клубок загнивающих людских тел, которые расползались по стенам и полу, словно стремясь облепить их без остатка. Даже староста, до поры до времени умудрявшийся сохранять безупречный облик, начал преображаться в живую гору порченного мяса, словно корнями, волочащимися от его ног, опутывал сцену. Эта жуткая сеть из тел двигалась на меня… Нет. Это была слепленная из них голова, желающая меня проглотить! Трупы, продолжая что-то кричать, покрывали уже и потолок, с которого то и дело падали полуразложившиеся части тел, мгновенно прираставшие к полу, уже заваленный сросшимися зомби… Мне никогда ещё не было так страшно, как в тот момент, повисшей в нескольких сантиметрах от смотрящей на меня чёрными впадинами живой полусгнившей головы одноклассницы, да изнемогающей от трупного смрада, вызывавшего непреодолимую тошноту. Они всё срастались и срастались, уплотняясь и сближаясь, пока просветы между ними не закрылись, и я оказалась внутри настоящей живой клетки, которая продолжала на чём свет стоит слать мне проклятья… Так я и провисела внутри этой тюрьмы из тел, пока окончательно не потеряла сознание…

***

      Меня разбудила на заре Шерри. Изо всех сил толкала меня лапкой по лицу, прося завтрак… Но я не знаю, сколько времени прошло с момента моего пробуждения до того, как я начала осознавать окружающую меня реальность. Поверить в то, что я сейчас дома, за тысячи километров не только от проклятой школы, но и от Японии вообще. Что весь увиденный ужас мне лишь приснился… И, что самое страшное, я не могу никак понять его значения. Сон с таким сюжетом, который я запомнила до мельчайших подробностей, не может сниться просто так. Это предзнаменование. Зловещее, роковое предзнаменование близящейся трагедии. Ужасной трагедии, которую мне вряд ли удастся избежать, а значит, удача отвернётся от меня надолго – как правило, если в мою жизнь беда не приходит одна, и она влечёт за собой настоящую «чёрную полосу»…