Все закончится в январе

      Хотелось уехать.       Крупная муха бьётся в стекло. Большая, поблескивающая округлыми слюдяными крылышками, она с натужным жужжанием вьётся у запылённых кружевных штор, пытаясь вырваться наружу. В крохотном классе на втором этаже во всю идёт урок.       Екатерина Николаевна, высокая женщина с худым лицом и перепачканными мелом пальцами, что-то шумно объясняет у доски. Красноречиво «тычет» в цветную таблицу Менделеева, допрашивая откровенно скучающий класс о свойствах азота, но её слушают плохо. Одна только отличница Алёна глядит «химичке» в рот — заумно кивает, перебирая толстую русую косу.       — Рябин?       Под пальцами скрипят погнутые дужки очков. Насилу выпрямленные, с заклеенной скотчем серёдкой, они криво сидят на носу — дробят свет в разбитом стёклышке, навевая мысли о вчерашнем дне. Серёжа даже хмурится, поминая непутёвого Ваньку дурным словом.       Кажется, после этого сумасбродного «приключения» у него давно пропало всякое желание идти к кому-то на репетицию, пусть даже и «рассказывать про птиц».       Несчастная муха всё бьётся в стекло, за ним шумят на ветру худые берёзы. Такие же стоят перед окнами его дома, каждый день заглядывая в их с мамой крохотную кухоньку. И Серёжа знает, что они видели каждое мгновение его потайного мирка.       Наверняка они помнят даже его рождение. Папу, теперь оставшегося только на старых фотографиях, а тогда беззаботного и «реального». Совсем молодую маму, не успевшую осунуться и похудеть. Живого дедушку в любимой «матроске», к которому он приезжал только в детстве. И его — крохотного, без треклятых очков и ещё пока даже не мечтающего стать в далёком будущем историком.       — Рябин, я к кому обращаюсь?       Свёрнутая в трубку зелёная тетрадь с хлёстким шлепком опускается прямёхонько на бьющуюся в стекло муху. Её след остаётся влажным разводом, сверкает тонким хрусталём. Голос Екатерины Николаевны пробирает до мурашек, и Серёжа поспешно вскакивает с места, едва не опрокинув стул. Даже коленку ударяет о заходившую ходуном парту. Больно.       — Ой!       Он краснеет, по рядам прокатывается волна приглушённых смешков. Даже сонный Костин, завозившийся вдруг на своем месте, что-то мстительно шепчет в спину — всё ещё помнит про биологию.       — Вот тебе и «ой», Рябин! На уроках надо слушать, а не в окошко глядеть, — отрезает Екатерина Николаевна, «шикая» на разбушевавшихся старшеклассников. — Давай, про азот нам расскажи, раз тебе заняться нечем.       Ребята вокруг примолкают, переглядываются друг с другом — понимают, что если неудачливый Рябин не ответит, то спрашивать будут уже их. Больше всех, конечно, переживает Володя Баранов. Мало того, что фамилия на «Б», так ещё и химии он предпочитает физкультуру и футбольный мяч. Даже с «завучкой» частенько об этом беседует.       «Азот», «азот», «азот» — Серёжа тупит взгляд, повторяет давно потерявшее смысл слово. Шепчет одними губами, переминаясь с ноги на ногу. Отчаянно вспоминает домашнее задание, понимая: этот параграф он заучил плохо. Прочитал всего один раз, а потом стало не до этого, когда мама вдруг позвала с кухни этим своим «пугающим» голосом. Вчера она снова кашляла.       — Азот — это бесцветный газ…       Сёрежа начинает нетвёрдо, краснеет пуще прежнего. Констатирует общеизвестный факт, заученный ещё в «девятом» — блеет сипло, совсем неуверенно. Где-то сзади возится Костин, шепчет ехидное «вот вам и отличник», толкая в бок собственную соседку, вечно недовольную Лариску Михееву. Та только тихонько хихикает в кулачок.       — Он очень плохо растворяется в воде, и с ним сложно создать реакцию…       Знания, почерпнутые ещё в прошлом году, иссякают быстро, и это по-настоящему пугает. Серёжа даже косится на раскрытый учебник химии, но видит лишь дробящиеся в разбитом стёклышке обрывки слов. Пытается ухватиться за них, составить хоть какое-то вразумительное предложение. Отсчитывает драгоценные минуты до спасительного звонка, и едва ли не подпрыгивает на месте, когда вместо него раздается внезапный стук в дверь.       «Спасён!» — мелькает в голове, пока сквозь приоткрывшуюся щёлку в класс заглядывает слегка раскрасневшаяся «Карпотка». Вчерашняя свидетельница неловкого коридорного происшествия. Неужели, по его душу?       — Екатерина Николаевна, можно?       Полновесная, с невыразительной «буклей» на голове и классным журналом в руках, Инна Ивановна весомо переступает порог, едва дожидаясь согласного кивка. Серёжа аж обмирает на месте, едва не падая на выдвинутый стул — цепляется взглядом за знакомые рыжие вихры, понимая что пропал. Позади внушительной «Карпотки» маячит Ванька Шуршин, тот самый неудачливый «гардемарин». Вот теперь точно «по его душу» — наверняка сейчас отпрашивать будут к «завучке» на разговор!       Но вместо ожидаемого приговора звучит лишь тихий хлопок двери — Екатерина Николаевна выходит в сопровождении внушительной «Карпотки», напоследок шикнув на ожившего было Костина, строго пообещав первым делом вызвать к доске, если до неё донесётся хотя бы словечко через прикрытую дверь. Повезло.       Серёжа не верит — даже отмирает не сразу. Всё смотрит на дверь, будто бы ожидая, что она вот-вот откроется, пропуская внутрь раздосадованную Инну Ивановну, громко взывающую к нему.       — А ты чего стоишь?       Слабый аромат бергамота щекочет ноздри, рыжий Ванька незаметно оказывается совсем рядом. Подпрыгивает клубком яркого света, заглядывает деловито в раскрытый на парте учебник химии, вскидывает глаза. Звонко цокает языком, качает головой — вроде как уважительно. На его правой щеке Серёжа замечает свежую царапину. Кажется, след от вчерашнего «крушения».       — Ух-ты, это что, «два мяча»?       Неугомонный Ванька кивает вниз, округляет театрально глаза. Серёжа и сам прослеживает за его взглядом, неловко переступает с ноги на ногу, рассматривая потрёпанные кеды с характерным ободком вокруг «носочка». Их мама нашла когда-то давно на рынке — взяла за баснословные деньги, больше на пару размеров. Как сказала потом, «на вырост», правда «расти» для них пришлось аж до самого последнего класса.       — Ну, они, — Серёжа отвечает неохотно, но не без доли гордости, хвастается по привычке за черную оправу очков. Снимает с носа и водружает снова, скрипит погнутыми дужками. — А что?       Он оглядывается на Ваньку с подозрением, но тот лишь задорно улыбается в ответ. Трясёт дурашливо головой, заставляя рыжие вихры забавно подпрыгнуть, щедро оттопыривает большой палец на руке, показывая всё своё отношение к «двум мячам»:       — Классно! У меня папа такие очень уважает, даже сам носит. Мне вот «американцев» купил, хотя сам говорит, что «мячам» они и в подмётки не годятся!       Ванькиными «американцами» оказываются запылённые кроссовки на толстой рифленой подошве. Серёжа смотрит на них с некоторым уважением, подмечая ярко-зелёные шнурки, явно сплетённые вручную из вощёных ниток. Странные они и какие-то нелепые, особенно вместе с красной рубашкой в крупную клетку. Но чем больше он смотрит на этого Ваньку, тем сильнее кажется, что ему необычайно идёт вот таким быть — «странным».       Они замолкают, пока в классе нагнетается шум. Где-то из-за двери доносится невнятный бубнёж, а совсем рядом — звонкий девчачий смех. Это красавица Алина «любезничает» с Лариской, демонстративно игнорируя раскрасневшегося вдруг Витю Костина. А он всё упорно пытается включиться в разговор, бубня густым басом что-то нечленораздельное себе под нос.       Серёжа даже прислушивается, с трудом сдерживая смешливую улыбку — обменивается красноречивыми взглядами с Ванькой. Медленно опускается на выдвинутый стул, наконец-то занимая законное место за партой, но тут же едва ли не подскакивает на месте, оглушённый громким звонком. Нудный урок химии заканчивается, а Екатерина Николаевна так и остаётся за дверью — встречает учеников на пороге, зычным голосом напоминая про домашнее задание.       Ну вот и всё, пора домой.       — У тебя урок последний?       Ванька «подныривает» под руку, когда Рябин усердно складывает ручки в серый пенал. Интересуется деловито — слегка нависает над партой, заставляет невольно поежиться. Слишком уж внимательно смотрит своими пронзительными глазами. Как кажется Серёже — зелёными, с вкраплениями яркого янтаря.       — Последний, — он отвечает осторожно, косясь на навязчивого Ваньку, но тот никак не отстаёт.       — И что, куда теперь?       — Как «куда»? — Серёжа даже удивляется. — Домой, конечно.       — А как же на репетицию заглянуть? Кто нам про птиц обещал рассказать?       Обещал?       Серёжа искренне недоумевает, хмурит брови. Примолкает надолго, сосредоточенно глядит на Ваньку, а он — на него в ответ. Тоже ошарашено, почти не моргая своими зелёными глазами. «Как у кошки», — почему-то приходит в голову.       — Что, не обещал что ли?       Ванька оживает первым, спрашивает расстроено. Окончательно поникает, когда Серёжа отрицательно трясёт головой, тянет досадливое «ну вот». От этого тона Рябину даже становится не по себе, хочется извиниться.       — Слушай, а если ты пообещаешь сейчас?       — Как это? — недоумевает Серёжа, а неугомонный Ванька оживает пуще прежнего — размахивает руками, горячится:       — Вот ты вчера не пообещал, что придёшь, а сейчас — пообещаешь! И тогда уже придётся идти, потому что слово дал.       Серёжа смотрит на него удивлённо, не зная, что и предпринять. Все возит туда-сюда «собачку» замка на портфеле, прислушиваясь к её скрипучему звуку — не понимает.       — Сомнительная какая-то у тебя логика.       — Ничего не «сомнительная», а очень даже логичная! Ну что, обещаешь?       Ванька аж подаётся вперёд, заглядывая в глаза. Пробирает до самых косточек своим «кошачьим» взглядом, поселяет зерно сомнения внутри. Серёжа задумывается всерьез — хмурится и поджимает губы, сбитый с толку чужим напором.       — Ну, вот где ты ещё сможешь про птиц своих рассказать? А мы послушаем — и про пингвинов, и про соек твоих. Правда-правда, с большущим интересом! — рыжий Ванька даже показывает руками, насколько их интерес будет «большущим». — А потом можем домой вместе пойти! Тоже наговоримся от пуза, даже языки сотрём. Вот ты где живешь?       — У башни смотровой…       — Так я совсем от тебя недалеко! На два квартала раньше, у парка с фонтанами, представляешь? Вот классно, заодно и погуляем!       Перспектива рассказать о птицах манит со страшной силой, а Ванька так и не даёт подумать всерьёз. Всё вьётся рядом пушистым облачком, дергает несдержанно за тканевую лямку запылённого рюкзака, заглядывает в глаза. Уговаривает так, что не пойти у него на поводу сложно — выманивает ответ, заговаривает зубы. Даже смотрит с какой-то надеждой, подмывает и без того слабую мальчишескую волю.       — Ну что, идёшь?       Серёжа примолкает надолго, серьезно хмурится в ответ. Смотрит затравленно на странного Ваньку, нервно притрагивается к криво сидящим на носу очкам. Снимает, скрипит погнутыми дужками, надевает снова. Вздыхает шумно и гулко, соглашаясь вдруг со всем:       — Иду.       Ладно, даже сели не про «птиц рассказывать» — то хоть на репетицию посмотрит.

***

      — Это вот Никитка, он у нас Белова играет. А это — Света и Яна. Есть ещё Яшка, но он заболел, поэтому с ним не знакомлю.       Крохотная сцена актового зала расцветает в лучах яркого весеннего солнца. В тёплом воздухе клубится мелкая пыль, пахнет красками и канцелярским клеем. У завешенного каким-то старым плакатом задника стоит ржавая стремянка на погнутых ножках, возле неё прыгает рыжий Ванька — довольный, со сценарием в руках.       Он говорит быстро, тараторит в своей привычной манере, глотая окончания, и Серёжа едва поспевает за его мыслью. Оглядывается слегка смущённо на представленных «актёров» — улыбается Никите и растерянной Яне, придирчиво поправляющей ровно остриженную чёлку, кивает просиявшей Свете Якушевой. Кажется, она единственная, кого он знает. Даже припоминает, как они частенько встречались на олимпиадах в соседней школе.       — Коллектив у нас небольшой, зато хороший. Все друг друга знают и из-за ролей не ссорятся.       Ванька подмечает как-то горделиво, будто бы хвалится — вздёргивает нос. Серёжа следит за ним внимательно, и в разбитом стёклышке наспех перемотанных скотчем очков расплывается его силуэт. Разбивается на мириады крохотных отражений, сверкает пламенем рыжих волос в золоте солнца. Ему даже нравится — выглядит красиво, как будто оживший солнечный лучик.       И неужели, это Ванька затеял весь спектакль? Ведёт себя, как самый настоящий режиссёр, переживающий за своё «детище». Забавно как-то, умильно и смешно.       — А ты кого играешь? — Серёжа интересуется просто так, «между делом», но это только сильнее разжигает фанатичную искру в зелёных глазах.       — О-о-о, — многозначительно тянет Ванька, стараясь напустить таинственности, но тут же сдаёт себя с головой. — А я Алёша. Корсак который, он ещё в театре играл.       Театр Ване идёт и роль, кажется, тоже. Сюжет «Гардемаринов» в голове всплывает плохо, но задорный Алёша Корсак вспоминается отчётливо и ярко. Кажется, он был самым непоседливым среди друзей.       — А ещё в платье переодевался, вот так! — Смешливая Света Якушева застенчиво улыбается, тихонько хихикает «в кулачок».       Яна тоже слегка краснеет, наклоняется ближе к замершему вдруг Серёже. Неаккуратно задевает руку пушистым кончиком длинной косы, вызывая ворох мелких мурашек, шепчет в самое ухо. От неё пахнет персиком — спелым и сочным, напитавшимся сладостью на солнце.       — И наш «Алёша» тоже обещал переодеться. Он даже у «завучки» костюм выпросил, представляешь?       — Чего? — Рябин даже не верит, переспрашивает удивлённо. — Правда что ли?       Взгляды смущённых девчонок и покрасневшего вдруг Серёжи сходятся на одном Ваньке. В своей клетчатой рубашке и со сценарием в руках, он лишь важно вскидывает нос. Явно гордится — обменивается кратким взглядом с посерьёзневшим Никитой, кажущимся вовсе безучастным, снисходительно кивает обмершим товарищам.       — Ну конечно правда, кто таким шутить будет? Я же актёр все-таки, а настоящий актёр — он всегда актёр, даже на сцене! А то нам и так одного злодея не хватает, чтобы ещё и здесь недостоверно играть.       Ванька меняется в лице настолько быстро, что Серёжа едва успевает за ним уследить. Замечает только, как он слегка бледнеет и опускает плечи — правда переживает. Хочется его поддержать, и Рябин не находит ничего лучше, чем поинтересоваться осторожно:       — Так Яша князя играет, получается?       — Оленева? — Ванька даже оживает, «расцветает» за секунду. Переспрашивает задорно, сверкая хитрым «кошачьим» взглядом, смело трясёт головой. — Нет, он у нас де Брильи. Оленевым ты будешь!       Как это — он?       Серёжа невольно замирает — хлопает нелепо глазами, смотрит неотрывно на Ваньку. Отчаянно не понимает, удивляется до глубины души, улыбается со скованным смущением. Принимает слова за нелепую шутку, даже тихонько хихикает для приличия, ловя смешливый взгляд зардевшейся Светы. Ребята вокруг, кажется, тоже не сразу различают долю насмешки в голосе своего «главаря» — непонимающе переглядываются между собой. Даже независимый Никита оглядывается на товарищей с видимым сомнением, скрещивает руки на груди.       — Вы чего смеётесь? — едва ли не обижается Ванька, надувая театрально губы. — Я не шучу вообще-то, вот наш Оленев — Серёжка им будет!       — Да как я им быть могу?       — Очень просто, выучишь слова — и будешь! А что такого? Наш князь тоже про птиц рассказывает, он вообще по сценарию очень умный.       Ванька явно горячится, трясёт скреплёнными между собой листами. Заявляет категорично — подводит черту под вспыхнувшим спором, но Серёжа только сильнее злится. Раздражается, поджимает губы, хмурится гневно. Смотрит на странного Ваньку, больше не находя ничего очаровательного в рыжем пламени волос и сиянии «кошачьего» взгляда — только думает, как же так его легко смогли провести. Даже смешно как-то от самого себя. Проклятые птицы, почему это только стало решающим аргументом?       — Да не буду я ничего учить! Почему вообще кем-то «быть» должен?       Встревоженные девочки удивлённо переглядываются друг с другом, о чем-то шепчутся между собой. Им вторит Никита — ворчит недовольно себе под нос, плотнее сжимает руки на груди. Серёжа оглядывается на него беспомощно, снова смотрит на насупившегося Ваньку, замершего со смятыми листами сценария в руках. Он явно недоволен отказом — глядит так, что кажется, будто сейчас дыру прожжёт.       — Ну чего тебе стоит, а? Ну постоишь на сцене часик, ничего же не случится, правда? Можешь даже ничего не говорить, мы просто тебя в костюм оденем — вот и всё!       Ванька капризно надувает губы, почти что канючит. Никак не может смириться с отрицательным ответом, и Серёже становится до ужаса обидно. Он вдруг понимает отчётливо — никто даже не думал слушать о каких-то там «птицах». Кому интересны голубые сойки и пингвины, если вся голова забита своим «драгоценным» сценарием? Провели его, вот и дело с концом.       — Почему я вообще обманщику помогать обязан? Не буду я ничего делать, сиди здесь сам без своего князя Оленева!       Серёжа выпаливает фразу на одном дыхании, резво подхватывает с пола рюкзак. Раздражённый, пышущий гневом и злостью, он в миг оказывается у двери — почти что вылетает за порог, буквально вытолкнутый в спину хлёстким окриком, ещё долго звучащим позади. Это Ванька не остаётся в долгу.       — Да ну и иди ты тогда со своими птицами! Тоже мне, дива выискалась!       Ну какой же он все-таки дурак, раз повёлся на эти Ванькины россказни! Никогда больше не поверит — пусть с других теперь обещания берёт.