Застывшим взглядом Вы смотрели на окно, оклеенное тонкой бумагой васи. Свет полумесяца бледным призраком просачивался внутрь тёмной комнатушки, омывая исхудавшее лицо, ослепляя истерзанные слезами глаза. Ещё недавно здесь было не видно и зги. Тёмные тучи занавесом китиё укрывали благородный лик луны, и земля, обделённая её вниманием, во мраке грусти переживала своё горе. Как и Вы. Словно внемля природе, Вы погрузились в черноту тоски. Оставив сандалии прямо на полу татаки[1], Вы, словно в пьяном забытьи, поплелись в комнату. Хотелось упасть навзничь, однако зимний холод тут же лизнул пятки даже сквозь грубую ткань носков.
Выругавшись сквозь зубы полузабытым русским матом, Вы высыпали немного угля в ирори. «Топлива, как и денег — с каждым днём становится всё меньше», — подумав об этом, на губах невольно проступила едкая, но печальная улыбка. Постепенно тепло наполнило доски, просочилось сквозь пахнущие тростником татами и обогрело ноги, которые Вы пытались растереть руками, чтобы не околеть от холода. «Такой зимы, кажись, уже лет двадцать не бывало», — причитала пожилая торговка рыбой, протягивая Вам связку солёных макрелей. «Тяжело будет перенести её, проклятую… Опять цены подымут. Угля уж и не достать будет», — отозвалась её соседка, торговавшая сушёной морской рыбой. Воспоминания прошедшего похода на рынок занозой впились в сознание. Она распространяла боль, питавшую одну пульсирующую мысль: «Как мне быть дальше?»
— Первый год в новом мире пришёлся как раз в пору суровой зимы, — слова едва сорвались с обсохших губ. Вы обессиленно опустили одеревеневшие руки, уткнувшись подбородком в согнутые колени. Пальцы казались помятыми, тяжёлыми после работы, а кисти рук, словно сломанные колёса, не желали поворачиваться после репетиции танца. Не было сил даже принять любимую позу: обхватить колени руками. Сейчас это некогда простое, незначительное действие было осуществить столь же сложно, как и богам некогда выманить из пещеры Аматэрасу. «Как поменялась… Неожиданно, круто и горько моя жизнь», — подумали Вы, не отводя немигающего взгляда от белых квадратиков окна.
Невольно на ум пришли слова старинной песни:
— Когда весь мир земной… Мне кажется печальным…
Вы тихо всхлипнули, оставив капли слёз на грубом платье из бумажной ткани. Её жёсткие волокна пропитались освежающим ароматом хвои и солёным запахом рыбы. Вы приподняли верхнюю губу, сморщив лицо. Как противна, въедлива эта омерзительная вонь, источаемая распотрошённой рыбиной! И нет возможности от неё избавиться, ведь блюда из морепродуктов — каждодневная пища не только для обитательниц окия, но и Вас. Перед расплывчатым от слёз взглядом предстала картина, выведенная тушью сознания, вдохновлённого внезапным воспоминанием, навеянным опостылевшим запахом.
Рассечённое на две части филе молочно-розового цвета, будто цветок лотоса раскрылось на разделочной доске вокруг которой разлилось болото чешуи, утыканное тонкими костями. Отрубленная голова остекленевшим взором водного чудовища наблюдала за раскрывшимся соцветием собственной плоти… Безмолвно смотря на эту сцену, Вы ощущали дрожь, что сковала тело. Словно бы Вы были утопающим, выбравшимся из этого болота. Но ведь жирная, липкая, дурно пахнущая жижа продолжала стекать по телу, впитываться в поры кожи, забиваться между нитями косодэ. Так Вам казалось, хотя на деле лишь руки блестели рыбьим жиром в лучах кренившегося к горизонту солнца. «Каждый день одно и тоже… Покупка рыбы, чистка рыбы, засаливание рыбы… Конца и края нет этому проклятью», — подумали Вы, и пламя злобы столь ярко вспыхнуло во взгляде, что стоявшая подле Томико робко пробормотала:
— (В.И.)-чан, тебя Сузу-сан дозваться не может… Спрашивает, когда рыба будет очищена… — Ваша лучшая и единственная в этом мире подруга, заметив, что Ваш взгляд прояснился, с нескрываемым облегчением, тихо добавила, чтобы до слуха кухарки не донеслись следующие слова: — Ты ведь знаешь, терпения у неё, не как у монаха, а как у ребёнка… Тоже чуть что, сразу вопить начинает…
Жалобный скрип криптомерии грубо стёр призрачное изображение. Растворившись, словно туман поутру, оно осело неприятным, маслянистым послевкусием на губах. Вы вздрогнули. Слёзы ещё сильнее потекли по холодным щекам.
— Рыба… Рыба… Сколько можно! — сухой шёпот собственного голоса зашелестел криком в Ваших ушах.
Словно внемля Вам и Вашему горю, застонала росшая у ограды криптомерия.
— Я скоро сама чешуёй покроюсь! Рукава… Одежда… Пальцы… Ладони… Я сама… Всё моё существо пропиталось тошнотворной вонью! Каждый день… — резко отстранив подбородок от коленей и невзирая на расплывавшиеся перед помутнённым взглядом круги, Вы посмотрели на чуть подрагивавшие руки, ногтями скребущие ворс татами. — Каждый день я должна чистить её… Доставать кости, отрезать головы, хвосты… Просто Джек-потрошитель в кимоно! И смотреть… Смотреть на то, как майко, гейши воротят нос, потому что ни отмыть, ни оттереть этот запах, пропади он в Дзигоку… За…
Вы не смогли договорить. Вырвавшийся из беспомощно открытых губ гортанный звук рыдания смёл тайфуном хлипкое строение фразы. Неровные ногти впились в плотный покров циновки. Вы упёрлись лбом в колени, силясь заглушить голос боли, наконец-то вырвавшейся из мира Вашей души в этот суетный мир. Голову будто сдавили тугим кольцом — вот-вот сожмёт так, что череп треснет. Напряжённые голосовые связки отозвались першением, словно Вы съели пригоршню песка. Казалось, что мир утонет в жаре муки, терзающей Вашу душу.
Однако порыв закончился так же быстро, как и возник. Обессилев, Вы прижались щекой к пропахшей рыбой ткани и прохрипели:
— Мама… Я хочу домой… Так домой хочется…
Веки Ваши были приоткрыты, а затуманенный взгляд сосредоточен на едва различимых в вязкой тьме переплетениях циновки. Лишь небольшой колышущийся в ирори огонёк подсвечивал ширму, отделявшую импровизированную кухню от комнаты. Здесь Вы ели, спали, принимали гостей, предавались скорбным размышлениям об утерянном мире. Однако отблески слабого пламени не касались стены с вырезанным в ней отверстием оконца. Нет света — ничего: ни лучи небесного светила, ни полыхание земного огня не проникали в одинокую комнатушку. Будто сами боги и люди позабыли, оставили девушку в тот миг, когда свет их милосердной поддержки мог развеять мрак
грусти. То ли настолько тяжелы были её прегрешения в прошлом перерождении, то ли сама она оградилась ото всех, заперлась в тесноте комнаты своих печалей и страхов, пряча их, словно скаредник свои пожитки. Вы не позволяли никому лицезреть своё горе — маска счастливой окамэ не спадала с лица. Оно в действительности было искажено мукой, но Вы не видели смысла показывать это другим.
«Зачем? Будто у них своих проблем не хватает… Подумают ещё, что я совсем слабачка: ни чакры нет, ни сил, чтобы скрывать свою печаль. Здесь каждый день хоронят близких, остаются сиротами… Но жить, жить то продолжают… Так почему же я не могу так же, как Чи-сан с достоинством перенести потерю? У неё погиб старший сын… Остался лишь последний, младший, мальчишка ещё, а его и то хотели у матери отнять, отправить с вспомогательным отрядом. Благо, я успела поведать об этом господину Хашираме, он отменил этот жестокий приказ генерала. Только вот… Живёт ли Чи-сан?.. Живу ли я на самом деле? А не лишь существую…» — так размышляли Вы раньше. А теперь, вжавшись в колени, надеялись спастись от холода одиночества возведённых стен.
-… Так домой хочется… Как же там всё?.. Вы тоже горюете, считаете меня пропавшей без вести?.. Поставили ли мне памятник на пустом месте, на кладбище? А может сочли не нужным… Хозяюшка Антонина Степановна, Вы тоже скучаете ли по мне? В отличие от Ваших прошлых квартирантов, я не устраиваю вечеринки и даже мужчин в дом не вожу… Стоп… Почему «устраиваю» и «вожу»? «Устраивала» и «водила»… Нет… Я исчезла из своего мира, растаяла как туман… Не оставила после себя ничего, кроме адской боли и скорби… — слова перемежались со слезами, что Вы не могли сдержать.
Всё исчезало в черноте. Безвозвратно. Не касаясь ничьего слуха или взгляда. Влага печали и поток предложений испарялись во мраке этой клетки, комнатушки, одновременно ненавистной и дорогой сердцу. Вы так хотели вырваться из неё, как бабочка, пойманная в коробку. Разорвать эти стены и устремиться прочь, туда, где Путеводной звездой мерцают огни шумного, но родного города… Однако Ваши крылья оборвали. Оставалось лишь беспомощно лежать на боку, едва шевеля обрубками, что на каждое движение отзываются лишь новой болью.
— Печален наш мир…
Где искать спасенья?
Нет горы такой,
Чтобы укрыла от горя… — слова старинной песни внезапно пришедшие ум, будто вобрали в себя все Ваши чувства, сложив из них прекрасную танаку, пятая строка которой последним лепестком сорвалась с губ:
— О цветок дикой груши…
Горько усмехнувшись, Вы осторожно выпрямились и упёрлись затылком в стену. Ночь будто опустила на Ваше лицо рукав своего траурного одеяния — стало черно, ничего не видно. Без света не родятся тени, что исполнят свой причудливый танец на потолке. Было темно и тихо. Вы промолвили:
— Ведь я — как цветок груши — не в почёте у людей. Как к цветку груши никто в этом мире, похожем на нашу Японию, не привяжет даже самое скромное письмо, так и не обратят лишний раз внимания… Посчитают недостойным своего положения… Недостойным… Недостойная… Я? — кулаки сжались в бессильной злобе, что испытывает человек, осознающий всю свою немощность и неспособность изменить что-то, столь важное для него. Вы ещё сильнее вжались в стену, будто желая слиться с деревянной поверхностью. Загноившиеся раны, нанесённые суровыми обычаями этого мира, вновь напомнили о себе болью упрёков и мыслей о воистину вселенской несправедливости.
— Я столько трудилась… Столько училась… — глухой звук удара кулаком о циновку отозвался дрожью в теле. — Столько экзаменов выдержала, бессонных ночей провела, чтобы…чтобы стать человеком! Чтобы уважали, а не смотрели, как на грязь под ногами… Работа какая у меня была, даже одноклассники бывшие завидовали и удивлялись… Я только, только начала вкушать плоды с дерева, что взращивала так упорно, долго, самозабвенно! — руки уже саднило от непрестанных ударов о плетёную поверхность, но Вы продолжали выплёскивать потоки слов, что скопились в Вашем сердце до той поры, пока плотина терпения не рухнула. — Я лишь раз побывала в Японии… Как много стран и городов остались на картинках в Яндекс-поисковике, но не в моей памяти… Сколько одежды я не переносила, сколько еды не испробовала, во сколько игр не сыграла… Всё, всё исчезло вместе с этим проклятым, идиотским камнем-луной! Провались он в самые глубины Ада вместе с создателем!
Звук собственного голоса казался неестественно громким, срывавшимся в пропасть истеричности. Вы не заметили, как русские слова начали сплетаться с японскими, образуя столь грозное заклинание, что все злые духи и демоны почли бы за благо ретироваться прочь, если бы они нашли приют в Вашем маленьком доме. Однако Вы были одни. И осознание собственной ничтожности, абсолютной никому не нужности в этом мире окатило Вас внезапной волной холода, после которой тело бросило в дрожь. Плача, Вы причитали:
— Я, будто цветок груши — лишена всякой прелести… Уважения… Была переводчиком — стала поломойкой… Какая жестокая насмешка! Меня сбросили с кручи прямиком в сточную канаву людского презрения… Кусочек черепицы теперь дороже моей жизни, что уж говорить о мотке шёлка! Я уже не имею цены… Ни как личность для общества, ни как близкий кому-то человек… Что толку теперь от моей жизни? Да и жизнь ли это или просто существование, которое всё никак не прервётся?
Внезапно призрачно-белая полоса пролегла на потолке. Свет столь сильно поразил Вас, что Вы замолчали. Лишь слёзы продолжали беззвучно стекать по щекам. Переведя взор на окно, Вы поражённо смотрели на бумагу васи — почти прозрачно белую, подсвечиваемую луной, наконец вышедшей из-за занавеси облаков. Нестерпимое желание взглянуть на бледный лик пересилило в Вас тягучую слабость. С кряхтением поднявшись, Вы, шаркая ногами, подошли к окну и подняли его.
Тихий скрип и морозный воздух наполнили удушливую комнатку, пропахшую печалью и горечью жжёного дерева. Вы вдохнули благовония ночи — душистые ароматы трав и особый, свойственный лишь ей шлейф холодной свежести. Застывшее в самом воздухе спокойствие проникло в лёгкие, истерзанные духотой. Глаза колко щипало от слёз.
Поэтому Вы не смогли дольше нескольких мгновений взирать на чернильное небо, разлившееся над низенькими крестьянскими домишками. Отвернув голову, Вы заметили, что сноп лучей скользнул по комнате. В их свете блеснула сталь ножа, впопыхах покинутого на маленьком столике сова-зэн. Этим утром Вы очищали яблоки от кожуры на завтрак, да так и позабыли вернуть нож на импровизированную кухню, которой послужила ограждённая ширмой часть дома. Там, в полу, разместился очаг-ирори. Намерение мелькнуло в сознании мимолётной, но яркой вспышкой. И будоражащие вдохновлённое оживление завладело Вашей душой. Казалось, что именно так чувствовали себя боги после возвращения миру света Аматэрасу. Ваш же свет прозрения отливал серебром.
Резко шагнув, Вы ощутили, как тело поддаётся слабости — резко упали на колени. Сказывалось физическое и моральное истощение. Ведь последнее, что Вы ели были несколько небольших суси, которыми с Вами щедро поделилась Томико. Недавний же всплеск эмоций жадно поглотил крошечные остатки сил. Однако Вы упрямо продолжили путь, но уже ползком.
— В стали моё спасенье… — глухо прошептали Вы, дрожащими пальцами обхватив рукоять.
Лунные лучи исполняли причудливый, опасный танец на острие лезвия. Будто сама жизнь норовила разделиться пополам — здесь и там. Только что «там» ждёт? Круг перерождений? Райский лотос?[2] Адская река? Или ничего? Бездна бессознательности, пустота. Испугавшись неизвестности, Вы повернули голову, словно желая испросить совета. Тут же взгляд усмотрел слабый поток света, будто отделившийся от остальных. Он бледным ореолом окружил веер, что лежал на высокой тумбе. Он был далеко, однако, это расстояние можно было бы преодолеть одним взмахом острой стали. И тогда родной голос вновь смехом зазвенит в ушах…
«Нет!» — прозвучало в голове и нож с тихим стуком опустился обратно, на столешницу.
— Напрасно путь я ищу,
Чтобы навсегда покинуть
Этот жестокий мир.
Несу я трудную ношу:
грустную жизнь мою, — звучание одной из любимых танака из «Повести о прекрасной Отикубо» вместе с холодным воздухом ночи проникло в душу, успокоив бурные волны, чуть не погубившие корабль жизни.
Вы едва улыбнулись и покачали головой. «Изуна бы такого не одобрил… Да и что сказали бы господин Хаширама, Тобирама, Мадара? Обозвали бы дурной идиоткой и по заслугам! Хоть мне тягостен этот бренный мир, но мил сердцу… Да и к тому же я гейшей не стала. А надо бы, вон сколько мне уже лет…» — пытаясь отвлечь себя сторонними мыслями, Вы надеялись отвадить новый приступ, как странствующий заклинатель гэндзя изгоняет злых духов и болезни.
Продолжая сидеть на коленях, сцепив руки в замок, Вы процитировали по памяти строки старинной танака, чтобы её звучание заполнило гробовую тишину комнаты:
— …из души моей омраченной
без следа исчезните, тучи!
Вдруг кто-то постучался в сёдзи. Робкое тук-тук сопроводило Ваши последние слова. Будто грабитель, пойманный хозяевами в их доме, Вы в страхе замерли, напряглись. Однако оцепенение прошло через несколько секунд, когда ночной гость вновь возвестил о своём присутствии, но уже настойчивее. «Неужели это боги послали мне спасенье от одиночества?» — сердце забилось радостно, учащённо.
— Иду-иду! — прокричали Вы, поднимаясь медленно, чтобы вновь не упасть.
Пробираться к сёдзи пришлось осторожно, не торопясь. Белый свет луны освещал основную комнату, а за ширмой звучно потрескивали дрова, пожираемые огнём, что оранжевым выделял очертания низкого шкафа с выдвижными ящиками, у бока которого пристроился большой сундук нагамочи. Наличия кладовой дом не подразумевал, ведь изначально это должен был быть склад…
— (В.И.)-чан, это я, Томико! — в звонком голосе подруги явственно слышалось нетерпение.
— Я уже открываю! — сказали Вы, возможно чуть громче, чем следовало бы. Однако невозможно заметить такую мелочь, когда душа ликует от счастья. Пустоты больше нет. Как и тьмы. Всё растворилось в белом свете надежды, дарованном луной и поздним визитом Томико.
Но последняя, в отличие от Вас, прибывала отнюдь не в столь радостном возбуждении. Когда створки сёзди бесшумно сдвинулась, а тяжёлая штора из бамбуковых палочек тихо стукнула по полу, вошедшая девушка, поставив фонарь, с удивлением произнесла:
— Зачем же так кричать? Я на слух, в отличие от плотника Минору, не жалуюсь… Вдруг услышал бы кто…
— Прости, Томико-чан, я спросонья туга на ухо, вот и говорю громко, чтобы саму себя слышать, — Вы смущённо усмехнулись со своей вынужденной лжи.
«В самом деле, не рассказывать же ей об… Не хочу и думать сейчас о произошедшем… Но, что случилось у Томико? Она никогда не заглядывала ко мне так поздно, да ещё и волнуется, чтобы никто не услышал. Нечисто дело», — подумали Вы и, чуть прищурив глаза, ненавязчиво всмотрелись в лицо подруги.
Алые блики не погасшего огня плясали в отражении карих глаз мокрых от слёз. Обычно растянутые в улыбку тонкие губы были плотно сжаты, будто девушка желала сдержать секрет, что как птица из открытой клетки вот-вот упорхнёт. Поймав Ваш взгляд она пристыженно опустила голову и тихо произнесла:
— А… Вот в чём дело… Я… Мы можем?.. — последние звуки застряли в горле, заметно напряжённом. Кажется, она пыталась сдержать рыдания. Совсем как Вы некоторое время назад.
— Конечно, — мягко сказали Вы, кинув. — Иди в комнату, я сейчас принесу сакэ и закуску.
Облегчение блеснуло во взоре Томико. Она одарила Вас благодарной улыбкой и осторожно, чуть ли не на ощупь двинулась вглубь дома. Вы в свою очередь подошли к низкому шкафу, чтобы достать из недр его ящиков съестные припасы. До слуха донёсся высокий голос подруги, и ширма осветилась жёлтым светом. Он рассеялся по ту сторону комнаты.
— Я зажгла лампу, у тебя так темно, как на улице… Я боялась, что уже спишь. Волновалась, что разбужу, — извиняющимся тоном произнесла Томико.
— Всё хорошо, ты не разбудила. Я сама проснулась почти перед твоим приходом, только вот лампу зажечь не успела, — Ваши слова сопровождались хлопками ящиков и звоном посуды.
— Ты будто почувствовала, что я приду!
— Видимо в прошлой жизни мы были дружны, вот я, хоть и не понимая на то причины, чувствую волнение при твоём приближении. Так что даже самый страшный сон отводит, — говоря, Вы вновь видели перед собой сцены мрачного минувшего.
«Больше никогда… Ни единой мысли и действия не должны склонять меня к подобному. Всё у меня получится… Даже выведать у Томико, что же у неё в действительности случилось. Она явно стыдится разговора об этом», — подумали Вы, и Ваше сердце наполнилось решительностью.
Вы водрузили поднос на столик. На тарелочках серебрился сушёный тунец и блестели жиром маринованные овощи. Налив в чарку сакэ, Вы подали её подруге. Томико быстро осушила её, после в её маленький ротик был отправлен кусочек рыбины. Вы же для начала утолили голод несколькими огурцами и кусочками тунца. После, пригубив напиток, чуть наклонив голову, рассматривали нежный овал лица Томико: маленький, чуть вздёрнутый носик, тонкие резко очерченные губы, лёгкие полосы бровей. Каштановые волосы были убраны в пучок, придерживаемый длинной палочкой из дерева, лишённой всяких изысков. На её хрупком теле красовалось темно-коричневое косодэ на тонкой ватной подкладке, придерживаемое узким чёрным поясом. Поверх было наброшено хаори цвета хвои. Вы всегда находили подругу красавицей и про себя надеялись, что, по законам этого времени, ей удастся найти себе достойного мужа.
Мозолистые пальцы, обхватившие чарку, дрожали. Однако опьянена девушка была не хмелем, а волнением. Вы подлили ей ещё сакэ прежде чем решились спросить, нарушив тягостную тишину неизвестности, установившуюся между вами:
— Томико-чан, позволь узнать, всё ли у тебя в порядке?
Встрепенувшись, она едва не пролила напиток.
«Видимо мысленно она погружена в море своего горя», — с сожалением подумали Вы, и в груди мучительно-тягостно защемило.
— Нет… Нет… Позор мне! Позор! Почему слова мои бегут быстрее мыслей?
— Кому и что ты сказала? — Вы не на шутку разволновались.
«Хоть бы не чинуше какому-нибудь или воину… Но Томико никогда бы не стала… В чем же здесь тогда дело?» — подумали Вы, наклонившись вперёд, чтобы видеть выражение лица несчастной Томико.
Румянец, обагривший бледные щёки, можно было хорошо разглядеть даже в неверном тускло-жёлтом свете. Томико опустила голову не в силах смотреть Вам в глаза. По напряжённым мускулам лица было заметно, что ей с трудом удавалось сдерживать поток рыданий, ещё более сильный, чем воды реки во время весеннего разлива.
Пригубив сакэ, Томико начала спешно рассказывать историю своей печали, словно боясь, что смелость в раз покинет её и уже не удастся ей вымолвить и словечка.
— Я сегодня на рынок ходила вместе с Кеико-чан, помнишь её? Она прислужница майко Котоун. Как раз для неё мы и ходили на рынок, ей вдруг в голову взбрело тимаки [3] отведать! И как будто специально все закончились, пришлось Кеико бежать, каприз этот исполнять. Я с ней пошла, всё равно дел никаких не было… И вот, мы уже возвращались, разговаривали о разном… Вдруг чувствую я взгляд на себе — ну точно кто-то бесстыже глазеет! Конечно же я хотела узнать, что за наглец такой завёлся на нашем рынке, поворачиваюсь и… — объятая волнением Томико на мгновение замолчала, будто вновь видела перед собой виновника своих терзаний. — Мы встречаемся взглядами… Ох, (В.И.), этот наглец — самый красивый мужчина, которого мне доводилось видеть! У него и волосы густые, и нос ровный, и глаза — такие серые! Одет он был очень прилично: в тёмно-коричневом кимоно, серых хакама и поверх было наброшено хаори цвета опавших листьев. Сразу видно, что не ремесленник или крестьянин…
«В Японии большое внимание уделяется одежде… Не мудрено, по внешнему виду можно быстро определить статус человека», — подумали Вы, с невольной грустью подметив, что людям в двадцать первом веке повезло многим больше, чем живущим в столь давние времена, — «исходя из истории Томико может быть этот мужчина отказал ей? Или хуже — сблизился и скрылся? Ками, надеюсь, что это не так!»
Тем временем девушка продолжала свой чувственный рассказ:
-… Мне казалось, в его взгляде я увидела любование — он смотрел на меня, как на что-то очень красивое. Моё сердце забилось быстрее, я отвернулась, смущённая таким вниманием и поинтересовалась у Кеико, не знает ли она, что это за хорошо одетый господин разгуливает у нас по рынку. «Это же Хироши-сан из клана Нара, они недавно согласились присоединиться к деревне, что, благослови её Будда, построится так скоро. Хироши-сан — торговец, говорят, у него продаётся лучшая лапша! Хочется уже отведать её, а не одни только слухи», — сказала мне Кеико и вдруг хитро посмотрела, бросила, будто случайно: «Я видела, как он смотрел на Вас, Томико-сан! Глаз оторвать не мог!» Ей всего пятнадцать, а такая наблюдательная уже…
«Действительно, Кеико — очаровательная девочка… Ками, ей всего пятнадцать, а она уже совсем взрослая! Кажется, её хотят сосватать за сына плотника. Я в эти годы даже на миг о замужестве подумать не могла, только если это не кукольная свадьба, конечно… Какое жестокое время!» — Вы невольно выдохнули под тяжестью безрадостной мысли. — «Но всё же что стряслось у Томико?»
— …А он, то ли от большой скромности, то ли ещё из-за чего не спешил подходить. Стало до слёз обидно… Однако я понимала, что привлекла его. Мне кажется, нам суждено было свидеться на рынке, не зря я так стремилась пойти туда, а не отдохнуть у ирори немного. Душа вела к нему, потому что в прошлых перерождениях мы, вероятно, были вместе… Он бы подошёл ко мне, сегодня или завтра… Но я, глупая, болтливая всё испортила. Так испугалась, что подумает, будто есть у меня дружок, да и вдруг поймет, что низко для него — безграмотной низкорожденной девушкой любоваться, что я возьми, да скажи: «О, Кеико, в грустное время мы живём — никто не пришлёт даже скромной танаки, чтобы скрасить одинокий вечер». Ты бы видела глаза Кеико, она едва рот от удивления не открыла. Но поняла вовремя, что я сделать хотела, закивала. Я будто случайно взглянула на Хироши, да и увидела, что он просиял весь. Надеялась, что, узнав, что я — грамотная и дружка у меня нет подойдет, но он поспешил скрыться. И вот сегодня вечером мальчишка-посыльный отдал мне это…
Дрожащей рукой Томико протянула Вам через столик аккуратно сложенный лист тонкой голубоватой бумаги. Развернув её, Вы увидели иероглифы, выведенные на гладкой поверхности аккуратным, чуть крупноватым почерком. Привыкнув к тусклому освещению, Вы без труда прочли послание — чудесное стихотворение. Столько нежности было запечатлено в этих строках, что Вы невольно позавидовали Томико, которой они предназначались. Однако и причину её слёз поняли. «Вот тебе и танка в грустный час», — подумали Вы, переведя рассеянный взгляд на подругу.
— Томико-чан, почему именно грамотность важна? — Вы лёгким наклоном головы указали на послание. — Он ведь торговец лапшой, а не поэт или вельможа. Я уверена, что упомяни ты о том, как тебе хорошо удаётся готовить печенье и рыбу он был бы не в меньшем восторге от красавицы, да к тому же и кулинаре.
Однако, заметив, как губы девушки задрожали Вы, пожалели о сказанном.
«Молодец, идиотка, добавила поленьев в огонь», — мысленно упрекнув себя, Вы тут же выпалили:
— Однако жалеть о содеянном, это как пытаться заново пилить опилки — бесполезно… Лучше подумаем, как нам выбраться из этой ситуации, — ободряюще произнесли Вы и улыбнулись успокаивающей улыбкой.
Вам хотелось бы обнять Томико, но жесткие личные границы этой эпохи резко пресекали Ваше желания на корню, ведь неизвестно каким образом даже близкая подруга отреагирует на подобное проявление чувств. Поэтому Вам оставалось, не преодолевая даже столь крохотного расстояния, пытаться коснуться её истерзанных чувств исцеляющей заботой и здравой идеей.
В её затемнённых печалью карих глазах, словно звёзды на ночном небе, проблестнули искры надежды, что, однако, тут же скрылись за тучами неверия.
— Но как ты предлагаешь нам поступить? Нету возможности выбраться из этой ямы, в которую я сама добровольно упала… Что толку думать, голову ломать, если не докричаться до людей и не взобраться по склону? Мы ведь читать не умеем, а у тех же майко помощи просить — позор. Сама знаешь, посмеются, но не помогут или ещё подшутить решат… — Томико вытерла рукавом подступившие к глазам слёзы. — А для нас иероглифы эти, как свиток с красивым рисунком для коровы — посмотрит, а понять всё равно ничего не поймёт.
— Неужели кроме майко и гейш читать больше никто не умеет? — Вы опустили голову, чтобы подруга не заметила в Вашем взгляде смятение, вызванное трудной борьбой в душе. Схваткой желания помочь и осознания последствий раскрытия тайны.
«Я ведь понимаю, что здесь написано… Оно и понятно — с десяти лет японский изучаю, после университет ещё пять лет… Однако это знания девушки образованной, каковой простая крестьянка из удалённого селения быть ну никак не могла», — здравым голосом разума Вы пытались заглушить призыв души, желающей поступить иначе.
Не подозревающая о Ваших терзаниях Томико нервно рассмеялась.
— Торговцы некоторые знают сколько-то иероглифов, воины и то из тех, кто побогаче могут. Остальные хоть бы имя без ошибок выводили и то за благо сочтут… Ну и глава клана разумеется грамотен, только что толку? Не просить же их?
— А почему бы собственно и нет?
— (В.И.)-чан, сакэ затуманил тебе голову ещё более, чем сон? Идти с любовным посланием к господину Хашираме!... — она смотрела на Вас округлёнными от шока глазами, явно силясь понять — неужели Вы настолько пьяны, раз смогли предложить подобное.
Едва не выронив письмо, Вы быстро помотали головой, чтобы подруга, не приведи ками, не подумала, что Вы её напрочь лишись.
— Нет-нет, не к нему конечно! Я даже воображать не хочу, как мы бы стали объяснять стражникам, почему нам надо вдруг главу поселения видеть…
— Да мы бы по всему поселению от них убегали… Знатная была бы взбучка! — Томико тихо рассмеялась отвернувшись.
— И представлять не хочу… — с улыбкой промолвили Вы и ощутили, как волнение на миг сменилось приятным штилем спокойствия.
«Пусть на секунду, но она не грустит!» — подумали Вы и продолжили, стараясь говорить нарочито бодрым голосом:
— Я имела в виду торговцев или воинов. У тебя ведь есть среди них знакомые?
На мгновение отогнанные весельем тучи печали вновь затмили слабый свет радости в глазах подруги.
— Есть… Только я не в силах просить их об этом! О, нет, это будет такой позор, такой позор… Я не переживу такого унижения… Уж лучше быть одинокой, чем настолько униженной, — в высокий голос вклинились жесткие нотки твёрдости, что нашли отражение и во взгляде. Вы даже невольно дрогнули, поражённая столь крепкой силой духа.
И всё же мысль о подобном явно претила Томико, потому что уже в следующее мгновение она, утерев рукавом слёзы, прошептала тихо, приглушённо, будто говорила это лишь себе одной:
— Мой милый Хироши пришлёт мне письмецо-другое, но, когда не получит ответа, подумает, что он мне противен… Может погрустить, а может забыть… Не будет он знать, что где-то по нему плачет бедная, безграмотная служанка Томико…
Ваше сердце дрогнуло от печальной красоты этой картины. Окружённая маслянисто-жёлтым ореолом света девушка лила горькие слёзы над своим горем, а за её спиной, в синем квадрате окна, сияла белизной луна. Треск поленьев и ночная тишина; тихие всхлипы и глухой стук сердца — безысходность этой грусти нашла отклик в Вашей душе. Голос альтруистического желания вдруг заглушил строгий глас разума, что постепенно стихал, становился неразличим среди слов, что Вы намеревались сказать в следующий миг.
— Я могу попробовать прочесть…
Тишина — всхлипы умолкли. Прикованный к Вашему лицу взгляд Томико выражал недоверие и шок, подобный тому, что она испытала несколько минут назад. Пришлось повторить.
— Я боялась, что не вспомню иероглифов… Но, порывшись в памяти, поняла, что они мне знакомы и суть письма мне понятна.
— Но… Как?
«Университет и тётя-японист», — подумали Вы, но, разумеется, ответили другое:
— Моя прежняя госпожа, прекраснейшая и благороднейшая девушка из всех, обучила меня грамоте… Мы с ней были так неразлучны… Ну, точно сёстры… Меня, недостойную, она очень любила. И я её тоже. Мало с кем она могла поделиться своими переживаниями, мыслями… И обучить она меня хотела, потому что говорила, что так я стану завидной невестой. Ну и может ей надоело, что учитель её бранит, когда она ошибки совершает. Ему одному и отцу она перечить не могла. Вот и отыгрывалась на мне, — Вы лгали, смотря прямо в глаза Томико, внимавшей Вашим словам с доверчивостью ребёнка.
«Я могу пожалеть об этом… Но и поступить по-другому не могу… Не получается… Простите, господин Хаширама. Вы просили меня не рассказывать о своих навыках, чтобы внимания не привлекать… Вот так, год продержалась, а дальше плотину прорвало. Ещё и историю такую сочинила. Не зря столько писательством увлекалась», — нерешительность начала опутывать мысли, однако Вы старались безжалостно искоренить её, убеждая себя, что если и ступать на путь лжи, то нужно пройти его до конца. Каким бы он ни оказался.
-… Столько раз меня никто в жизни не попрекал, но благодаря её строгости я многому в итоге научилась. Она мне и танака читала, и хайку, и хокку мастеров поэзии.
— И ты ни разочку не упомянула о таком? — Томико, казалось, от возмущения сейчас потеряет дар речи, а её надутые щёки могли бы посоперничать полнотой с рыбой-фугу.
— Да не приходилось к слову как-то… К тому же боялась, что посчитаете нескромной, — Вы в нерешительности коснулись прядей, выбившихся из причёски. Однако подруга истолковало Ваше действие, как признак истинной скромности, вызвавшей смущение.
— Нет среди моих знакомых девушки удивительнее тебя, (В.И.)-чан. Ты словно пришла к нам из другого мира!
«Милая подруга… Если бы ты знала, как права, то точно бы лишилась и дара речи, и осознания здравости происходящего», — с грустью подумали Вы, невольно крепко сжав жёсткую ткань косодэ. На душе скребли кошки. Болезненное осознание вынужденностью постоянной лжи всем друзьям и родным начало пульсировать в голове. Словно пробуждённые этим призывом, из глубины сознания начали выбираться кошмары минувшего, будто желая заслонить свет.
«Нет! Не вновь!» — подумали Вы и быстро вымолвили, желая опередить этих жутких тварей.
— Скажешь тоже… Вот лучше послушай, что тебе сочинил Хироши-сан. Он, кроме того, что по твоим словам красавец, так ещё и поэт!
Томико зарделась, а Вы, поднеся послание ближе к глазам, зачитали танака с чувством, которое, как Вам казалось, мог испытывать этот мужчина, выводя кистью следующие строки:
— «Взгляд мимолётный,
Как полёт сакуры лепестка —
Печально краток
Ах, были бы силы
Продлить сие мгновение на миг».
Подняв глаза, Вы, скрывая улыбку за тонкой полосой бумаги, не без удовольствия наблюдали за тем, как Томико, охваченная смущением и восторгом, спрятала лицо в ладонях.
«Не верит, что такое послание может быть предназначено ей, простой служанке, а не гейше или майко», — подумали Вы и с улыбкой сказали:
— Красиво, не так ли? Теперь будем пытаться сочинить достойный ответ. Я, как и говорила, в этом что-то да понимаю. Однако, — подняв указательный палец, Вы нарочито строго посмотрели на подругу, — писать ответ ты ему будешь сама.
— Но как? Я же совсем не умею…
— Не беда — я научу. Иначе обман раскроется, когда начнёте под одним кровом жить, — Вы заметили, что от этих слов щёки Томико покрылись ещё более густым румянцем, — к тому же никогда знания не бывают лишними. Таким образом доброе дело моей прекрасной госпожи распространится и это спасёт её душу, приведя её в одну из высших райских сфер. Но… Надо бы найти хорошую бумагу и тушечницу.
— У тебя и это есть?!
— Прощальный подарок госпожи… — передав любовное письмо подруге, Вы поднялись и решительно направились к высокой тумбе.
Скрипнул ящик. В нём Вы хранили бумагу, которой Вас без счёта одаривал Хаширама. «Хоть твои способности и должны остаться в секрете, но всё же будет грустно, если ты всё позабудешь. К тому же, уверен, тебе как ученой даме будет совсем тоскливо без привычных письменных принадлежностей», — так сказал глава поселения, впервые протягивая Вам, растерянной и растроганной такой добротой, аккуратно сложенную стопку простой белой достаточно плотной бумаги. Тогда же Вы получили тушечницу с крышечкой из древа криптомерии, украшенную резьбой, изображающей бамбук и соловья.
Бережно Вы поставили драгоценности кабинета учёного [4] на стол, который Томико освободила от подносов с едой. Её взгляд горел интересом, а губы приоткрылись в немом удивлении. Склонившись над сова-зэн, она завороженно разглядывала тонкий узор на крышечке, высокую стопку бумаг и судзури-бако, лакированную коробочку для письменных принадлежностей. Вы со сжимающей сердце тоской наблюдали за по-детски чистым любопытством подруги, рассматривавшей вещи, что некогда стали для Вас обыденной частью жизни. Подчас не самой приятной её стороной. «Когда-то я ненавидела каллиграфию… Не мудрено, у меня долго ничего не получалась. Тётя же совсем не желала спускать мне это с рук. Для неё это было сродни оскорблению, плевку на свою репутацию. Ведь из всей группы хуже всех была в каллиграфии я и ещё одна девушка, чьего имени я уже и не вспомню. Однако теперь», — Вы осторожно открыли судзури-бако, с трепетной медлительностью достали чернильную палочку, — «я благодарю её за те уроки… Пусть обида и горечь не будут так недолговечны, как цветение сакуры, но благодаря тебе я обладаю величайшей драгоценностью — знаниями». Оттого ещё острее становилось желание поделиться этим сокровищем с близкой подругой, чтобы однажды и для неё бумага, тушечница, кисти, чернильная палочка стали часть обыденности, а не новинкой.
— Ками… Я никогда не видела стол учёного вблизи… — с придыханием прошептала Томико, — краем глаза замечала, что майко что-то выводят кистями на бумаге, но всё как-то неинтересно было. Как же я была глупа!
— Ничего подобного, Томико-чан, у тебя была своя работа, у них своя, — Вы поспешили успокоить подругу, одарив её мягкой улыбкой. — Однако теперь часть их работы так же станет твоей… Я попрошу тебя наблюдать и запоминать последовательность действий. Вскоре ты будешь повторять их.
— Я обещаю быть прилежной ученицей! — с жаром выпалила она и чуть тише добавила: — Спасибо… Спасибо тебе, (В.И.)-чан! Ты не только спасла меня, ничтожную, от позора, но и более того — готова обучить меня такому высокому искусству как каллиграфия.
Томико согнулась в земном поклоне перед Вами, замершей от удивления с чернильной палочкой, зажатой между пальцами. Неловкость овладела мыслями и чувствами — Вы растерялись, не в силах вымолвить и слова. А тем временем высокий голос подруги продолжал разрывать тишину печальной ночи:
— Я буду благодарна тебе во всех своих последующих перерождениях, спасибо, (В.И.)-чан!
Безмолвие окутало комнату, стоило звучанию Вашего имени раствориться в холодном воздухе. Давно Ваше сердце не сковывало столько разнообразных чувств, в разум мыслей. Однако смущение, радость и признательность были самыми яркими из них. Смущение от столь высокой похвалы; радость от осознания, что Ваше смелое, но искреннее намерение может изменить жизнь дорого человека к лучшему; признательность за помощь, что оказала она и её мать, когда Вы нуждались в поддержке более всего. Жар чувств опалял, прожигал душу, наполнял тело благодатным теплом. Вы едва нашли силы, чтобы тихо произнести:
— Томико-чан… Не нужно кланяться до земли мне, не достойной того. То, что я делаю — лишь малая часть моей признательности и вечной благодарности тебе и твоей уважаемой матери за то, что Вы выходили меня, когда я балансировала на грани двух миров: нашего и мира мёртвых, «Страны тьмы». Прошу, встань…
Вы протянули к подруге руки, и она поднялась. Улыбка озаряла её лицо, а глаза больше не застилала дымка печали. Томико решительно сказала:
— Ты так тяжело болела, с месяц встать не могла… Как же я могла покинуть тебя в такой момент? К тому же окаа-сан [5] сказала, что ты была хорошей пациенткой — все указания с точностью исполняла.
— Я не смела ослушаться мудрых советов Фуджи-сан. К тому же она была очень убедительна… — лукавая улыбка тронула Ваши губы.
Томико захихикала:
— Окаа-сан и злого духа убедит дом покинуть, при этом не произнеся ни одного заклинания!
Всю скопившуюся на сердце печаль Вы и Томико заключили в смех, что теперь вместо рыданий звучал в стенах маленького домика. Спустя некоторое время вы вновь вернулись к оставленному письму.
Она неотрывно наблюдала, как Ваши изящные пальцы легко растирают палочку туши на камне — воздух наполнялся чуть скрежещущим звуком. Затем капельки воды, словно слёзы, пролились в неглубокую полость в тушечнице, куда ссыпались растёртые грани. Умелой рукой Вы взяли с подставки кисть, покрутили её в руках, нежно улыбаясь, словно сейчас Вы встретились с дорогим сердцу другом. После смочили кончик в чёрном озерке туши и поднесли его к белоснежной поверхности. Томико сжала ткань косодэ, с волнением взирая на процесс подготовки к написанию послания.
В Вашей голове уже давно выстроились ровные строки предстоящего письма. Осталось лишь облечь мысли в чернильные иероглифы на бумаге. Прикрыв глаза на несколько секунд, как Вы обычно делали перед началом работы, Вы постарались отринуть сторонние от каллиграфии мысли, заглушить бурлящие в душе чувства. Лишь гармония должна властвовать над тем, кто взялся за кисть. Всё это время Томико, наблюдавшая за Вами, боялась шелохнуться и даже глубоко вдохнуть лишний раз, чтобы, не приведи ками, не сбить Вас с мысли. Тогда бы всё пропало…
Спустя несколько минут белый лист покрылся рядками чёрных иероглифов. Чуть размашистый, заострённый почерк выдавал душевное волнение написавшего следующие строки.
— Полёт сакуры лепестка
Краток и незабвенен,
Как случайная встреча —
Глубоко волнует сердце
Надеюсь увидеть его вновь, — подрагивающим от волнения голосом Вы продекламировали танаку излишне торопливо, опасаясь, что из-за охватившего Вас «страха перед сценой» пропадёт голос.
Однако Томико вовсе не смутила ненужная быстрота чтения. Она восторженно захлопала, приоткрыв рот в удивлении.
— Такое красивое стихотворение! Сердце замерло от восторга, когда ты читала… Мой милый Хироши будет так счастлив, так счастлив, когда его получит! Наверное он тут же бросится писать ответ… Ох, и сколько же бумаги истратится до первой встречи?
— Полагаю, много, — Вы хихикнули, успокоенная и смущённая похвалой подруги, — Хироши-сан явно из благовоспитанных мужчин.
— И за что мне такое счастье? — Томико театрально закатила глаза.
— За хорошие поступки, — серьёзно ответили Вы, после воодушевлённо добавили, — значит я буду учить тебя писать на стихах. Позже ты и сама начнёшь сочинять танака, когда опыта поднаберёшься. К примеру в своём я использовала заданное Хироши-саном сравнение «взгляда» с «полётом лепестка сакуры»…Как мне рассказывала госпожа, в поэзии сравнение с сакурой часто используется для описания недолговечного, мимолётного, ведь сакура цветёт недолго, а полёт её лепестка и вовсе миг. Однако в своём стихотворении я сравнила с ней Вашу встречу — краткую, но незабвенную, что глубоко взволновала твоё сердце. А в надежде увидеть его вновь я выразила твоё желание новой встречи с Хироши-саном.
— Ками, как всё запутанно и сложно…
— Только первое время. Я претерпела много наказаний прежде чем начала хоть что-то понимать… К тому же моя танака на самом деле далека от идеала.
— Уж и знать страшно, какой тогда идеал… — прошептала Томико, обхватив руками голову.
— Прекрасный, — Вы невольно бросили мечтательный взгляд на луну, вспомив несколько стихов Оно-но Комати, — однако же время… Пора за дело!
Уже луна трижды скрылась за занавесом туч, а в соседних хижинах потух слабый свет, когда Вы с Томико закончили первый урок. Огонь в ирори давно превратил поленья в тлеющие угли. Усталость истомила вас обеих, однако счастье от осознания сделанного и неровные, округлые первые иероглифы, нарисованные рукой служанки Томико, согревало и объединяло ваши души. Глянув в окно и осознав, что мир давно погрузился в глубокую ночь, Вы, тревожась за подругу, предложили ей остаться у Вас. К Вашей радости девушка быстро согласилась, уверив, что окаа-сан будет совсем не против, ведь она высоко ценит Вас.
— Она ожидает подобного и от меня, поэтому уверена, что я не буду прикрываться твоим добрым именем, чтобы бегать на любовные встречи, — прошептала Томико, ёрзая на мягком футоне.
— С Хироши-саном разве что в лавку за тушью и бумагой побегаешь, — беззлобно усмехнулись Вы, наблюдая за подругой.
— Вот уж точно до свиданий не доживёшь — все деньги на эти драгоценности истратишь… Ах, какой мягкий футон! Чудо как тебе повезло, (В.И.)!
— Ещё один подарок от прекрасной госпожи… — Вы прикрыли глаза, вспомнив, как «прекрасная госпожа» Хаширама Сенджу при Вас приказал людям из той группы, что нашла Вас в лесу, отнести футон в бывший склад, Ваш новый дом.
«Новый мир и так будет полон мучения и горя для тебя, говорю честно, (В.И.). Потому я надеюсь, что хотя бы во сне ты не будешь тяготиться своим прибыванием здесь. К тому же по твоим словам ты привыкла спать на мягкой кровати… Роскошно же ты жила у себя… Я что-то сказал не так, Тобирама? Твой немигающий взгляд пугает…» — приятный, мягкий, будто чуть шероховатый, как кора дуба, голос главы клана Сенджу до сих пор звучал в ушах, стоило лишь вспомнить эту давнюю беседу.
Пока Вы, погружённая в омут размышлений о прошлом, стоически вытерпели ёрзанья Томико, луна вновь явила свой лик этому миру. Её лучи призрачно-белым подсвечивали васи, которой были обтянута оконная рама. Однако сейчас холод одиночества сменился теплом жавшегося к плечу горячего тела подруги. Не тишина, а дыхание двух человек наполняло комнату. Все страшные мысли скрылись в самой глубине души, испуганные надеждой, озарившей сердце мягким светом упования на возможность счастливого будущего.
Приглушённый, заговорщицкий голос подруги опалил жаром ухо.
— (В.И.)-чан, прости, что беспокою…
— Всё хорошо, говори.
— Правда, что ты и Мадара-сама… — она на миг запнулась, словно стесняясь озвучить дальнейшую свою мысль: — Воз-злюбленные?
Возблагодарив ками за то, что Вы услышали эту новость в лежачем положении, ибо уже никак не возможно было упасть, Вы заморгали и с глубоким удивлением произнесли:
— Кто…такое говорит?
— Только смельчаки и глупцы о таком говорят. Мадара-сама — не тот, о ком можно сплетничать громко…
— И всё же слухи поползи? — Вы устало выдохнули, подумав: «К этому всё бы рано или поздно привело».
— Конечно… Виданное ли это дело, чтобы глава такого клана общался с такими, как мы?
— И то верно… Однако мы не возлюбленные, а просто хорошо общаемся. Прихотливы пути жизни… Они случайно свели нас и так уж получилось, что сам Мадара-сама пожелал вести со мной беседы… Хоть в это, конечно, никто не поверит, — Вы говорили нарочито весело, желая скрыть за ширмой фальшивой радости печаль от осознания содержания подобных сплетен.
Внезапно Вашей руки робко коснулись тонкие пальцы. Подняв голову Вы встретились взглядом с Томико, чьи карие глаза казались глубокими безднами в обманчивой тьме ночи. Печаль и участие в них были такими же бездонными. Она прошептала:
— Я верю. Верю потому, что ты могла покорить даже самого Мадару-сама, потому что ты умная, трудолюбивая и скромная… Остальные просто не знают о тебе всего, да и завидуют много…
— Спасибо, Томико-чан, это много значит для меня, — сдавленно промолвили Вы, протянув руку и осторожно обхватив её тонкую ладонь, — так приятно знать, что ты веришь мне… Это бесценно… Прошу, никому не говори о том, что я владею искусством каллиграфии. Обо мне и так судачат разное, а если им станет известно и это, то, боюсь, сплетни спутают меня, как рыболовная сеть карпа, и не выбраться мне из этих пут до конца жизни.
— Я никому не скажу и словечка! — Томико легко сжала Вашу ладонь в ответ.
— Ты спасла меня, Томико-чан… Спасибо… — Вы прикрыли глаза.
Укрытые тёплым одеялом, тьмой и лунным светом Вы с Томико так и заснули, держась за руки, пока за горизонтом не забрезжил рассвет.
***
Прошло более двух недель с памятной ночи. Вы, как и обещали начали обучать подругу грамоте. К сожалению, полноценные уроки удавалось проводить лишь два раза в неделю, ведь об отмене тренировок танца не могло быть и речи. К тому же каждая из вас была вынуждена хлопотать по хозяйству, иначе невыполненные домашние обязанности напоминали о себе пустым ящиком для дров, наполненными лишь наполовину горшочками для различной снеди, прохудившимися мешками и дорожками, усыпанными опалыми листьями. Однако несмотря на все тяготы повседневной рутины Вы находили вечер, пригодный для занятий. Исписывая уже использованные листы с обратной стороны Вы медленно и упорно объясняли Томико значение каждого иероглифа, ибо ей предстояло прописывать их дома. Для этого Вы даже раздобыли старую тушечницу. Ценой этого сокровища стало раскрытие тайны Хашираме, однако, к Вашему искреннему удивлению он не осыпал Вас упрёками, а даже наоборот похвалил за желание помочь подруге. «Подобное безрассудство, конечно, стоило бы порицать… Но, возможно, я слишком мягок — не могу сказать упрёка тебе, (В.И.)-чан, действовавшей во благо. Уверен, ты обдумала всё не раз, прежде, чем принять решение. Буду говорить откровенно — решение весьма необычное, но мудрое. Оно будет иметь долгоидущие последствия, которые, я уверен, твоя подруга со временем оценит по достоинству», — в памяти будто выточили его понимающий взгляд, что через мгновение застлало выражение печали умудрённого жизнью человека, — «однако не зря в пословице говорится: «За себя ручайся, за других — никогда». Впредь постарайся не рисковать. Чем меньше деталей ты добавляешь в свою легенду, тем меньше вопросов будешь получать».
Тогда Вы, почтительно поклонившись и поблагодарив Хашираму за совет, не могли и вообразить, в каком обличье спустя несколько недель народная мудрость явит себя перед Вами.
После привычного похода на рынок Вы возвращались в окия с тяжёлой корзиной, наполненной свежей рыбой. Хотелось зажать нос — настолько едким был запах соли, к тому же навевавшей Вам воспоминания о страшной ночи. Вы непроизвольно сильнее обхватили полукруглую соломенную ручку, ускорили шаг, чтобы побыстрее добраться до кухни и оставить там склизкую рыбу, окутанную удушающей тошнотворностью. Однако Ваше намерение было пресечено юздё, вынырнувшей из узкого переулка, как шиноби из засады. Вы сразу узнали в невысокой незнакомке с привлекающими взгляд плавными щеками и острым, округлым подбородком «деву веселья». Пояс-оби из окрашенного в темно-коричневый хлопка был повязан спереди. Только куртизанки могли позволить себе подобное, ибо «приличной женщине» подобало носить узел сзади. «Как странно… Хоть публичные дома и находятся неподалёку от окия, но мне как-то не приходилось общаться с их обитательницами. Что за дело привело её ко мне?» — подумали Вы, постепенно замедляя шаг.
Обрадованная девушка одарила Вас приятной улыбкой и тоже перестала торопиться. Она плавно подошла к Вам, чуть покачивая бёдрами. Теперь Вы смогли лучше рассмотреть её. На вид красавице из «квартала цветов и ив» было не больше двадцати лет. Плавные, округлые очертания носа, скул, подбородка вырисовывали кукольное личико юдзё. Стройное, гибкое, словно ствол ивы, тело было укрыто под тёмно-синей тканью одеяния, украшенного орнаментом из сосны. Поверх него было наброшено коричневое хаори на вате. Изящные пальцы сжимали верёвочки сумки хичаку цветом и узором повторяющей кимоно. Несмотря на внешнее спокойствие и лёгкую кокетливость девушки, Вы заметили, как её указательный палец нервно теребит переплетение нитей на верёвке. «Значит что-то сильно важное, возможно личное», — решили про себя Вы, быстро взглянув в почти чёрные глаза. В их отражении застыло выражение робкого страха и сильного волнения.
Вы приветственно поклонились, невольно вообразив, как юдзё, должно быть, неприятно стоять подле Вас, держащей в руке промахнувшуюся рыбой корзину. Девушка поклонилась в ответ и заговорила сбивчиво, торопливо.
— Приветствую, (В.И.)-сан… Мне очень стыдно и я приношу свои глубочайшие извинения за то, что не могу приветствовать Вас так, как стоило бы, но то, с чем я смею к Вас обратиться не может ждать…
— Не стоит беспокоиться. Только позвольте сначала узнать Ваше имя, — Вы придали своему голосу мягкость, чтобы интонацией успокоить встревоженную незнакомку.
В темноте её глаз сверкнула искра облегчения.
«Видимо опасалась, что рассержусь… Как странно и уважительно она ко мне обращается. Использует суффикс «сан», хотя я простая служанка и даже не старше её. О чем же она хочет попросить меня?» — подумали Вы, ощущая, как беспокойство постепенно начинает холодить душу. Загадочность происходящего не манила, а наоборот отталкивала. Меньше всего Вам хотелось быть вовлечённой в сомнительные истории или личные дела чужих людей.
— Меня зовут Кэзуми, (В.И.)-сан, — нежный, тонкий голосок внезапно напомнил Вам о течении горного ручья, — спасибо, что согласились уделить мне время. До меня дошёл слух, что Вы можете помочь сочинить красивое любовное послание…
— Слух?.. — едва слышно прошептали Вы, ощутив, как соломенное плетение начало царапать сухую кожу. — Они ошибаются… Это, верно, какая-то нелепая путаница…
Холод беспокойства окатил ледяной волной тело. Перед глазами на миг потемнело и Вам показалось, что земля колыхнулась под сандалиями и Вы вот-вот упадёте в её объятия.
Однако резкий порыв зимнего ветра наполнил легкие морозной стужей, а сознание ясностью мыслей. Вы дёрнулись, словно монах, вышедший из транса. Кэзуми же замотала головой так сильно, что несколько прядей выбились из аккуратного кольца волос.
— Нет-нет, прошу Вас, не сердитесь, (В.И.)-сан! Ваше искусство известно только одной…
— Томико… — имя подруги сорвалось с губ вместе с листом клёна, что ветер унёс вдаль на своих невидимых волнах.
— Прошу, не ругайте её, (В.И.)-сан, она не желала раскрыть Вашу тайну… Всё произошло так случайно, непреднамеренно… Она после долго кляла свою несдержанность, божилась, что сделала это не нарочно, — Кэзуми сцепила руки в замок, опустила взгляд, будто именно она нарушила обещание.
Окончательно успокоенная Вы лишь тихо выдохнули, невольно вспомнив наставления Хаширамы. Одарив беглым взором скользкие рыбьи тела, Вы посмотрели на новую знакомую. Она была похожа на печальную иву, стоящую на берегу реки. Чуть согнутая спина, задумчивость, застелившая пеленой карие глаза; свисающие пряди, выбившиеся из аккуратной причёски кацуяма магэ, — весь вид Кэзуми был исполнен искренней грусти. При одном лишь взгляде на неё прожигающее пламя раздражения было потушено сочувствием и невольным восхищением красотой этой юдзё. Вы слабо улыбнулись, произнесли:
— Верю, что так и есть. Томико-чан никогда не сделала бы худого намеренно… Какое послание Вы хотите, чтобы я сочинила?
Кэзуми одарила Вас благодарной улыбкой и, понизив голос, сказала:
— Для моего нового дружка. Он покинул меня этим утром, оставив вместе с подарком письмо. Однако я… я лишь недавно стала юдзё, до этого была дочерью земледельца, мой отец задолжал аристократу и за это меня продали в публичный дом. Вот как печальна бывает судьба… Меня научили лишь немного писать, а новый мой дружок, — подойдя к Вам настолько близко, насколько позволяли приличия, она зашептала нервно, быстро, не скрывая восхищения, — он не простой клиент… Он воин из клана Изунука, очень сильный и важный. Я приглянулась ему сразу же, как он только увидел меня. Возможно ками ниспослали мне свою милость за страдания, что я перенесла… И, хоть мне не следует так говорить, но счастье переполнило моё сердце, когда Томико-чан сказала, что Вы, уважаемая (В.И.)-сан, умеете писать и занимаетесь сочинительством. Вас мне просить не так стыдно и страшно, как моих «сестёр»…
Вы едва могли вздохнуть из-за волнения, змеёй опутавшего душу. Оно пустило яд осознания в мысли, что под его воздействием искажались, перевоплощаясь в гротескные изображения возможного варианта Вашей жизни, который мог бы стать реальностью, если бы Хаширама-сама не был столь сердечным и сострадательным шиноби. «Слава всем богам! Пусть они даруют ему долгую жизнь и крепкое здоровье… Я бы могла оказаться на месте несчастной Кэзуми. Бедная девушка! Она ещё так юна, но уже испытала на себе горечь этого мира, столь жестокого в своей несправедливости», — так подумали Вы, смотря на молодое, ещё совсем детское лицо юдзё.
Кивнув, Вы с трудом промолвили:
— Я обязательно помогу… Только позвольте я отнесу рыбу в окия. Скажу Сузу-сан, что забыла толчёный перец купить. И якобы пойду за ним домой, я здесь неподалёку живу, вон в том доме рядом с деревом криптомерии, — ослабевшей рукой Вы указали на своё жилище, — ждите меня внутри, у меня есть всё для письма.
Спрятав в рукаве мешочек с приправой, Вы подняли голову и бросили долгий взгляд вслед Кэзуми. Уверенность, что Вы ещё нескоро забудете эту картину была непоколебимой. Робость и скованность Кэзуми растаяли, обожжённые пламенем надежды на возможное лучшее будущее, что спасительной рукой вытянет её из топи настоящего. Девушка шла расслабленно, сбросив оковы кокетливости, будто её и никогда не продавали в публичный дом собственные родители…
«Каждого, каждого карма ведет, судьбы изначальной нить. Много превратностей в жизни ждет, но карму как изменить…?» — вспомнившиеся строки буддийской молитвы пророческой мыслью вспыхнули в сознании. Вам невольно стало не по себе. Слишком идеально вписывались слова в контекст ситуации. Хотелось верить, что это лишь совпадение… А сорванный ветром лист опустился в корзину.
После этого случая Кэзуми вернулась спустя несколько дней в сопровождении подруги, тоже юдзё… Уже невозможно было разорвать цепь событий. Каждое звено закрепляло за собой другое — и не видно было ни конца, ни края этой длинной вереницы лиц, имён и подарков, которыми Вас щедро благодарили девушки и женщины. Чего теперь у Вас только не было! Гребни, белила, косметика, красители для ткани, мотки шёлка, веера, пара новых таби, цветастый кичаку и настолько много различной еды, что связку тимаки пришлось класть в сундук. Вам было приятно помогать девушкам обретать их счастье, ведь им повезло многим меньше — возможности обучиться грамоте у них не было изначально. К тому же гордость за собственные сочинения согревала самолюбие и сердце — мужчины оставались в восторге от танака, находя их изящными или весьма неплохими. Однако Вас настойчивым шпионом преследовало чувство неправильности происходящего, неловкости за своё новое «ремесло». Казалось, будто Вы ведёте любовную переписку со всей деревней, а на деле у Вас самой не было даже воздыхателя. Воистину, причудлива и иронична бывает судьба!
«Если госпожа Мэйуми или Маи прознают об этом, то я могу позабыть о том, чтобы однажды надеть кимоно с рисунком и вплести в волосы гребень. Ведь в их понимании это, верно, такой позор — продавать искусство за подарки, будучи при этом простой служанкой. Ни скромности, ни совести», — подобные размышления посещали Вас всякий раз перед сном. Поэтому, когда госпожа Маи внезапно вызвала Вас к себе, страх заполнил Ваше сердце и Вы начали готовиться к худшему…
***
Тонкий дымок благовоний витиеватой нитью поднимался к потолку. Полупрозрачный серебряный туман рассеивался в насыщенном цветочными ароматами воздухе, просачивался сквозь щели в досках, окутывал каждый предмет — казалось, что горький, острый запах корицы пропитал весь кабинет. Он будто осел сухой горечью на языке. Стало неприятно щипать во рту. Каждый вдох казался Вам последним, словно для преступника, на чью шею должно опуститься лезвие меча. Гладкая поверхность татами простиралась перед глазами расплывчатым пятном чайного цвета. Вы не смели поднимать глаз на «окаа-сан», так называли госпожу Маи гейши и майко. Хозяйка окия была «матушкой», в то время как её подопечные были друг другу «сёстрами». Подобное обращение, конечно же, не распространялось для слуг.
Тишина в кабинете стояла кристальная. От того Вам казалось, что быстрый стук беспокойного сердца мог в любое мгновение разбить её на сотни осколков. Тогда время, застывшее в наполненной горечью корицы комнате, оттает, начнёт свой неумолимый бег. И упрёки, поучения вопьются в мозг, вонзятся в сердце, ввергая душу в мучительную агонию стыда. «Какой позор!» — подумали Вы, сцепив руки, укрытые тёмной тканью рукавов, так сильно, что холодок напряжения прошёлся между пальцами. — «Вероятно, госпоже Маи всё известно… Раньше она вызывала меня лишь раз, в мой первый день здесь. Я не знаю… Не знаю… Предположить не могу, какое событие могло случиться, что ей вдруг понадобилось видеть меня. К тому же госпожа Мэйуми тоже здесь… Ками, дайте сил достойно стерпеть наказание! Я сознательно ступила на этот путь, теперь поздно поворачивать назад… Однако я не хочу, не смогла бы поступить иначе. Моё ли сострадание или же безрассудство однажды продырявит лодку жизни, которую я всё время так и норовлю раскачать», — безмолвный монолог немного успокоил обострившиеся чувства, придал каплю сил для последующего диалога о начале которого возвестил натуженный, скрипучий, как старая сосна, голос «окаа-сан».
— (В.И.), ты быстро пришла…
— Я не смела заставлять Вас ждать, госпожа Маи, — собственный голос казался Вам чужим, далёким, слишком сиплым.
Вы приподняли голову, чтобы держать в поле зрения лицо хозяйки окия. Однако взгляд Ваш был направлен на стену за спиной почтенной женщины. И всё же даже так Вы смогли неплохо рассмотреть ровный овал её бледного лица, стянутого сетью морщин. Хоть возраст и оставил свой видимый след на облике госпожи Маи, но правильный уход и природная красота не поблекли во тьме годов. Во взгляде миндалевидных карих глаз отражался острый ум и выражение глубокой духовности натуры. Тонкая линия губ была изогнута в вежливой улыбке, заученной годами работы.
Чуть кивнув, она сказала:
— Я прошу тебя напомнить мне, (В.И.), из какого селения ты прибыла? Пересматривая расходную книгу я заметила, что твоё прежнее место служения написано неаккуратно, за что мне очень стыдно. — с её губ сорвался сухой выдох. — Возможно тебе покажется это прихотью пожилой женщины… Однако мне важно знать из каких мест прибыли все девушки, находящиеся под моей опекой. Прислуга, в том числе.
Вы моргнули, чтобы огонёк удивления погас во взоре. Вскользь взглянули на госпожу Мэйуми — её стан хрупкий, стройный, словно стебель хризантемы возвышался рядом с согнутой фигурой «окаа-сан». Её глаза оставались непроницаемыми и холодными, как воды горного озера. Вам невольно показалось, что вся эта ситуация была распланирована с некой целью. «Неизвестно какой… Слава ками, они не услышали отголоски людских пересудов… Однако сейчас надо быть чуткой как лань; внимательной, как охотник, иначе я подведу Хашираму-сама. Кажется сомнения по поводу моей легенды закрались в их души», — подумали Вы и ответили спокойно, без былой напряжённости в голосе:
— Мой отчий дом находится в деревне Кагами, госпожа.
— Теперь мне ясно в каком иероглифе я ошиблась, — с облегчением произнесла «окаа-сан» и склонилась над раскрытой тетрадью и точным росчерком туши исправила что-то в записях.
«Может я была неправа и меня не подозревают, и ничего не спланировано?» — сомнения охватили взволнованный разум, поймали в свои сети, словно рыбак долгожданный улов. Украдкой бросив взгляд на свою учительницу танцев, Вы не уловили ни единого намёка, самой ничтожной подсказки, что могла бы навести на нужную мысль.
Обе женщины, сидя на плоских подушках дзабутон, смотрели на Вас спокойно, собрано, как и подобает при ведении беседы. Госпожа Маи расположилась за низким столиком, а госпожа Мэйуми подле неё с левой стороны. Идеальная строгость картины была окутана невидимым ароматом острой удушливости корицы. Вам внезапно невероятно сильно захотелось сделать глоток ледяной воды, чтобы смыть жар напряжённой атмосферы. Однако по выражению лица «окаа-сан» и движению губ Вы поняли — пока что рано уповать на скорую возможность освободиться из этого плена.
— Мне известно это селение. Там изготавливают чудесные клетки из бамбука, — промолвила она, привычно-вежливо улыбаясь.
— Благодарю за столь высокое мнение о нашем ремесле, госпожа. Ваша похвала греет сердце… Мы торгуем ими с соседними селениями, а иногда даже удаётся отправить несколько в столицу. Птичьи клетки из бамбука — наша гордость, — нежность вплелась в звучание Вашего голоса, будто Вы вспомнили о чём-то действительно приятном, дорогом сердцу.
«Спасибо Хашираме-сама с которым мы оттачивали не только сюжет, но и декларацию нашей легенды», — подумали Вы.
— Вероятно, ты тоскуешь по своему дому… — госпожа Маи одарила Вас сочувственным взглядом.
— О… Очень скучаю… — дрогнув, тише промолвили Вы.
— Возможно это совсем не моё дело… Однако почему бы тебе не отправиться домой, к родному очагу? Ты так долго не бывала в родном селении. Я выделю тебе свободные недели, чтобы ты посетила отчий дом.
— К сожалению, я не волна — не дано мне вновь и вновь к родному берегу возвращаться, — сказали Вы прежде, чем в висок впилась боль острой, но здравой мысли о том, что полуграмотная крестьянка не может отвечать перефразированными строками из произведений [6]. Но вопрос хозяйки окия оказался ударом, пришедшимся по свежей ране. Внезапная агоническая боль ослепила на миг, а когда Вы осознали, что произошло, то увидели во взглядах женщин удивление, смешанное с эмоцией, которую Вам не удалось прочесть. Стало мучительно стыдно за свою ужасную оплошность.
«Идиотка! Исписанные стихами бумаги и твоя собственная глупость совсем затмили осторожность», — сокрушённо подумали Вы, лихорадочно пытаясь нужные слова, чтобы исправить содеянное.
— Я приняла решение, когда… Бежала из дома… Потому готова вынести тяжесть последствий, даже если это значит невозможность более увидеть своего отца.
В тесноте кабинета повисло молчание. Спустя несколько секунд госпожа Маи сняла этот тягостный покров.
— Твоё решение и слова кажутся мне удивительно…осознанными. Да помогут ками тебе на избранном тобой, весьма нелёгком пути. Однако, неужели, не было иной тропы?
— Была… Но она вела прямиком к мучениям и жестокому мужчине, ревностью своей погубившему честь и жизнь своей супруги.
— Хуже они только ревнивые мужья, — печально заключила «окаа-сан» и в её взгляде Вы заметили тот отблеск понимания, что присущ умудрённым жизнью людям. — Мне рассказали, что ты старательно выполняешь свою работу, (В.И.). Твоё трудолюбие похвально. Полагаю, твои бывшие господа печалятся из-за этого побега.
Ни в спокойном выражении лица, ни в сочувственном взоре, ни в плавном звучании голоса госпожи Маи как бы Вы ни пытались, Вам, так и не удалось различить крупицы наигранности. «Захотела ещё… Она долгие годы была гейшей, а после ухода — управляющей окия. Не по зубам мне такая игра. Однако здесь точно есть подвох», — подумали Вы, почтительно поклонившись.
— Благодарю за добрые слова, госпожа. Я не смею надеяться на то, что мои почтенные господа будут печалиться из-за меня, недостойной такой чести. В Кагами есть более достойные и трудолюбивые девушки.
— Не сомневаюсь. И более не задерживаю тебя. Возвращайся к работе, — недавняя мягкость интонации застыла в холоде повелительного тона.
Не смея более задерживаться, Вы поклонились сначала госпоже Маи, затем Мэйуми. После чего покинули зажатый в тисках горькой душноты кабинет, размышляя об одном обстоятельстве, которые было тем самым камешком, что, попав в тушь, издаёт скрежещущий звук. «Я прибыла в этот мир где-то в марте по моему, европейскому исчислению; годовая служба делится на два полугодия. Летнее я начала в апреле и расчёт был в сентябре, как и продление срока. Сейчас на дворе середина декабря. Следовательно, госпожа Маи заглядывала в расходную книгу до этого дня. Не верю я в то, что она не заметила бы неверно нарисованный иероглиф… Мне хочется надеяться, что я всего лишь накручиваю себя. Однако, если моя неосторожность породила подозрения, то лучше принимать во внимание подобные «случайные неслучайности». Иначе… Я боюсь, не желаю думать о возможном исходе», — думали Вы, вслушиваясь в мягкий стук соломенных сандалий о доски энагавы [7].
В это время за тонкой мастерски разрисованной бумагой сёдзи кабинета «окаа-сан» курились благовония и слова вились в неспешный диалог.
— Значит эта служанка хочет стать гейшей? Чудно! На моей памяти не было схожих случаев. Возможно, конечно, что я уже стала совсем стара, так что и позабыла о чём-то, — проскрипел голос.
— Прошу, не наговаривайте на себя, Маи-сан, вы ещё так молоды. Надеюсь, что ещё долго в лоне вод бессмертный образ Ваш будет отражён [8]… (В.И.) действительно стремится к тому, чтобы облачиться в шелка вместо бумажного крепа, взять в руки сямисэн вместо тряпки, — ответил плавный, словно шелест волн, голос.
Хозяйка окия одарила гейшу испытующим взором, что так резко контрастировал с вежливой, давно заученной и приевшейся улыбкой, что застыла на её лице, как и морщины. Будто в напоминание о прожитых годах.
— …Остатней доли зимы… И той у меня не осталось[9], — произнесла она, смотря на зыбкое пламя лампы. — Эта девушка как будто слишком учтива и умна для своего низкого происхождения. Если бы она прибыла из столицы, однако Кагами — бамбуковая деревенька, которой повезло потому, что бывший тюнагон построил там своё поместье. Совершенно не с кем списаться, чтобы узнать чуть больше об этой служанке.
Без колебаний выдержав взгляд, Мэйуми приподняла уголки губ в тени лукавой улыбки. В глубине зелёных глаз была сокрыта искренняя гордость за впечатление, которое её ученица произвела на «окаа-сан». Небезосновательно гейша считала себя причастной к Вашему первому, небольшому «дебюту».
— Поэтому я и осмелилась просить Вас вызвать её к себе под каким-нибудь предлогом. (В.И.) уже скоро с год как служит в Вашем окия. Она не зевает, а слушает, чему Вы и мы, гейши, наставляем майко. Если бы (В.И.) была недостаточно сообразительна или ленива, то я бы без сомнений отказалась бы обучать её искусству танца.
— Твоя доброта зачтётся тебе при следующем перерождении.
— Хоть печали земной юдоли и занимают все мысли, однако думать о следующей жизни лучше загодя.
— Верно, даже в молодости нужно помнить о Шести мирах [10].
Наступило недолгое молчание, которое развеяли слова Мэйуми произнесённые плавным, словно взмах веера, голосом.
— Я осмелюсь предположить, что лучше не пытаться узнать больше о (В.И.). Её рекомендовал сам Хаширама-сама. И даже если происхождение моей ученицы и её жизнь окутана мраком тайн, я считаю, что мы не в праве ставить под сомнения доверие главы к этой девушке.
— Ты верно заметила. Иначе мы нанесём ему оскорбление. А от милости главы зависит само существование нашего окия, — Маи вперила взгляд в белую бумагу сёзди, за которыми недавно скрылась служанка. Женщина поднялась. Мэйуми встала следом.
Положив расходную книгу в ящик шкафчика красного дерева, хозяйка окия с тихим скрипом задвинула его, задумчиво промолвив:
— Грядущее покажет, к чему приведёт твоё преподавание и её упорство…
***
Много дней минуло после этой странной беседы в кабинете госпожи Маи. Ваши будни в окия тянулись размеренно и рутинно, словно вовсе не происходило никакого разговора. «Возможно плоды последствий ещё не созрели. Или же я окончательно запуталась в истинных мотивах окружающих… Так недолго до паранойи дойти можно. Ко всем моим трудностям вот эта проблема будет совсем не кстати», — так решили про себя Вы. От Вашего внимания не ускользнула перемена в отношении госпожи Мэйуми к Вам: голос её смягчился, а взгляд утратил прежнюю недоверчивую холодность. Невольно показалось, будто Вы выдержали экзамен, известный одной лишь гейше. «Словно весна настала после долгой зимы», — подумали Вы и, ободрённая этим, начали усерднее практиковать движения танцев, что сказалось не проходящей болью в теле.
Томико продолжала приходить к Вам вместе с заходом солнца. После Вашего рассказа о Кэзуми, она долго извинялась перед Вами, несмотря на то, что Вы всячески пытались уверить подругу в ненужности подобного — ведь Вы давно обо всём позабыли и всё простили. К Вашему удовольствию Томико училась старательно и вскоре она уже могла составлять несложные предложения.
Девушки и женщины со всего селения прокрадывались к Вашей хижине, чтобы получить письмецо, привязанное к ветке рукодельных цветов. То и дело в Вашей голове сами собой зарождались строки танака, стоило Вам залюбоваться красотой выпавшего снега или мрачным росчерком нагих ветвей на фоне серого неба. «Слишком много сочиняла, вот уже не проходит и дня без строчки», — с радостью думали Вы, подчас поражая заглядывавшего к Вам Тобираму сочинённым к ситуации стихотворением.
И в этот вечер Вы в задумчивости сидели под раскрытым окном, озарённым белёсым сиянием луны. На столике была расстелена бумага, между пальцами зажата кисть — всё готово для воплощения чужих переживаний в форму иероглифов. Свои покоились на недосягаемой глубине души.
Морозный ветерок принёс в комнату аромат сухой листвы и безлюдной ночи. Вас охватило необъяснимое чувство тревоги и страха. В миг показалось, что некто, не отводя взгляда, жадно наблюдает за каждым Вашим движением, взмахом ресниц и даже вдохом. Будто одним лишь взором захватывает в объятия, словно исстрадавшись после долгой разлуки. «Невозможно… Как же это может быть?..» — подумали Вы, взглотнув. После медленно подняли голову и с губ сорвался удивлённый возглас:
— Мадара-сама?!..
Но как же сильно
Привязывают к жизни
Слова и грусти,
И радости нежданной,
Мешая мир покинуть...
Оно-но Комати
