Мысли о ней

Размашистым шагом он направился в свои покои. В доме было тихо и темно. Не слышался даже шёпот слуг, которые, вероятно, попрятались в свои комнаты, как полевые мыши, завидевшие приближение хищной птицы. Лишь бледный лунный свет решётчатыми тенями ложился на пол. Все окна и сёдзи были закрыты. Мадаре почудилось, будто он оказался живьём зажат в стенах огромного деревянного гроба — так же глухо, мучительно и бесконечно одиноко было главе клана в собственном поместье. Разве такое чувство должен испытывать воин, вернувшийся после битвы домой? «Всё было бы иначе, если бы меня кто-то ждал», — привычно констатировал мужчина, бесшумно сдвинув створку сёзди. Зажигательные палочки лежали на привычном месте — в верхнем ящичке лакированного шкафа чёрного дерева на котором изрыгал из пасти пламя мастерски нарисованный змееподобный дракон. Поднеся крохотное пламя к фитильку свечи Мадара с раздражением подумал о том, что ему приходится тратить драгоценные мгновения на сущие безделицы. Однако в черноте пустой комнаты он мог в спешке перепутать свои тёмные одежды. То-то будет забавно, если он явится к ней в идиотском наряде! Подобного позора глава клана допустить, разумеется, не мог. Стоило слабым потокам света растечься во мраке покоев, Мадара тут же начал искать достойный наряд. Не излишне роскошный, но в котором не стыдно будет показаться ей на глаза. Боги, как же он жаждет увидеть их наяву, а не лишь в недолгие часы сна или краткий миг задумчивости… Источаемый ими блеск её души разгонит мрак его пустоты… Скорее бы настало время свидания! Мадара спешно развязал пояс и сбросил с широких плеч ткань юкаты. Он остановил выбор на простом чёрном кимоно из окрашенного шёлка-крепа, свободных хакама в узкую чёрно-белую полоску и хаори тёмного цвета на тёплой ватной подкладке. Мокрые волосы, отяжелевшие после бани, пришлось завязать в неряшливый узел, чтобы не намочить одежду. «Надеюсь они высохнут к тому времени, когда я буду у неё. Проклятье мне одно с этими волосами, я точно когда-нибудь состригу их. Тогда отпадёт надобность долго причёсываться по утрам и воды нагревать можно будет в разы меньше», — подумал он, расчёсывая спутанные пряди перед зеркалом, подёрнутым пеленой сумрака. Последним штрихом стала катана, которую он перед выходом снял с подставки. Лезвие меча покоилось в обтянутых чёрной кожей ножнах-сая, обвязанных красным шнуром. Их красота заключалась в гармоничной простоте. В отличие от «столичных модников» Мадара ценил в первую очередь практичность и удобство вещей, а не один лишь внешний вид. Конечно, он гордился своей роскошной церемониальной катаной в отделанных позолотой и богато разрисованных сая. Однако в бой брать подобную как минимум жалко — изящный декор измажется в крови врагов. Въедливой, как те, в чьих жилах она ещё недавно текла горячими потоками. После не отмоешь — выбрасывать придётся. Жалко. Через сёдзи, ведущие в небольшой внутренний сад прямо из покоев главы, Мадара выскользнул на веранду-энагава. Бесшумно задвинув створки за собой, огляделся. Высокие туи и длинные берёзы отбрасывали искажённые тени на землю, покрытую тонким слоем снега. Однако среди извилистых, плоских и заострённых ночных отражений ни затерялось ни одного человеческого. Учиха огляделся скорее по привычке, чем из действительной надобности. Едва ли бы нашёлся одинаково ловкий и смелый человек, который, презрев страх жестокой смерти, посмел бы сунуться в личный сад Мадары без его дозволения. За подобную дерзость самое мало наказание — лишиться должности… «Чувствую себя героем весёлых песенок «квартала цветов и ив». Крадусь на свидание под лунным светом, пылая желанием… Побеседовать, конечно, побеседовать. На большее я могу рассчитывать лишь в людских пересудах», — он сильнее сжал рукоять меча, коснулся пальцем ледяной гарды, чтобы холод металла остудил разгорячившуюся кожу и мысли заодно. Переведя поток чакры к ступням, шиноби оттолкнулся от земли и уже через несколько мгновений оказался за забором соседнего поместья. Ему не составляло труда пройти мимо внимательно патрулировавших территорию часовых. Ведь именно он расставил их. И конечно же Мадара помнил на какие позиции, так что слабые места в обороне были ему хорошо известны. «Не каждую бреху можно закрыть, а людей у нас и так не хватает. Все важные документы хранятся в тайнике, который чужакам придётся поискать, разумеется, обойдя любезно подготовленные ловушки», — так аргументировал своё решение на собрании глава клана. Военачальники ответили молчаливыми кивками. Мадара твёрдо шагал по растворившимся во мгле узким, тесным улочкам бедных районов селения. Ему не нужен был фонарь, чтобы видеть резкий контраст между мощными оградами домов знатных Учих и хлипких заборчиках их менее обеспеченных соклановцев. Он редко заглядывал в эти кварталы, пропахшие навозом, солёной рыбой и удушающим духом нищеты. Он и без того знал о положении вещей. Бедность и богатство всегда шли об руку, словно сёстры. Мадара был, увы, не в силах объединить их в одно, что будет устраивать всех. Подобное невозможно даже в сказках. К тому же каждому указывает путь его происхождение. Однако именно на стезе шиноби можно было снискать военную славу и деньги даже людям самого низкого рождения: многих таких Мадара даже тренировал лично, ибо среди них подчас рождались первоклассные шиноби с большими запасами чакры. А глава клана силу ценил даже превыше происхождения. Покосившиеся изгороди, будто наваливались над землёй, оставляя на её белоснежном хаори тонкие тени. Приземистые хижины теснились у полосы основной дороги. Тронутый льдом песок хрустел под подошвами гэта. Этот резкий, надламывающийся звук неожиданно для самого Мадары расслаблял, раскалывая ненужные мысли и развевал их частицы по морозному, пропитанному запахом рыбы, ветру. В одном из дворов собака затянула свою заунывную воющую песню. Ей вторила другая, наматывавшая круги за забором, мимо которого только что прошёл воин. Слушая эту скорбную мелодию лунной ночи, Учиха раздумывал над причиной, что привела его в этот квартал, а не к главным воротам селения. «Меньше всего я хочу навлечь на и без того бедовую голову (В.И.) новые печали, связанные с неумением людей обращать взор на проблемы своей жизни, а не чужой. Отвратительнее такой дороги только грязь сплетен, которые запятнают её чистое имя… Пусть они в Дзигоку утянут пустословов… Я меньше всего желаю смотреть, как она, безвинная, будет страдать из-за людской жестокости и моей гордости», — Мадара до тугой боли в костяшках сжал рукоять катаны. В застеленной пеленой метели тьме кровью вспыхнул шаринган — мужчина приблизился к крепостной стене, опоясывавшей поселение клана Учиха. Мадара остановился, не выходя темноты безлюдной улочки, оценил своё положение. До защитного пояса оставалось метров двести. Покров тьмы укрывал его от случайного взгляда часовых. Хорошее положение для обдумывания плана. На оное Учихе, привыкшему оценивать стремительную обстановку боя, потребовалось не более нескольких мгновений. У него было неоспоримое преимущество — Мадара знал расположение часовых. Как ему было не знать, если сам их ставил? Чёрная тень с алыми огнями глаз вынырнула из мрачной пасти переулка. Лишь несколько пожухлых листьев слабо качнулись на хрупкой белоснежной ткани снега. Она будто взлетела в воздух, оставив на земле несколько следов от сандалий. Миг — высокая фигура стоит на саку. Эта длинная деревянная постройка-изгородь змеёй, чье брюхо наполняли глина, песок и вода, окольцовывала весь земляной вал хэй. Облицованный камнем он имел внушительно-грозный вид, особенно с увенчивающей его поверхность крепостной стеной, бледнеющей побелкой в неплотных лучах лунного света. Смотровые башни громадами кубов возвышались через каждые пятьдесят метров стены. Мадара использовал те несколько секунд, что ему любезно даровали оба часовых, обративших свои всепроникающие взгляды шаринганов на бугрящееся черное море леса. Обычные шиноби не смогли бы даже заметить во тьме эти драгоценные песчинки времени — столь малы они были. Однако для ужасающей мощи мангекьё то было сущим пустяком. Внезапно один из часовых, Мадара прекрасно помнил его имя — Иошихиро, тот, повинуясь душевному волнению резко повернулся, сверкнув алым светом глаз. Перед ним простиралась блестящая под лунным светом покатая крыша саку и белый квадрат, выступающий из тьмы вдали. Огни, горящие внутри смотровой башни, напоминали их кеккей генкай. Мужчина помотал головой — качнулись стянутые в хвост волосы. — Что с тобой, Иошихиро-кун? — учтиво поинтересовался напарник, смотря на монолитное море леса. — Да так… Не бери в голову, Джеро-кун… — всё ещё растерянный Иошихиро вернулся на пост. — Всякие чудеса чудятся под луной… «Поймал соклановца в гендзюцу — вот до чего дошёл ради того, чтобы получить одно свидание», — с неудовольствием подумал Мадара. — «Удивительно хорошо у Иошихиро развит слух. Хотя едва ли он мог меня услышать. Невозможно. Вероятно это одно из тех необъяснимых чувств, что дарует нам сознание, заставляя увернуться в тот самый момент, когда кунай летит в спину». Скрип перемешанного с песком снега отразил звук боли сердца грозного воина, когда он вспомнил о том, чей прах наполнил землю. «Почему оно тогда молчало у тебя, Изуна?.. Почему?» — мысль предательским ударом ранила в спину. Мадара желал остановиться, вспомнить. Но усилие воли её невидимыми руками подтолкнуло вперёд, туда, где печальную песнь слагает криптомерия, дрожащая из-за ярости зимнего ветра. Это виделось ему самым верным решением. Черные тиски леса, как гробовые стены его дома, зажмут его, оставив гнить, разлагаясь ненавистью из-за скорби. Сколько не царапай крышку — та останется висеть над головой, не позволяя вырваться наружу, туда, где земная юдоль всё же хоть немного, но полнится радостью и теплом. Потому глава Учих не прерывал лёгкий бег, в который, незаметно для несчастных без улучшенного генома, было вложено много чакры. «Помнится, мы с ней когда-то шли здесь. Я хотел узнать о брате, а она терялась в догадках, не понимая моих намерений. Боялась, но храбрилась. Изменилась, но не растеряла этой способности. Такая странная… Мысли о ней будоражат меня даже сейчас, когда скорбь овладела разумом», — напряжённый слух уловил гулкое завывание совы, запутавшееся в нервном шёпоте шелестящих деревьев, кажущихся неприступными саку в свете, даруемым братом Аматэрасу, богом луны Цукуёми. «Эта Сенджу, (В.И.), совсем как то дерево-метла, о котором окаа-сан рассказывала вечерами — виднеется издалека, но только приблизишься, тут же растает. Как же там говорилось в том стихотворении? Мнится — ты рядом, но вот еще миг — //И исчезаешь бесследно.*1* Поэт будто писал именно о ней», — подумал Мадара, про себя добавив не без самодовольства: «И это меня столичные неженки будут считать дикарём, из песен и стихов знающим лишь самые непристойные. Как от быка не будет молока, так и от кретина здравой мысли не получишь, сколько не надейся. Есть такие, как они и Тобирама — даже Будда тут бессилен». Наконец-то из сине-серой тьмы показалась громада крепостной стены. Вот уж действительно ни один клан не мог похвастаться чем-то подобным! Инженеры Учиха и Сенджу, поначалу чуравшиеся работать бок о бок, позднее вели яростные, но вполне дружеские споры о том, каким образом можно укрепить конструкцию, чтобы та держалась прочно в случае землетрясения или осады. Массивная деревянная стена, укреплённая сетью железных столбов, грозно и величаво возвышалась над землёй. Она походила на тело огромного дракона, закольцевавшего селение, чтобы защитить его от не дремлющих врагов. Громадные ворота, когда их открывали, были подобны разверзнутой пасти чудовища. Столь широкой, что в неё сразу могли войти до полусотни человек или несколько телег, запряженных волами. Покой этого зверя охраняли бдительные часовые из числа Сенджу и Учих. Мадара прекрасно осознавал, что попытка пробраться в строящееся селение тайно бессмысленно рискованна. Слишком много часовых. Хоть главе клана Учих, к большому неудовольствию Тобирамы, было известно, где стоит каждый из стражей. Однако на двух воинов Мадары на подобном расположении приходилось четыре-пять шиноби объединённого клана. Он лично отправил самых преданных военачальников, их помощников, секретарей и воинов охранять покой зарождающегося селения. Всё в соответствии с предписаниями мирного договора между Учиха и Сенджу. Против этих пунктов рьяно выступал Тобирама, содрогавшийся от одной мысли, что Учихи будут знать, где располагаются казармы Сенджу, их хранилища оружия, припасов, госпитали. За неделю-две пребывания толковый шиноби составит подробнейшую карту селения. «Значит вам будет известно расположение наших объектов стратегического значения, расстановка гарнизона, а нам о всём том же, но в вашем селении придётся гадать?» — яростный взгляд Тобирамы выдавал его истинные чувства, не выраженные в холодном спокойствии голоса. «Могу оплатить гадателя, если казна опустела», — процедил Мадара, рычащим в злобе голосом. Кипящим маслом ненависть выливалась капля по капле на доводы разума, воспоминания о переговорах с Хаширамой, обрекая их на мучительную смерть воинов, штурмующих стену чёрной злобы. Она была возведена самою смертью, что построила её на прахе любимого брата. «Не нужно. Я не намерен лишать твои волосы очередных масел из столицы. На такую жертву Учихи не пойдут», — ровным голосом вывел младший Сенджу. Колкое замечание Мадары уже готово было сотрясти воздух громом язвительности, но Хаширама мощным порывом слов разогнал собравшиеся тучи: «И у Будды терпения не хватит на вас обоих! Тобирама», — глава Сенджу перевёл уставший взгляд с искрящейся в нём мольбой на младшего брата, — «прошу, не живи прошлым. Отныне Учихи наши братья по оружию, не враги. Крепкий союз не может зиждиться на недоверии… Ведь именно на фундаменте мира будет возведена деревня! И коль он изначально шаток, то и здание рано или поздно развалится, погребя под обломками живших в нём». «Хаширама прав», — мрачно констатировал Мадара, смотря прямо на Тобираму. Тот одарил главу Учих лишь коротким взглядом. Сенджу младший слишком хорошо знал на что способны эти «проклятые глаза», чтобы рисковать ради нелепой, неравной борьбы. Однако более того он слишком хорошо знал потаённые намерения извечных соперников. Спустя несколько дней на стол Мадаре ляжет детальная карта поселения. Его военачальники позаботятся об этом: разошлют воинов по территории, сами заберутся в самые укромные уголки. Изучат каждую щель между досок, начнут выискивать все ходы и выходы, заучат расположение складов, амбаров, госпиталей. Если бы Хаширама не был столь доверчив, то он бы выступил против столь явно пагубного для Сенджу предложения! Рядовой воин едва ли сможет написать иероглифы собственного имени без ошибок, что уж до писем или составления карт! Тем более за ними наблюдали бы военачальники Сенджу. Те бы не смогли ступить и шагу без присмотра. Однако новое положение дел мощным толчком рушит хрупкую надежду на относительную безопасность, как землетрясение лачужку. Но на сей раз глава клана Сенджу был непреклонен. И его помощнику, по совместительству младшему брату, оставалось лишь подавлять обречённые вздохи и злость, которую он обязательно перевоплотит в ударную мощь новой техники. Осталось лишь дождаться конца этого мучительного позора… «Я отправляю своих людей из числа воинов, ирьенинов, рабочих и ремесленников к вам, чтобы их труды легли в основу детища нашего мира. Поселение опустело практически на треть — немало. Учитывая желания других кланов и государств стереть в порошок могущественного врага — потери становятся ещё ощутимей», — он скрестил руки на груди, вперив тяжёлый мрак взгляда в лица братьев Сенджу. — «Справедливость давно попрали. Однако может не будем избивать изувеченный труп? Я, как и мои генералы имеем право знать расположение гарнизона, объектов стратегического значения и всё, что касается воплощения и ведения нашего», — короткая пауза, — «общего», — он выделил интонацией, — «дела. Раз уж мы решили строить у скалы, к которой, по воле богов, ваш клан лежит ближе, чем наш». Мадара до сих пор смакует ярость, что цветом крови насыщала красные глаза альбиноса, когда ему пришлось нехотя соглашаться с доводами врага. Его с Тобирамой взаимная ненависть была столь же заметна, как и юдзё без таби*2* под гэта среди толпы замужних дам. Глава клана не мог простить Тобираме три вещи: убийство Изуны, попытку отстранить Учих от управления деревней и взгляды глубокого чувства в Вашу сторону. Воспоминание о последнем разожгло потухший огонёк ревности. Сжав рукоять катаны, Мадара твёрдой походкой направился к чудовищным вратам. Часовые из числа Учих, разглядевшие в ночном госте главу клана, торопливо поклонились. Сенджу нехотя последовали их примеру. — Откройте ворота для Мадары-сама! — зычный голос высокого с тонкостным лицом караульного грубо разорвал блаженное умиротворение зимней ночи. «А вот так орать необязательно», — раздражённо подумал ночной гость, невольно в глубине души, начав, сожалеть о том, что решил явиться открыто. Пасть чудовищного-дракона врат медленно отворилась, чтобы впустить в зияющее чернотой брюхо нежданного путника. Тот ступил в раскрывший объятия мрак, мысленно содрогнувшись от осознания, что давняя детская мечта начала приобретать очертания, объём и вес не в фантазийном, а реальном мире. Тепло вдруг коснулось неизменно холодной груди. Столь трепетно, столь нежно, словно родное, но погибшее чувство внезапно подняло высохший бутон, борясь со смертью в холодном пепле воспоминаний. «Никогда бы не подумал, что воплощение мечты о мире столь близко… Слишком близко, что невольно вспоминаешь, что в жизни всё изменчиво», — навеваемые печалью мысли не замедлили уверенного быстрого шага. «Однако людские пересуды непокорны этому правилу… Не удивительно. Я не желаю, чтобы семена подозрений произросли в убогие побеги сплетен в клане. Пусть у Сенджу судачат о нас с (В.И.). Здесь находится меньшая часть моих людей и не столь потенциально опасная, как возможные будущие жёны. Высокородные дамы не простят мне того, что я предпочёл их жеманному обществу понимающую компанию служанки жалкого происхождения… Каким оно кажется им», — размышляя Мадара скользил безразличным взглядом по темным стенам домов, черным проёмам окон лавочек и степенно расхаживающих стражей из гарнизона, охранявшего покой на улицах строящейся деревни. Учиха юркнул в первый проулок, чтобы фонари в руках воинов не пролили слабый свет на его личность. «Невозможно было бы пройти в деревню по-другому, не вызвав подозрений. В поселении думают, что я в доме; здесь полагают, что пришёл со срочным делом к своим военачальникам или Хашираме. Мои люди ничего не скажут, будут думать, что кому надо известно о моём прибытии без доклада — к ним же приходил. И приказа оповестить о своём прибытии не отдавал. Так и получится: одни думают, что пришёл по делам; другие не подозревают о моём присутствии; третьи верят, что уже давно сплю и вижу, как пытаю врагов. И уж поэтому даже если кто-то, наслушавшись Сенджу, осмелится написать, что глава клана в гости к одной низкорожденной девушке заглядывает, дома его примут за сплетника, ведь глава клана в тот день спал в своем склепе, то есть, доме», — воспоминания вгрызлись в сознание в тот самый миг, когда он нырнул в густую, но уже хорошо знакомую сеть переулков. Лабиринт, ведущий к выходу его чувств, эмоций, зарождению не высказанных желаний… Приземистые минка — «дома простолюдинов» устало наваливались на дорогу соломенными массивами крыш. Казалось только хлипкие ограды сдерживали неуклюжих древеяно-соломенных великанов от того, чтобы те не столкнулись друг с другом. Раскинувшие паутину ветвей клёны, криптомерии и берёзы, отягощенные белоснежным зимним платьем, клонились к земле, будто на одной ней желали найти отдохновение. Трепещущие остатки некогда яркого осеннего убранства, казалось, оплакивали одинокого путника, без фонаря идущего по размытой грязи, поддернутой ледяной пеленой. Колыхаясь в объятиях ветра, они будто напевали песню Окаямэ: «Во мраке ночи//Неспокоен путь, //Луну ты подожди.»*3* Однако Мадара не ждал. Не мог, ибо: «Нет сил мне дожидаться,//Тоска любви безмерна…»*4*. Он добрёл до ворот «весёлого квартала» поселения — сосредоточения чайных домиков и одного маленького, но гордого окия. Небольшой складик, волей неизвестной техники стал домом для «этой Сенджу», пришельца из иного мира. Он располагался совсем недалеко, в метрах семидесяти, от «мира цветов и ив». Его изначальным назначением было служить временным местом хранения тканей, белил, гребешков и прочих товаров, что везли купцы в поселение шиноби. Во время нарастания могущества определенного клана в его селение устремлялись торговцы из многих деревень и даже столицы, зная, что выручить можно ого-го как много! Особенно в «весёлых кварталах», где воины оставляли большую часть заработанного, а юдзё и гетеры тратили оставшуюся. В нерушимой тишине зимней ночи Мадаре показалось, что хмель сакэ, разливаемого в чайных домиках был слишком силён, раз смог достичь и его. Иначе он не мог понять, куда подевался Ваш уединённый приют. Вот понуро качает ветвями, протяжно жалобно скрипя, одинокая криптомерия у ворот. Маленькая коробочка склада, подобно ларцу, скрывала в недрах драгоценность — Вас. Однако сгорбленная тёмная явно мужская фигура у входа небрежным мазком портила красоту картины. «Что это за ничтожество топчется у её двери?» — брезгливо подумал Учиха, не почувствовав чакры в теле незнакомца. Окажись тот Тобирамой, то звон скрещиваемых клинков уже бы прорезал мирную дремоту тьмы. Мадара был уверен, что у брата Хаширамы не хватит духу и смелости явится к ней, ибо предел его любовной тоски — долгие взгляды. По крайней мере именно эта обманчивая надежда опьяняла дракона ревности, как сакэ, что хитро разлил в восемь бочек для восьмиглавого дракона Ямато-но ороти бог грома Сусаноо. Однако её нового ухажёра у Мадары даже язык не поворачивался гордо наименовать «соперником». Тот сжался от волнения, как от холода, боясь выпрямить спину. Стоял, будто не решался сделать что-то.

***

Кеншин не решался сделать первый шаг. В направлении скромного жилища его вела зародившаяся в сердце уверенность, чувство столь редкое для него, а так же понукания родни. Голова уже болит из-за недовольства их голосов! А ежедневно повторяющийся упрёк: «Кеншин-кун, двадцати лет достичь смог, а жену найти нет! Стыдно перед людьми. Подумают, что и достоинств у тебя то нет!» — можно было причислить к мантрам, так часто его произносили. И будто верили, что девушка сама появится как благословение Будды. Стыдно и вместе с тем смешно. «Неужель ты из конюшни выходишь с завязанными глазами? Как же можно объяснить иначе, что ты красавиц-прислужниц Хаширамы-сама не замечаешь? Или, скажешь, что совсем перевелись достойные девушки? И у господина то!.. Помни, что время человека не ждёт. Ты уже такой взрослый, да к тому же старший сын. Тебе наследник нужен, а не флейта твоя из бамбука. Из неё Кагуя-химэ*5* не выйдет, это уж точно», — ворчала окаа-сан, смотря на сына умудрёнными годами, а потому устало-печальными карими глазами. В момент таких поучений Кеншину хотелось истлеть на месте от стыда и взмыть пеплом на спине ретивого коня-ветра далеко-далеко в небеса — свободным и счастливым. Однако он всё же робко присматривался к служанкам в поместье господина, как и наказывала ему мать. Так однажды один из конюхов Хаширамы заметил Вас. В тот памятный день Девятой луны по лунному календарю, последний и самый унылый месяц осени, Вы явились в поместье главы клана явно с каким-то поручением. Так показалось Кеншину, украдкой смотрящему на встревоженную девушку, нервно теребящую верёвочки совсем скромной сумки хичаку из грубой ткани. Небо, будто впитавшее в себя печаль и ужас земного мира, окрасилось в тёмно-серый и, казалось, было вот-вот готово разразиться слезами, которые, хлынув дождевыми потоками, смоют окропившую природу кровь войн. Сухие листья клёна, витиевато летя, кружились над Вашей головой, как бабочки над цветком, порхая, но боясь опуститься. Неприглядное платье из домотканой ткани и старое коричневое хаори на слишком тонкой для осени ватной подкладке подчёркивали невысокое положение девушки. «Такая принадлежит к низшим из низших, что и внимания не достойна», — так жестоко повторил бы слова из «Повести о Гэндзи» какой-нибудь аристократ, смущённый тем, что вообще одарил подобную взглядом. Однако, к большому удивлению засмотревшегося на Вас Кеншина, из огромного дома вышел личный слуга Хаширамы-сама. Незнакомка низкого звания и он скрылись в поместье. С тех пор Ваш образ взволновал и без того неспокойное море души молодого конюха, которого игра на флейте влекла больше красавиц. Отвлекаясь от работы под угрозой наказания он выбегал из конюшни, чтобы проводить странную незнакомку задумчивым взглядом. Позднее Кеншин выведал, вернее подслушал Ваше имя. Неся мимо конюшни вёдра с водой две служанки в летах воровато переглядывались, судача о том, да о сём. Юноша бы и вовсе не обратил внимания на эту болтовню, если бы упоминание той самой девушки ласково не коснулось слуха. «А девица эта, (В.И.), всё ещё продолжает заглядывать?» — поинтересовалась первая, невысокая, похожая на грушу женщина. «Отчего бы не продолжала, коли господин зовёт?» — вторая, которая была чуть повыше, пожала острыми плечами. «Так хризантемы отцвели ужо, чего ей делать тут, если не…» — первая хитро прищурилась, однако вторая тут же перебила её, нервно взмахнув руками. «Молчи, окаянная! Язык твой до беды доведёт! Нашла о чём судачить прямо под створками дома господина! Ты бы ещё перед ним такое сказала…» Уязвленный несправедливостью подозрений Кеншин в тот день решил, что Вы намного лучше, чем тот образ, который щедро, не скупясь на подробности, мрачными красками нарисовали сплетницы. Он убедился в своей правоте спустя неделю, когда по указанию матери пошёл сопровождать свою младшую сестрёнку на рынок. Он заметил Вас всё в том же не нарядном платье. Рядом стояла какая-то девушка. Миловидная с каштановыми волосами и изящными тонкими бровями — она была красива и одета чуть лучше Вас. Её косодэ было бледно-лиловым, а хаори красным. Обе, смотря на глуховатого плотника Минору-сана, о чем-то воодушевлённо перешептывались. Пока сестра выпрашивала у торговки, какой из баклажанов самый свежий, Кеншин осторожно отошёл в сторонку, к рыбному прилавку, чтобы услышать разговор, так как девушки стояли неподалёку. «… И ты можешь представить кому Минору-сан решил преподнести тот шёлк, что ему Норайо-сама за починку кареты подарил?» — миловидная красавица склонилась к Вам и посмотрела на Вас столь многозначительно, будто Вам уже давно всё было доподлинно известно. Однако Кеншин, смотря на Ваши чуть сдвинутые в задумчивости брови и растерянный взгляд, быстро понял, что Вы совсем не представляли кого имеет в виду настойчивая девушка. «И предположить не могу… Кто же это был, Томико-чан?» «Была, была, В.И.-чан», — Томико закивала головой и заговорщически тронула Вас за рукав. — «Это была наша Сузу-сан». «Неужели?!» — едва не воскликнули Вы, во время прикрыв губы рукавом. «Момоко-чан божилась, что сама видела, когда от подруги возвращалась! Я ей верю, она женщина честная, не злая. В отличие от Сузу-сан… Накричала на меня. Видите ли я ленивая девчонка. А мне просто сандалии натёрли! Присела на беду свою…» — проворчала Томико. — «Да не об этом… В общем, рассказала мне Момоко-чан, что Сузу-сан отказалась шёлк брать. И не просто отказалась, а ещё посмеялась над бедным Минору-саном. Сказала, мол, и каменный будда будет лучшим мужем, чем ты — он хотя бы молитвы слышит». Кеншин увидел жалость в Ваших глазах, когда Вы сказали: «Ужасно грубо! Как можно вменять в вину недостатки, что дарованы нам были от рождения?» Томико покачала головой, плотно сжав губы. «Почём мне знать? Но лучше у неё не спрашивать, иначе эта злюка заставит нас вновь рис перебирать…» «Ками, отвадите от нас беду такую», — Ваш шелестящий шёпот был подобен хлопанью крыльев бабочки для Кеншина, напрягшего слух, чтобы не упустить ни словечка. «Лучше пусть Минору-сана от этой ведьмы отвадят. У него ведь сын есть, тот, хорошо, не глух, как отец… Наша Киоко должна замуж за него пойти. Лучше бы Минору-сан на подарок для будущей невестки оставил ткань, а не дарил той, которая черствее заплесневелой рисовой лепешки», — говорила Томико, нервно озираясь по сторонам, как шиноби на территории врага. К разочарованию Кеншина как раз в тот момент, когда Вы должны были ответить мимо кренясь и скрипя, как десятки старых досок, проехала телега. Вол, тащивший непосильную для человека ношу, звучно мычал, словно дудел в рожок. Погонщик в холщовом халате на вате и маленькой плетеной шляпке из бамбука лихо взмахнул бичом, прокричав зычное: «Но! Но!» Рядом шли работники в пыльных потрепанных халатах, штаны у них были подвязаны у голени веревками. Истоптанные соломенные сандалии воплощали своим видом все преодолённые километры. Эта процессия скрыла из виду девушек. У Кеншина душа в пятки ушла, он молил ками и будд, чтобы поскорее улеглась пыль и он смог увидеть Вас вновь. «О, хоть бы не ушла… Она такая добрая, милая… Точно не будет попрекать меня за мои слабости и недостатки, которые даже богов на землю ссылают *6*Что уже говорить о таком жалком создании, как я… Ну сколько ехать можно то в самом деле! Сил нет, хочу вновь её услышать, убедиться, что она поймет меня и примет таким, какой я есть», — так думал он, подогреваемый нетерпением, что дарует Айдзен-мёо всем влюбленным. Пыль улеглась — перед глазами лишь прилавок с рыбой. Разочарованный Кеншин был готов затопать ногами от досады, совсем как ребёнок, как вдруг до него донёсся Ваш постепенно отдаляющийся голос: «… Любовь не слуга — ей не прикажешь к кому устремиться. Вот бывает, что привяжешься к кому-то и думаешь: «Что же я в нём нашёл?» А может быть и наоборот, тогда уже ты размышляешь: «Почему я удостоился любви такого человека?» Вот в чём загадка…» Тогда юноша понял, что лучше Вас ему жены не найти. Так же как и Ваши достоинства привлекало его и Ваше положение в обществе. Гордая красавица, конёк крыши которой больше, чем на доме мужа начнёт командовать, распоряжаться, точно сама жена даймё. Такой не откажешь! Достойная семья и богатства — лучшее подкрепление, что разбивает любое нападение. По-иному обстоят дела с девушками самого низкого происхождения. Соседи, конечно, завидовать не будут, а даже наоборот. Однако гармония поселится в доме вместе с бедной скромницей, которая будет уважать свекровь, не обижать золовку и всячески угождать мужу в благодарность за спасение из лап нищеты. Чем не мечта? Кеншин определённо хотел стать героем для Вас. Сразить этого восьмиглавого дракона бедности и доказать родным, что он не хуже младшего брата, который женился ещё два года назад. И всё же он долго не мог решиться подойти к Вам: то старший конюх окликнет не вовремя, то Вы исчезните призрачным видением, то вообще сам Хаширама-сама куда-то уведёт Вас. Последнее оставляло глубокую рану беспокойства, что сочилась ревностью, заполнявшей душу юноши, одурманенного чарами Айдзен-мёо. Не подозревая Вас ни в чём недостойном, тем не менее он не желал, чтобы Вы уходили куда-то с другим мужчиной. Пусть он был и главой клана. И вот после очередных упрёков окаа-сан, щедро приправленных наставлениями отца, Кеншин решился сделать первый шаг — ступить на порог Вашего домика. Он выбрал ночь, чтобы в тусклом свете фонаря Вы не увидели вспыхнувший на лице румянец смущения. В красивую бамбуковую корзинку он заботливо уложил веер, украшенный рисунком померанца и кукушки — столичный продавец сказал, что этот мотив обозначает вечную любовь. *7* Кеншин решил довериться знающему человеку. Нашлось место и двум свёрткам — одному с белым и красным рисовым печеньем, другому с поджаренными зёрнами риса. Сложенный моток бледно-лилового шёлка нежными переливами радовал глаз. До чего прекрасным ему казался подарок! Такая тонко чувствующая девушка как Вы точно оценит его по достоинству, так думалось воодушевлённому Кеншину. «Соберись, жалкий трус! В дом ты войдёшь одиночкой, а выйдешь мужем!» — решительная мысль теплом разлилась по телу, придав уверенности — рука потянулась к сёзди, как вдруг высокая тень поглотила свет фонаря…

***

Кеншин замер, оцепенев от неожиданности. Страх воспользовался этой слабостью — заковал тело ледяными путами. Ни шевельнуться, ни вздохнуть. Длинные тонкие пальцы, будто созданные для игры на музыкальном инструменте, сильнее сжали ручку роскошной корзинки. Ему показалось, что его поймал бандит, коих водилось немало у «веселого квартала». Искалеченные войны, не могущие более нести на опустившихся плечах долг службы, или спившиеся бездельники — все обездоленные старались урвать кусочек чужого счастья. Пусть и не самый большой, но так на столе появлялось вожделенное сакэ и скудная закуска. И хоть кинжал покоился за поясом, однако Кеншин понимал, что не успеет выхватить оружие — противник застал врасплох. Бежать некуда. Он не осмелился подвергнуть опасности Вас, прекрасно понимая, что Вы не сможете противостоять бандиту. А ближайшие дома находились слишком далеко, чтобы отчаянный крик коснулся чьего-то чуткого слуха… Кеншин посмотрел налево и увидел крепкую руку противника, сжимавшую длинную рукоять катаны. Подле грозно выглядывала более короткая рукоять меча вакидзаси. Страх железной хваткой сдавил горло. Но Кеншин нашёл в себе силы поднять голову. Перед подёрнутым пеленой ужаса взглядом в холодной черноте зимней ночи вырисовывались крупные контуры лица: юноша не доставал незнакомцу даже до подбородка. Бандит возвышался грозной скалой над незадачливым гостем, который, хоть и был достаточно широк в плечах и крепко сбит, однако казался хрупким и хилым в сравнении с этим ночным демоном. Тишина звенела, терзая напряжённый слух. Кеншин приготовился к худшему, однако вместо боли он ощутил давление тяжёлого неподвижного взгляда, услышал приказ: — Пошёл вон. И если жалкая жизнь тебе дорога — никогда более не показывайся на пороге этого дома. Грубый хриплый, как пожираемое огнём дерево, голос не оставлял сомнений в правдивости высказывания. Однако Кеншин был так напуган, что не мог ступить и шагу — непослушное тело было сковано путами страха. Следующими словами незнакомец разбил их. — Полагаю нет… Юноша тут же встрепенулся, будто очнулся ото сна. И, не помня себя, бросился прочь от проклятого дома. «Лучше Эмико подарю! К ней такие дружки не ходят…» — мысли трепыхались, как знамя на ветру, что мощными порывами будто гнал незадачливого любовника прочь от маленького домика с кипарисовой оградой и одинокой криптомерией у ворот… — Трус и слабак, — жестоко констатировал Мадара, не удостоив быстро исчезающую тень даже мимолетным взглядом. Незначительная помеха раздосадовала, но не более того. Ибо его ум и сердце занимал образ, что, пробравшись в сознание и укоренившись в нём, подобному тому сверчку-колокольчику «звенит и звенит не смолкая// В этой долгой ночи…»*8*. Под мозолистыми пальцами сёдзи бесшумно сдвинулись в сторону. Колыхнулась, но не стукнулась кончиками о порог бамбуковая шторка. Мадара оглядел родную маленькую кухоньку, во тьме которой слабо полыхали блики догорающих в ирори углей. Ширма, разделяющая помещение тонкой бумагой васи, пропускала распылённый жёлтый свет — слабый, чтобы поглотить тьму даже небольшой комнатки, но достаточный для того, чтобы мужчина понял — Вы ещё не спите. На улице он и не обратил на окно внимания — не до того было. Сердце, истомлённое разлукой, забилось чаще, словно у больного лихорадкой. Но разве он в действительности здоров? Устремится ли нормальный воин после отвратительного задания к возлюбленной, чьи объятия он может ощутить лишь в пересудах челяди? Измучает ли его лицо возлюбленной, что появляется и исчезает перед внутренним взором хаотично, прекрасно, но на миг, как полёт лепестка сакуры? О, нет, с уверенностью мог ответить Мадара, сжавший рукоять катаны столь сильно, что дерево магнолии, из которого та была изготовлена, едва не пошло сетью мелких трещин. Благо, ухватил момент невозврата и отпустил. В довершении ко всем неприятностям не хватало ещё несколько месяцев ждать пока изготовят новую. За менее короткий срок хорошее оружие не получится. Иное он не признавал. Мадара бесшумно прокрался в Вашу комнатку. Чуть опустив рукоять он таким образом приподнял лезвие меча, чтобы ножны, не приведи ками, не задели ширму или стену. Проход был слишком узок для мужчины габаритов главы клана Учиха. Он остановился у ширмы и теперь отблески ореола света, окружавшего масляную лампу, падали и на шиноби, придавая мрачной фигуре совсем зловещий вид. С чем он мог сравнить увиденное? Мадара не знал. Он никогда не был поэтичен. Танака, хоку, хайку и прочие произведения трогали душу Изуны, но не его старшего брата, находящего чтение подобной литературы пустой тратой драгоценнейшего из ресурсов — времени. Однако стоя в полутьме одинокого жилища и смотря на неё воин верил, что стихотворение, описывающее подобную красоту всенепременно существует. И он был бы готов отдать многие богатства, если бы те строки идеально описывали смятение его души. Вы сидели за столиком. Луна серебряной кистью лучей очертила Ваш профиль: напряжённую спину, кисть в руках, задумчиво склоненную голову, согнутые в коленях ноги. Пряди волос выбивались из растрёпанной гульки, едва удерживаемой в надлежащем виде с помощью скрещенных палочек канзаши. Локоны мягко струились по коже щек, ревнивой занавесью скрывая их от излишне пристального взгляда мужчины. На гладкой поверхности сова-зэн белел лист бумаги. Через открытое окно в дом ворвался лёгкий порыв зимнего ветра, что беззастенчиво задел огонёк, накренившийся в страхе быть затушенном навеки. Дрогнул лист, но Вы даже не колыхнулись. Казалось мысленно Вы устремились в дали своего родного мира — непонятного и далёкого для Мадары. Однако какой ясной и близкой казались ему Вы! Стоит только протянуть руку и можно ухватиться за трепещущую на ветру прядь, коснуться плеча, шеи, соблазнительно проглядывающей из-под воротника домотканого кимоно… Пытка не мочь сделать этого в реальности. Потому Мадара, сжав рукоять катаны, позволил сознанию, утомленному долгим путешествием, допросом и душевным смятением, сойти с цепи и стремительно пуститься вперёд по просторам фантазий. В них он до боли крепко обнимал Вас, жадно упиваясь близостью желанного тела и родной души. Беспорядочные, лихорадочные, безумные поцелуи касались Ваших мягких слегка растрепанных волос, зардевшегося лица. Глава клана Учиха — воин, отдаленно знающий, что такое нежность — излишне настойчиво, даже грубо терзал Ваши губы. По привычке подчиняя Вас своей сильной воле он бы с обжигающим душу удовлетворением убеждался, что Вы принадлежите ему. Ни мудаку Тобираме, не, упаси ками, этому трусу-крестьянину или кому-нибудь другому, даже самой себе. Нет. Вы его. Точка. Будоражащая мысли фантазия овладела им — он забылся. Упустил момент, когда нужно было отвернуться, чтобы Вы не ощутили прожигающий взгляд. Два алых зрачка вспыхнули во тьме: сильные чувства активировали шаринган. И только Ваш возглас вернул его к реальности. Мадара очнулся и, мысленно охладив полыхающие чувства парой тройкой крепких ругательств, вернул самообладание на цепь. Погуляли и хватит. Невозмутимо сложив руки на груди он вперил в Вас спокойный взгляд чёрных глаз, ответив на Ваше взволнованное: «Мадара-сама?» шутливым вопросом: — Ждала кого-то иного? Однако по-настоящему весёлости в кажущейся ироничной шутке было мало. Прознай он, что «да», то не поленился бы наведаться по душу этого дружка хоть в Западную часть поселения. Пусть там и живут совсем бедняки, низшие слуги. Мадара не отличался брезгливостью. — Признаться, вообще никого, — Вы слабо улыбнулись, переводя в миг сбившееся дыхание. — Это радует. Я не желаю, чтобы нам мешали, — серьёзно произнёс Мадара, обжигая Вас чёрным холодом взгляда. Заметил нерешительность в Ваших глазах — кажется Вы силились отойти от шока, чтобы после понять, как вести себя с незваным гостем. Мужчина беззастенчиво сделал шаг вперёд, не дожидаясь приглашения. В любом случае за дверь Вы его не выставите. Тогда кому нужны эти пустые церемонии? Вероятно многим, но ни ему точно. Утомлённый исполнением оных при дворе даймё он желал хоть где-то сбросить с души эти неудобные парчовые одежды манерности. Одна морока с ними, а пользы нет. Вы, словно очнувшись ото сна, засуетились. Взглянув на лист поспешно взяли его, чтобы после спрятать в шкафчике. Однако Мадара почти тут же очутился рядом. Он наклонил голову, чтобы прочесть письмецо, которое Вы написали явно от имени очередной юдзё. Но он успел выхватить из ровных рядков иероглифов лишь несколько: «нежданно… осень… на порог». Ваша небольшая ладонь, покрытая чешуйками шелушащейся кожи, укрыло письмо, защищая чужие чувства от наглого взгляда. — Прошу, Мадара-сама… — Ваш шёпот раздался близко, вызвав в теле война приятную дрожь. — Прошу прощения за непозволительную дерзость, но оно… Я не могу его показать. Смотря на дрожащие пальцы Учиха осознал, как ревностно Вы подходите к тайнам просительниц. Без долгого словесного боя явно не сдадитесь. Он усмехнулся, про себя одобряя такой ответственный подход к делу. Письмо ему было неинтересно, а вот поддразнить Вас Мадара лишний раз любил. Уж очень забавно Вы начинали вести себя в такие моменты, сбрасывая с себя невидимые парчовые одежды этикета. Хотя бы наполовину — о большем он не мечтал. Пока что. — Очередное послание для очередной юдзё? — риторический вопрос, произнесённый с улыбкой, что Вы назвали про себя «дьявольской». Очень лукава и вместе с тем насмешлива она была. — Откуда Вы… — Оказываться в нужное время, в нужном месте — тоже талант. И я им не обделен, — констатировал Мадара, вольготно усевшись за столик напротив Вас. Пред тем, как опуститься на жесткое татами он снял с пояса меч и положил слева от себя, так близко, чтобы в случае надобности без промедлений схватить оружие. От него не ускользнули внимание и волнение, с которыми Вы проследили за его действиями. «Кажется вид стали до сих пор внушает ей страх», — неожиданная догадка удивила воина, привыкшего с самых юных лет к смертельной песне скрещивающихся клинков и свисту летящих кунаев. Ему казалось прошло достаточно времени, чтобы Вы обывклись с новой реальностью, а вот оно как оказалось на самом деле… Вы же, опешив от услышанного, не подозревая о мыслях Мадары, силились воздвигнуть плотину вежливости быстрее, чем поток вопросов обрушится на голову благородного шиноби. Липкая паутинка страха тут же опутала душу, что заныла острой болью в сердце. Осторожность не помогла скрыть Ваше дело, и что в таком случае Вас ждёт? «Новая порция пересудов? Позор? Порицание госпожи Мэйуми? Была права принцесса Фудзицубо, говоря: «Достоянием молвы// Мое имя станет, я знаю…»*9*, — думали Вы, продолжая скрывать под ладонью заветное письмо, ради которого Вы были готовы выказать такое неуважение к желаниям благородного человека. «Оно слишком важно… Уже будь что будет, но его я обязана отдать», — твёрдо решили про себя Вы прежде чем настороженно спросить: — Значит ли это, что в поселении за каждым углом не говорят о том, чем я занимаюсь? — Говоря о том, чем ты занимаешься, сплетники имеют в виду отнюдь не стихосложение, — скрывая раздражение произнёс Мадара. Учиха удивился. Он увидел тень облегчения, что мелькнула в Ваших глазах. После дорогой ему взгляд застелила пелена печали. — Слава ками… И то хорошо. — Я бы не согласился. Что хорошего в том, что те ничтожества порочат твоё имя? Встрепенувшись Вы с удивлением воззрились на Мадару, силясь понять причину злости. — Позвольте, Мадара-сама, это так жестоко… — Позволю заметить, что нет ничего жестокого в том, чтобы называть вещи и людей своими именами. Теми, что им дали и теми, которые они заслужили своими поступками, — воин сложил руки на груди из-за чего стал казаться ещё более грозным, неприступным, как самая мощная крепостная стена. — Едва ли они заслужили такого порицания, — сказали Вы, покачав головой. — Люди всегда любили что-нибудь пообсуждать, особенно, если то другие люди. Зачастую за душу особенно берет именно то, что ближе к нашей земной юдоли, а не к недоступным вершинам, что «ничуть не верней сновиденья». *10* Красота речи пленила Мадару, обычно равнодушному к изысканным словам. Однако именно Вы придавали им особое очарование, невыразимую легкость, что отличала их от высказываний столичных красавиц — чопорных и холодных, как они сами. Он хотел бы попросить Вас продолжить изящный монолог, но глава клана во время рассудил насколько странной Вам может показаться его просьба. Потому он лишь сухо заметил: — Эта омерзительная черта — одна из многих, что мешает нам жить в мире. — Я бы очень хотела не согласиться с Вами, Мадара-сама, но, увы… — Вы опустили отяжеленную раздумьями голову. Вдруг резко спохватились: коснулись рукой растрепанной прически, с ужасом глянули на пустой стол. Щеки тут же окрасились в алый цвет смущения, когда Вы осознали, в каком виде принимаете одного из важнейших людей страны. Да к тому же за пустым столом! Даже выпить гостю предложить забыли. «А нечего без спроса вваливаться», — подумали Вы, благоразумно решив оставить возмущение при себе. И всё же понимая несправедливость возможных обвинений в грубости и гостеприимстве Вы немного, совсем чуть-чуть, успокоились. Овладели собой и сильной волевой рукой остановили колесницу эмоций, желавших увезти Вас в бесконечные просторы паники. Вежливо улыбнувшись под внимательным взглядом мужчины сказали: — Прошу прощения за мою растерянность. Ваш приход был столь неожиданным… И хоть это не является достойным оправданием, однако я смиренно надеюсь… Властный с хрипотцой голос перебил Вас: — Как и я надеюсь, но уже не смиренно на то, что ты не будешь столь холодна со мной. Воспитанность твою я оценил, — Мадара хмыкнул, — но я не Мэйуми или не Маи — передо мной не нужно использовать эти пустые украшательства. Подобное меня лишь раздражает. Тяжелой вздох витиеватым облачком пара растаял во тьме. Он смотрел, как ледяная маска приличий постепенно трескается, распадается на куски, открывая жаждущему взору облик, который он так ценил. — Тогда подождите, сейчас принесу поесть и выпить, — сказали Вы, потерев замерзшие руки. — Теперь ты говоришь, как человек, — довольно изрек Учиха, улыбнувшись уголками губ. — А раньше как кто? — Вы изогнули бровь в притворном удивлении. — Как гейша. — Вы гейш за людей что ли не считаете? — Фарфоровые куклы. Холодные, красивые — полюбовался немного, устал и отвернулся. — Ну и ну, надеюсь они не знают, какого Вы мнения об их талантах, — беззлобно усмехнувшись, Вы поднялись из-за стола, захватив с собой письмо. — Может и знают, — воин пожал плечами, показывая, что его мало заботят чувства дев искусства. — Однако правила приличия возмущаться не позволяют. — В таком случае я буду их голосом и начну возмущаться вместо них! Ведь гейши должны быть манерными, чтобы доставить клиенту удовольствие приятной беседой. И научиться этому очень нелегко, уж поверьте той, которая каждый день слышит, как бранит госпожа Маи, Мэйуми или другая гейша бедных майко. А те уже извелись совсем, пытаясь говорить на светский манер, — Вы аккуратно положили письмецо на стопку бумаг в выдвижном ящичке, который тут же затворили с тихим скрипом. Невольно посмотрели на веер, чей белый цвет навеял тихую печаль в сердце. «По каналу челнок// Уплывает, но тотчас обратно// Вернуться спешит// К тебе одной неизменно// Возвращаются думы мои… Из антологии Кокинвакасю, кажется автор неизвестен… О, ками, учила лет пять назад, а вспомнила как раз! Не могу не вспомнить, смотря на веер. А госпожа Мэйуми рассказывала майко, я слышала, что веера дарят при расставании как символ будущей встречи! Всё из-за схожести старой орфографии… Помню и тетя рассказывала мне, что раньше слово «оги» то есть «веер», писали как «афуги», что по звучанию точно совпадало со словом «встречаться». Вот откуда такая чудесная традиция проистекает… Только когда наступит этот час? И хочу ли я того, ведь…» — мысли сопрягались с тихим стуком тяван, чайнчка, тарелок и прочей посуды, наполненной различными вкусностями, что уже стали отнюдь не редкостью в Вашем жилище. Вы настолько глубоко погрязли в трясине смешанных, гниющих под гнетом времени мыслей, эмоций и чувств, что смогли лишь уловить отрывок высказывания гостя, прежде чем тот то ли в беспокойстве, то ли в недовольстве поднял голос: -… у тебя я свободен от формальностей, преследующих меня, как блохи собаку… — внезапно интонация стала холоднее, напряженнее. — Ты не заснула ли там? Кляня свою рассеянность всеми возможными словами Вы отвели взгляд от подноса. Повернули голову и посмотрели на подсвечиваемую тусклым светом ширму. Поверх нехитрого рисунка бамбуковой рощи и взмывшего над ней журавля на тонкой бумаге васи вырисовывался чёрной тушью профиль сидящего в другой части комнаты мужчины. Взлохмаченная шевелюра небрежно очерчивала высокую фигуру в самурайском платье. Ровным мазком изображен изящный изгиб катаны, лежащей подле господина. И смущение, граничащее с робостью внезапно сковало тело, как и холод дома, в котором давно потух очаг. «Могла ли я когда-нибудь подумать, что возможно такое… Что я буду общаться, прислуживать, ведится со средневековым воином, совсем как с заказчиками, ведь друзей…» — однако боясь вызвать своей растерянностью гнев Учихи Вы, вновь удивившись своей поразительной несобранности, крепко взяли поднос. — Нет-нет… Я думала, как вывести этих блох, Мадара-сама! — Вы появились из узкого прохода с тяжелым подносом в руках. Шли неспеша во мраке, невольно чувствуя себя мышкой, за которой из тьмы засады наблюдает хитрый кот. И это в своём то доме! — И что же надумала? — мужчина с неподдельным любопытством взглянул на Вас. Стук — на столик опустился поднос, блестящий чистотой посуды и пестрящий аппетитными цветами разнообразных блюд. — То, что блохи не так уж плохи, коль их немного. Как говорят у меня на родине — что естественно, то не сверхъестественно, — Вы даже подняли указательный палец, желая придать значимости словам. — Трудно не согласиться… — произнес Мадара, и в его глазах сверкнул отблеск потаённой мысли. Любопытство кольнуло сознание, но Вы решили не обращать внимание на острое желание вытянуть хотя бы одну эмоцию из того хитросплетения чувств, что боязливо и на миг промелькнули в чёрных глазах. Слишком опасно, учитывая нелюбовь Мадары к людям, влезающим в чужие заботы с бОльшим удовольствием, чем в свои собственные. Вы, как и положено, сели на колени, налили гостю сакэ в чарку, повторяя подсмотренные движения госпожи Мэйуми. С тихим журчанием струился напиток — в эти мгновения Вам казалось, что глава клана Учих не мог оторвать взгляда от Ваших неуверенных действий. Пальцы дрожали. И в предательском свете мелькали красные пятна, те, что появляются, когда слишком часто и долго моешь руки. Было так мучительно стыдно, хотелось спрятать ладони в рукава кимоно. Однако нужно было поставить чарочку и попросить прощения прежде чем удалиться, чтобы подбросить поленьев в затухший ирори. Тихий стук шагов и заунывный вой ветра сыграли поразительный зимний дуэт. Луна скрылась за тучами и теперь ничего, кроме тонкой полоски огня лампы не приносило света в утонувший во тьме мир. — Чем ты обеспокоена? — беззастенчиво спросил Мадара, с тихим «тук» поставив чарку на поднос. — Неужели… так заметно? — волнение проскользнуло в Вашем голосе юркой ящеркой и тут же оказалось унесено на гребне заунывной песни зимней ночи. Улыбка воина вдруг оказалась наполнена удивительной нежностью. Такую он дарил лишь самым близким, которых уже давно не было в живых. И теперь лишь Хаширама и Вы удостаивались «чести» лицезреть мягкую сторону главы грозного клана. — Для начала ты забыла уложить волосы — всё так же растрепаны. — Ой! Как же неловко… — Вы переполошились в тот же миг, прикрыв губы ладонями. В Вашем воображении госпожа Мэйуми уже десять раз отправила Вас на корм рыбам. — Во-вторых у тебя на лице всё написано. Вы горько улыбнулись, покачав головой. Выбившиеся пряди шелохнулись в такт. — Всё даже хуже, чем я предполагала… Палочками подхватив соленый баклажан Мадара одарил Вас взглядом, ярко намекающим на его желание узнать продолжение истории. Вы в неуверенности сжали между большим и указательным пальцем ткань рукава, не заботясь о том, как неприлично это может выглядеть со стороны. — Письмо… Оно… — Вы взглотнули, пытаясь успокоить холодом размышлений пожар паники. Сильнее натянулось домотканое полотно. — Я его пишу для одной девушки… Имя и звание её назвать не могу — не моя это тайна. Однако её история: невероятно трогательна, настолько печальна, что она «не успела ещё… судьбы своей горькой оплакать, // ночь к концу подошла»*11*. Вы сидели, сложив на коленях ладони, развёрнутые тыльной стороной к Вам. Длинные полосы линий рассекали обветренную мозолистую кожу, точно хитросплетения причудливой Судьбы, столь странно предопределившей дальнейшую жизнь. В темноте их было практически не разглядеть. Однако именно так Вы сосредотачивались, вспоминая эмоции, пережитые после рассказа одной из юдзё. Мадара не решался разрывать остриём слов покров тишины: Вы и без его бессмысленных вопросов: «что же дальше было?» намеревались поведать о произошедшем. — Эта история… Она очень похожа на мою возможную историю, если бы так случилось, что я бы не попала в этот мир, а родилась бы в нём, — последнее сказанное слово утянуло Вас в водоворот воспоминаний о памятном событии, произошедшем неделю назад.

***

Случилось это вечером. Утомлённая после очередной тренировки танцев Вы уже намеревались ложиться спать. Переоделись в тонкое ночное платье, расстелили футон, проверили хорошо ли закрыто окно, чтобы не выветрилось тепло. В убаюкивающем безмолвии лишь слышались высокие мужские голоса, принадлежащие явно подвыпившим гулякам, затянувшим весёлую песенку: — Сколько же там купален? Да разве все упомнишь? Нет-нет, Не перчесть их, не счесть! Близость жилища к «миру цветов и ив» вынудила Вас смириться с мужчинами, галдящими под окнами и ночью, и днём. «Совсем как дома», — думали Вы, и печаль резала душу воспоминаниями о дворе в родной многоэтажке. Уж там такое порой происходило, что Вам уже ни один «весёлый квартал» с буйством ночной жизни страшен не был. Однако резкий стук в сёзди нарушил привычный уклад. Встрепенувшись Вы так и застыли со старым гребнем лакированного орехового дерева в одной руке и шпилькой, зажатой в зубах. «Кого только ветер ночью принёс… Вдруг из гуляк кто домом ошибся? Или того хуже: Мадара или Тобирама вдруг решили явиться! А я, можно сказать, совсем без одежды!» — первые тревожные мысли быстро сменились здравыми. — «Не они… Для них стука в дверь, как и самой двери, можно сказать, не существует». Тем временем настойчивый визитёр уже отбивал более нервный, дробный ритм. Наспех накинув верхнее платье и кое-как запихнув его Вы поспешили ко входу. Однако не открыли сразу, настороженно поинтересовались: — Кто стучит? — Мизуки, юдзё. Пожалуйста, отворите, (В.И)-сан! –раздался мелодичный голос из-за тонкой преграды бумаги васи. Вы сразу поняли, что от Вас потребуется. Проводив усталым выдохом сон Вы отодвинули створки, впуская вместе с жестоким холодом невысокую девушку. После произнесения надлежащих приветствий и Ваших клятвенных уверений о том, что никакое беспокойство не было Вам причинено Мизуки была проведена в небольшую комнатку. Уже догорал фитиль лампы. Пришлось зажигать вновь. Поставив перед гостьей чарку сакэ и скромную закуску — сушеные кусочки рыбы и маринованные овощи — Вы вся обратились в слух. — Ох, (В.И.)-сан, я так благодарна, так благодарна Вам за Ваш теплый прием, за то, что согласились выслушать меня, ничтожную… — круглое смугловатое лицо в чадящем свете, казалось, отливало золотом. — Я смиренно надеюсь на то, что Вы согласитесь написать письмецо для глупой юдзё… Увы, сама иероглифы худо-бедно знаю, но сочинить послание — такое было под силу лишь моей госпоже… — Простите моё неуместное любопытство, но Вы сказали «госпоже»? — с осторожной робостью поинтересовались Вы, смущённая таким принижение собственного достоинства собеседницей. «Всё никак привыкнуть не могу… Хочется возразить, а нельзя! Оскорблю её, сделав комплимент. Поставлю себя выше, оценивая её манеры ли, речь ли. И всё же это слишком сбивает, забываешь тему беседы», — подобные мысли посетили Вас, украдкой разглядывающую собеседницу. Лицо — идеальный овал с плавно очерченными линиями щёк, крупноватым носом и небольшими глазами, похожими на две косточки персика. Гладкие каштановые волосы были сложены в высокую прическу, подложенную деревянным валиком. У тонкой верхней губы виднелась точечка родинки, придававшая виду девушки особое очарование. Вы затруднялись сказать, сколько лет было красавице. Вероятно около двадцати пяти. Мизуки в растерянности качнула головой, будто отгоняя прочь какие-то мысли. Прошептала: — Я бы хотела… Хотела рассказать о ней, но я не смею… Я и так злоупотребляю Вашим расположением, (В.И.)-сан. Её чёрные глаза потемнели из-за невообразимой грусти, наполнившей их, как чернила тушечницу. Этот мрак захватил Ваши мысли и чувства, погружая в глубины чужой скорби. «Вижу, что хочет выговориться… Вероятно ей как и мне не с кем разделить печаль… Всё равно не засну, так что жалеть о больной голове буду завтра с утра», — эти размышления сформировали четкое намерение выслушать девушку. Вы мягко улыбнулись, желая развеять беспокойство Мизуки: — Это вовсе не так, Мизуки-сан. Мне будет лишь приятно послушать историю Вашей госпожи, которая, как мне уже видится, была в высшей степени прекрасной особой. — О, Вы как в воду смотрите! — Ваши слова даже мне, не обладающей душевной чуткостью, позволили представить Вашу госпожу, — сказали Вы, желая хотя бы косвенно, но сделать комплимент Мизуки. — Расскажите мне обо всём, если Вам будет угодно. И, будьте любезны, напомните, когда Вы придёте за посланием. Благодарность вспыхнула в усталом взгляде девы веселья, одарившей Вас грустной улыбкой столь глубокой признательности, что на Ваших щеках тут же проступил румянец смущения. — Права была Кэзуми-чан, когда рассказывала о Вашей скромности! Такая редкая черта в наше время… Ох, что же это я… Простите, я постараюсь поменьше отвлекаться, хоть будет и нелегко, — Мизуки пригубила сакэ, вероятно для того, чтобы успокоить мысли. — Письмецом с красивым стихотворением я хочу поблагодарить моего клиента… Он из клана Сарутоби, того, что вроде как присоединиться хочет к нашей деревне. Так вот, их представители вовсю захаживают в наш квартал. Желанные гости: богатые, вежливые, не то, что некоторые повесы — ещё юнец, а держит себя, будто завсегдатай! Не понимает, что смеются с него, дурака эдакого… Уж не знаю, каким хорошим поступком или мыслью заслужила я милость ками, но мой новый дружок внезапно оказался достойным мужчиной. Подарками осыпает, красивые слова говорит — какой-то сказочный, будто не настоящий мужчина, уж слишком хорош! Вот я сидела, глупая, голову ломала, как его ещё к себе привязать… И желания его угадывать пытаюсь, и провожаю его, и следы от прижигания моксой тру — стараюсь вести себя как примерная жена, но только лучше… И всё же боюсь, боюсь, (В.И.)-сан, что начнет волочиться мой Сарутоби за другим подолом, более красивым, чем мой… Как раз пришелся совет Кэзуми-чан, которая, когда о моих невзгодах прознала, тут же предложила к Вам сходить. Уверяла, что Вы такое письмо сочинить можете, что мужчина голову потеряет от радости — гордиться будет, что его подруга такая утонченная. Мизуки чуть наклонилась вперёд, заговорщически улыбнулась. — Её дружочек из Инузука оценил Ваше стихотворение! Высоко оценил, говорил, по словам Кэзуми-чан, что оно чувственное и при этом такое… Как же там… Изыскано-простое, да, вот так назвал. Вы не нашли, что ответить на такую похвалу. Между тем Мизуки продолжала свою историю. Весёлость была более мимолётна, чем полет лепестка сакуры — сколь быстро расцвела, столь же быстро и увяла в чёрных глазах. Она выдохнула, покачала головой. — Была бы жива госпожа, то я бы не беспокоила Вас, (В.И.)-сан… Однако… Что же это… Говорить так хотелось, а теперь нет слов — всё одни лишь воспоминания и отзвуки её чудесного голоса в голове. Моя госпожа Фумико принадлежала к достаточно знатному столичному роду Эндо. Её достопочтенный отец занимал приличный пост в канцелярском ведомстве Дайме. Род был не слишком древним, но более знатным, чем многие. Однако прогневали они чем-то ками… Счастье закончилось, когда господин объявил о том, что его уже на этой неделе казнят из-за участия в заговоре против даймё Огня. Помилуйте, как такой честный человек, каким был господин, мог бы быть вовлеченным в что-то настолько омерзительное? Господину об этом рассказали сочувствующие люди. Он смог сбежать, укрыться на несколько лет… Только вот дайме поклялся перед богами, чуть ли не обет дал, что казнит всех заговорщиков. Нас обнаружили в небольшой деревеньке Окада. Благодаря своим соглядатаям господину удалось узнать о том, что теперь наше местоположение известно врагу — тут уж точно несдобровать… Однако всего бы ничего, от воинов даймё и самураев сбежать сложно, конечно, но возможно. От шиноби — нет… Мизуки вытерла жемчужины слёз лиловым платочком. Вы же сидели неподвижно, сложив руки на коленях. Каждое движение, каждый шорох и вздох казались кощунственными по отношению к несчастной девушке, которая могла смутиться и перестать рассказывать. Вы же понимали, что не уснёте спокойно, пока не узнаете каким образом история пришла к своему трагическому концу. Развеяв туман волнения Мизуки продолжила рассказ: — Один выживший из его соглядатаев чудом смог доставить письмо… Помню, как кровавые капли падали на татами. Будто дождь шёл. Остальных поймали те ниндзя… Уж не помню, какого клана… Кохоку… Каваку… Кохаку ли… В общем то и неважно. Тогда-то господин понял, что сбежать не получится — враг близко. Он и два его сына, старшему девятнадцать было, младшему шестнадцать. А госпожа моя — средний ребенок, ей тогда только семнадцать исполнилось. Такая цветущая, ну точно горная вишня! Ах, как вспомню ужасы, что пережили мы, дивлюсь — своими или нет силами смогли справиться… И сказал тогда господин, что он и его сыновья, как благородные мужи будут сражаться до конца, но отмоют честь своего имени кровью врагов! Госпоже и нам, то есть мне и ещё одной служанке Макото, был дан выбор — либо смерть от собственных рук, либо побег. Уж теперь то я понимаю, что благороднее и правильнее было бы умереть там: госпоже Фумико с семьей, мне и Макото-чан, как и полагается, подле неё… Однако, когда смерть в затылок дышит, все мысли только о том, как бы убежать от неё подальше… Так мы и поступили. Наспех переоделись в скромные платья нижайших слуг, взяли что, успели и бросились прочь через черный ход. Там по деревне, в лес, едва дорогу разбирая… Макото-чан была местной, потому знала как добраться до соседней деревушки в обход прямой тропы. Да только фонарь жечь нельзя, а в лесу темно, будто в монашеской келье… Пришлось свечу использовать, а там и луна выглянула из-за облаков. Дыхание Мизуки участилось. Вы, не помня себя, подлили ей сакэ. После плеснули себе в чарочку. Обе залпом выпили горький напиток, пытаясь утопить в алкоголе страдание, стиснувшее души. Её — память об ужасном прошлом; Ваше — глубокое сочувствие. Даже голоса гуляк смолкли, поглощённые стенанием вьюги. Будто сама природа плакала вместе с несчастными девушками о горькой доле семьи Эндо. Собравшись с силами Мизуки продолжила: — А ведь госпожа моя бедная, она то никогда на такие расстояния сама не ходила. Сандалии соломенные терли пальцы, а корни деревьев на земле видны — голову разбить, считайте, нечего делать. Мы с Макото-чан чуть ли не на руках тащили Фумико-саму до той деревушки… К утру только добрались. Молились, чтобы за нами погони не было, но Будда миловал. Кое-как мы доковыляли и к нашему счастью как раз местные торговцы веерами, пудрами и прочими женскими премудростями направлялись в поселение Сенджу. Хотели сбыть всё там, где сейчас я обитаю… Напросились мы с ними, вот так и оказались здесь. Хоть Сенджу и известны как союзники Даймё Огня, но уж тут то вряд ли мою милую госпожу стали бы искать. Будто подумать можно было, что три несчастные женщины заберутся так далеко… Беда не приходит одна, сами понимаете. Нам пришлось представиться безродными крестьянками, которые решили снискать лучшей доли и счастья в «весёлом квартале». Для этого волосы моей госпожи… О! Эти волосы: густые, длинные, как в стародавние времена носили — пришлось в лесу чем есть срезать наполовину. Ведь, спрашивается, откуда у безродной челядинки такой красоте взяться? Мизуки всхлипнула, промочила лиловую ткань слезами. — Пришлось много унижений вытерпеть моей благородной госпоже… Притворяться безграмотной, невежественной, где-то даже по-крестьянски грубоватой — весь этот нелепый спектакль лишь для того, чтобы не поняли, что она то совсем уж не челядинка какая-нибудь… Однако то ещё не такое горе, как продать своё тело за миску риса с приправами. Думаю описывать то, что пережили мы — то же самое, что писать цифры на текучей воде… Но Вы бы знали, о, знали бы Вы, какой волей обладала моя госпожа! Фумико-сама твёрдо сносила все тяготы судьбы… Она могла бы стать гетерой тэндзин — носила бы серебряный веер, уж очень красива, обаятельна, обходительна была. Но Вы ведь сами понимаете, как же не быть с её то происхождением? Не то что мы с Макото-чан, жалкие служанки… Хоть мы в глазах людей и были равны с госпожой, но всё же мы тайком продолжали прислуживать ей. Пусть у нее и была девочка-кабуро. Однако один из её дружков после битвы с Учихами осенью пришёл больной к госпоже. Сволочь такая, до сих пор не могу простить, хоть и помер он уже с год как… Девушку начала бить крупная дрожь. Вы тут же спохватились, но она успокоила Вас, сказав, что скорбь по госпоже из душевной муки перетекает в телесную. Однако Вы все же смогли настоять на том, что Мизуки нужно немного отдохнуть после столь долгого монолога. За это время Вы приготовили чай, продолжая переговариваться с юдзё, чтобы, не приведи ками, она не лишилась чувств прямо посреди комнаты. Обхватив чашку тявана ладонями, Вы пытались впитать её тепло, ибо в доме было холодно. Но Вы понимали, что руки трясутся вовсе не из-за низких температур. История несчастной Фумико напомнила Вам о собственных злоключениях: внезапное лишение всего, что было дорого; маскарад с целью скрыть истинное происхождение; вынужденность пребывания в нижайшем положении из-за опасности быть раскрытыми. Прознай Сенджу, что Фумико дочь «предателя» Эндо, могли бы отвезти её под конвоем в столицу прямиком к даймё. Кто бы мог их осудить? Нежный вкус чая и даже бобовая пастила не окунули сознание в прострацию безмятежности. Обеспокоенная поразительной схожестью Вашего жизненного пути с тропой судьбы жительницы этого мира Вы не сразу осознали, что прерываемая вздохами, как ручей камнями, речь Мизуки текла, заполняя полутемную комнатушку. -… после хвори лицо её осунулось, а кожа стала бледно-жёлтой, трупного такого цвета. Потому клиентов у неё поубавилось, как и доходов… Что ей оставалось делать? Она терпела новые унижения, безропотно ела холодный рис с мерзкой острой приправой сэйю и не жаловалась. До чего бы довела её нужда? С кем пришлось бы делить изголовье? Слава ками, никогда не узнаю о том… Она занемогла вновь. Тогда была холодная осень — зараза гуляла по поселению… Многих скосило, в том числе и Фумико-саму вместе с Макото-чан, — Мизуки опустила взгляд на зеленую чайную гладь в тяване. Её губы дрогнули, но она не заплакала, а улыбнулась, почти скривилась. — До сих пор помню, как вспышка грозы унесла вместе с тьмой дыхание госпожи Фумико… Я держала её за руку. Она сжимала мои пальцы, как ребёнок, боящийся потеряться в толпе. Её большие красивые глаза смотрели на потолок… Она дышала спокойно, я задремала даже… Как вдруг… Юдзё издала непонятный звук, смесь хрипа и кашля. Вы тут же подползли к ней, позабыв о приличиях, протянули ей мозолистые руки. Мизуки уже без стеснения обхватила своими ладонями последнюю опору, удерживающую её от падения в пучину рыданий. — Я помню каждое словечко, что сказала она перед тем как покинуть наш мир: «Несла я трудную ношу:// грустную жизнь мою *12*, милая Мизуки, так оно и было… Однако теперь я свободна! Я встречусь с ним, с братьями, с матерью… Ты только обещай, что найдешь меня в другом перерождении! Я буду прислуживать тебе и Макото, ведь вы — самые родные мои… Прости, если нанесла обиды тебе и Макото… Она заболела из-за меня… О, конец, слава ками, последний иероглиф моей истории написан. Карма…» Молчание упало. Подмяло под собой ваши с Мизуки души. Вы обе плакали, не стесняясь слёз. Пусть после и будет стыдно за несдержанность, однако терзающая, точно шипы, боль поволокой слёз застилала мир. Проникнувшись историей Фумико Вы изнывали от скорби вместе с личной служанкой несчастной. Её история — отражение Вашей, печальная мелодия её страданий столь созвучна с Вашей, будто написал их один композитор. Внезапно Вы разделили одиночество вместе с аристократкой из этого жестокого мира. Холодные руки Мизуки покоились в Ваших ледяных ладонях. Как хотелось поделиться остатним теплом с этой несчастной, стойкой девушкой, похоронившей дорогих её сердцу госпожу и подругу. Однако и того не осталось у Вас: весь огонь погас во льдах волнения. А в доме было, увы, чуть теплее, чем на улице. Уверенность в Вашем взгляде была той силой, что обуздала рыдания Мизуки. Вы, продолжая сжимать её ладони, решительно произнесли: — «Как же я хочу// Чтобы не было в мире// Неизбежных разлук»*13*, — наполненные несбыточной надеждой слова танака Аривара-но Нарахиро вобрали в глубинное своё значение желание обеих девушек. — Мизуки-сан, я обязательно сочиню для Вас… Такое, чтобы Ваш дружок за счастье почитал получить подобное послание… Уж я то постараюсь… Она кивнула, не замечая бегущих по подбородку мокрых дорожек слёз, что прозрачной росой падали на коричневое кимоно на темно-зеленой подкладке. — О, теперь я ни о чём не беспокоюсь… Не могу, зная, какая тонкая душа сочинит строки стиха! Танака из «Кокинвакасю», что Вы процитировали, была последней, что прочла нам Фумико-сама… Вы взглотнули, надеясь подавить комок паники, застрявший в горле. Сначала удивительная схожесть судеб, а теперь ещё и слов казалась невероятной, практически сверхъестественной. Невозможно понять, кто чей призрак — Фумико Ваш или Вы её? Боясь помыслить об этом лишний раз, во имя здорового сна Вы решили отложить размышления на завтрашний день. Как и другое, о чём Вы спросили Мизуки-сан: — Простите мой интерес, это совсем не моё дело, однако… Мизуки-сан, прошу, покажите мне место захоронения своей госпожи. Я хочу возжечь благовония на её могиле, заказать молитвы, пусть до праздника поминания мёртвых Бон ещё далеко, — Вы стёрли не прошенную слезу. — Память Фумико-сама не должна быть забыта… Пока мы помним о ней, она живёт в этом мире… Витиеватый дымок курений тает в серых низко нависших облаках. Мрачный могильный камень возвышается над безжизненной землёй, укрытой белым саваном снега. Скрипучий прерывистый крик вороны раздаётся над самым ухом — перед глазами мелькнуло чёрное крыло. Вы прикрыли голову руками, сжавшись от страха и холода. Сегодня во время вечерней службы монах прочтёт молитву, что должна поведать покойной — её помнят, она жива в сердцах людей. «Уверена, в следующей жизни Вам суждено испить счастья за те горести, что пришлось Вам пережить…» — размышления курились в голове, как палочки благовоний. Вы стояли на коленях на тонком слое снега, сложив руки в молитвенном жесте. — «Такой бы была моя жизнь, родись я в Вашем мире… Никто бы не стал помогать мне так, как сейчас. Снисхождения проступки не нашли бы… Хоть мой путь нельзя назвать радостным. Однако для Ваших реалий я, как у нас бы сказали, сорвала джекпот… Как странно звучит это слово здесь: неподходяще, будто кусочек пазла из другого набора. Как и я… Неужели такова карма?» Одинокие мотыльки снежинок летели в размытой белой дымке, оседая на сером камне. Вдруг закружилась в таком же неспешном обречённом полёте мысль — слова буддийской молитвы: «Каждого, каждого карма ведет, судьбы изначальной нить. Много превратностей в жизни ждет, но карму как изменить…?» Хрипло закричала ворона.

Где в целом мире Тот уголок, что своим Могу я назвать? Где приют обрету в скитаньях, Там и будет мой дом...

Неизвестный автор «Кокинвакасю», 987