Все закончится в январе

                  «Прости меня, моя любовь»       Далёкий шум ребяческих голосов разгоняет полусонный туман опустевшего класса. От прошедшего урока остаются только меловые разводы на замытой доске, да скромные цифры параграфа с домашним заданием. В крохотном кабинете тихо и пусто — лишь вибрация тугих гитарных струн доносится невнятным гулом из крохотных белых наушников.       Сергей сидит за учительским столом, погружённый в чтение. Задумчивый, окутанный какой-то меланхолией непогожего дня, он лениво перелистывает хлипкие листы старой методички. Изучает кривые пометки, выведенные скорым почерком на полях, хмурясь в такт собственным мыслям. Почти не прислушивается к знакомому тексту играющей на фоне песни — вспоминает только-только окончившуюся историю.       Вопреки предупреждению «завучки», урок в одиннадцатом «Б» прошёл не так плохо. Ребята даже слушали, изредка вставляя свои «пять копеек» и лениво переглядываясь между собой. Шумели, конечно, плохо реагируя на замечания новоиспечённого учителя, но вели себя более чем достойно — вовсе не так, чтобы «не давать всем покоя» или «доводить», как предсказывала Нина Евгеньевна. Наверное, просто преувеличивала в своей обычной манере.       «Поздно. О чем-то думать слишком поздно — тебе, я чую, нужен воздух       Лежим в такой огромной луже, прости меня, моя любовь»       Ровный текст научных сносок, прописанных в методичке под каждой датой, слегка плывёт перед глазами, дробная мелодия в ушах на миг разбавляется громким звонком. Неясный гул перемены постепенно стихает, бесконечная бязь чужих голосов застывает испуганным эхом в пустующих коридорах и рекреациях. В этот миг Сергею кажется, что он вовсе остаётся один — замирает вместе с обмершей школой, впервые почувствовав себя на своём месте. Кажется, уже начал привыкать.       Где-то в стороне скрипит протёртый до дыр линолеум, чья-то рассеянная тень опадает на лицо. Сергей резко поднимает голову, вскидывает задумчивый взгляд. Хмурится непонимающе, разбирая знакомый мальчишеский образ — растрепанные пшеничные волосы, голубые глаза, тонкая нить изумрудного браслета из бисера на точёном запястье.       — Максим?       Он удивляется, переспрашивает сосредоточенно и непонимающе, приглядывается внимательнее. Максим Тахаев до сих пор кажется странным, растерявшим свою привычную живость. Как будто и не он вовсе, а какая-то бледная неубедительная копия — даже смотрит иначе, без характерного лихого огонька. Что только произошло за десять минут? На той же истории он был активнее.       — Ты чего здесь? У вас же последний урок был…       — Был, — Максим отвечает бесцветно, пожимает равнодушно плечами. Усиленно прячет взгляд, но подходит ближе к учительскому столу, сразу же переходя к делу. — Как мне двойку исправить?       — Что? — Сергей даже переспрашивает, не сразу уловив суть вопроса. Хмурится непонимающе, поспешно встряхивается, ведёт головой. Маскирует нервозную растерянность за пристальным интересом, припоминая какую-то статейку из старого советского учебника, которую пришлось конспектировать на первом курсе. Кажется, там говорилось что-то про правила «педагогической» манеры общения с учеником — про «уверенность» и «спокойствие». Наверное, он уже завалил весь свой первый курс в одном только диалоге.       — Ты про ту, которая в журнале?       — А про какую ещё? — Тахаев явно злится, нервничает. Так и не различает за учительским вопросом потуги вспомнить железные «правила» педагогики, реагирует излишне резко.       Мнётся на месте, скрипит резиновой подошвой кед о затёртый старый линолеум, сжимает руки перед собой. Переплетает взволнованно пальцы, неаккуратно царапает ногтями тонкую кожу. Привлекает внимательный взгляд нахмурившегося Сергей, давно позабывшего про наушники. Кажется, в них до сих пор играет «Земфира».       — Так как мне исправить?       Серьёзность старшеклассника располагает и умиляет одновременно. Навевает какие-то странные ассоциации с чрезмерно ответственными пионерами из советского кино, заставляет невольно улыбнуться. Сергей тут же отворачивается, пряча посветлевший взгляд — боится смутить и без того нервного Максима, делает вид, что что-то ищет на полупустом столе. Хочет было укрыться за классным журналом одиннадцатого «Б», но вовремя вспоминает, что отдал его после урока кому-то из старшеклассников, попросив донести до учительской.       Но главное, что он помнит там двойку — «жирную», с витым «хвостиком», аккуратно вписанную в крохотную клетку совсем рядом с чужой фамилией. Вот и как только Тахаев умудрился её схватить всего-то за две недели учебы?       — За что тебе её влепили?       — Не знаю, — Максима аж передёргивает от вопроса. — Просто так. Захотели, и поставили.       — Прямо уж и «просто так»? — Сергей откровенно не верит, но виду не показывает. Спрашивает скорее с лёгкой иронией, чем с читаемым обвинением, но подросток всё равно косится на него недружелюбно, явно убежденный в своей правоте.       — Да у нас училка эта маразматичкой старой была, что в голову взбредёт — то и делает! Откуда мне знать, какая её муха тогда укусила? Я всё равно вечно крайний, так что просто под раздачу попал!       — Это называется «репутация», — отмечает Сергей назидательно, чувствуя неприятный укол в подреберье. У самого-то «рыльце в пушку», вспомнить даже тот неприятный разговор с «завучкой». Вот слышал бы его Ванька — рыдал бы уже со смеху. Если кому и прилетало «просто так», то это ему. Только потом оказывалось, что у него всегда было «за дело», а здесь Максим мог чистую правду сказать.       О загадочной «училке» Сергей и сам знает мало, чтобы судить. Он слышал только от Клубницыной, что она вроде как ушла по здоровью — со слабым сердцем попала в больницу ещё в начале прошлого года, а дальше «пошло-поехало». Держала всю параллель в ежовых рукавицах, хотела «оклематься» за лето и даже вышла в сентябре на работу, но в итоге старшие классы все равно остались без уроков истории, а ему «посчастливилось» оказаться в нужном месте и в нужное время, чтобы найти работу почти сразу после защиты диплома. Спасибо ректору и чудаковатому научруку, явно же они подсуетились.       Так что там, исправить надо?       — Ладно, поверю тебе на слово, — Сергей отвечает не в пример тише, но Тахаев всё равно слышит каждое из его слов.       Даже слегка подбирается, будто стряхивая с плеч непосильную ношу, настороженно заглядывает в глаза. Смотрит с надеждой, но всё ещё дичится. Кажется неприрученным лесным зверьком, готовым вот-вот шмыгнуть в кусты. И нет в нём больше привычной наглости и нахрапистого бесстрашия — только знакомая подростковая нервозность.       Подумать только, а ведь когда-то и он сам вот так стоял перед оком грозной «завучки». Пытался договориться, увещевал, едва не плакал — держался из последних сил. Только тогда у него едва ли были варианты.       — Раз уж она «просто так» стоит, то давай договоримся — ты не пропускаешь мои уроки, а я забываю про твоего «лебедя». Идёт?       — «Лебедя»? — Максим, ещё секунду назад смотревший с затаённой надеждой, внезапно осекается. Переспрашивает осторожно, усиленно маскирует неуверенную улыбку. — Вы откуда это старпёрское слово взяли?       — Ну, знаешь ли! — даже обижается Сергей. — Когда я учился, все так говорили.       — Это когда? В эру динозавров?       «Лебедь», вот умора!» — рыжий Ванька смеётся в далёком прошлом, рассыпается капелью звонкого хохота. Максим вторит ему в реальности, озорно поглядывает на слегка смущённого «историка». На миг избавляется от сковывающего напряжения, даже улыбается с привычной ему живостью. Кажется, впервые с момента последнего урока.       — Это ещё что! У нас семь было «топором», а четыре — «стулом», — Сергей перечисляет охотно, сам добродушно улыбается в ответ. Припоминает вдруг полузатёртые фишки и засаленные игральные карты, которые обычно раскладывались тайком, на задних партах. Тогда играли «не всерьёз», всего-то на щелбаны, но мальчишкам из его класса казалось, что в целом мире нет ничего значимее.       Непрошеная ностальгия захлёстывает с головой, стискивает сердце. В голове всплывают новые образы, где-то на периферии маячит рыжий Ванька и оживлённый Никита Савицкий из «их» спектакля. Они о чем-то шумно спорят, стараются уболтать друг друга — потрясают целой пачкой ярких вкладышей из упаковок дешёвых жвачек, обычно щедро отсыпанных на сдачу, шелестят бумажными фантиками из-под каких-то «крутых» заграничных конфет. Кажется, все-таки тогда никто почти не называл пресловутую двойку «лебедем». Или называл? Сергей не помнит.       Он замирает на месте, засматривается невольно. Почти не видит мальчишеский силуэт перед собой, невольно вслушивается в разгорающийся спор, но так и не улавливает даже самых крайних фраз. Только вздрагивает вдруг от резкого щелчка прямо перед носом.       — Эй, вы тут вообще?       Зрение проявляется не так быстро, как слух. Сергей ещё миг смотрит прямо перед собой, не сразу осознав, что Максим вдруг оказывается близко. Напирает на стол, укладывает обе ладони, склоняется сверху. Сокращает дистанцию настолько, что преподаватель различает неоднородный цвет голубых глаз — затемнённый «ободок» с витым узором, светлые дымчатые нити, лёгкую сизую поволоку. Как будто не глаза вовсе, а холодные сибирские озёра, отражающие серое северное небо.       — Да-да, — Сергей бормочет едва слышно, пожимает неопределённо плечами. Смаргивает блеклую пелену перед глазами, стряхивает неясное оцепенение, аккуратно отодвигается чуть дальше, скрипнув стулом. — Просто наваждение какое-то, вот и задумался…       — Оно и видно! — хмыкает Максим, будто и вправду понимает, что за «наваждение» внезапно накатило на учителя. — Что, детство вспоминали?       — Скорее, юность. Есть, знаешь ли, во мне определённая склонность к неоправданной ностальгии.       — А почему «неоправданной»? — воодушевившийся Тахаев всё не унимается, заглядывает просительно в глаза.       Налегает ещё сильнее на шаткий учительский стол, придвигается ещё ближе, не желая разрывать сократившуюся вдруг дистанцию, переспрашивает с искренним непониманием. Интересуется настолько живо и рьяно, что Сергею волей-неволей приходится отвечать.       — Потому что в воспоминаниях всё всегда лучше. Красочнее, ярче, как-то наивнее что ли — не объективно, в общем.       Он даже не преувеличивает, только сбавляет тон. Знает эту особенность собственной памяти, даже сейчас припоминает, каким представляется ему рыжий Ванька. В воспоминаниях он всегда другой — милый и добрый, справедливый, как будто «высветленный» лучом невидимого прожектора. Совсем не такой, каким был.       — Тебе кажется одно, а если так подумать, было совсем другое. Я бы даже сказал, до разочарования «другое».       В крохотном кабинете повисает напряжённая тишина. Максим задумчиво примолкает, наконец-то отступает от стола, оглядывается рассеянно по сторонам. Сергей тоже отводит взгляд — смотрит за окно. Там уже начинает накрапывать мелкий дождь, становится темно и мрачно. Даже золотистая листва выглядит грязно-желтой, сбиваясь во влажные комки на сером асфальте.       Странно, что он так разоткровенничался. Выложил свои мысли, зачем-то погрузил только-только развеселившегося подростка в задумчивое молчание, заставил его взглянуть с другой стороны на глупого «лебедя» или ещё более абсурдный «стул»-четвёрку.       Непрофессионально это, совсем не по-учительски. Ладно бы если просто сказал, а так со своими эмоциями. Какой он после этого «наставник», призванный «воспитывать» и «поучать»? Или как там любили говорить разодетые в черно-белое профессоры?       — Ладно, Максим, зря это я, не бери в голову. Давай закругляться, а то того и гляди дождь пойдёт — ты домой не успеешь, вымокнешь весь…       Сергей заговаривает первым, нарушая затянувшееся молчание. Поднимает на старшеклассника посерьезневший взгляд, тянется было к переносице. Скрывает волнение за бесхитростным жестом, одергивает вдруг сам себя — едва не забывает, что не носит проклятые очки уже второй год. Странно, что эта привычка вообще осталась. Засела внутри ещё одним крючком, цепляющимся за прошлое, и ничего с ней не сделаешь. Уже пытался, только вышло ещё хуже.       — Мы же с тобой договорились? — он спрашивает осторожно, тянет вдруг руку. Призывно раскрывает ладонь, и Максим охотно подаётся вперёд.       — Договорились.       Подросток пожимает предложенную руку осторожно, но крепко. Задерживает на миг дольше, обжигает холодом пальцев, позволяет различить лёгкий тремор в них. Отвечает серьёзно, со всей ответственностью — даже смотрит иначе, на миг сменив озорной ребяческий тон. Взрослеет буквально на глазах, не позволяя усомниться в своём обещании.       Он его сдержит — Сергей знает точно.

***

      — Сергей Александрович, подождите!       Опустевшая школа пугает своим безмолвием, в узких коридорах клубится пасмурная хмарь. За окнами темно — свинцовые тучи затягивают небо плотным куполом, рассыпаются моросящим дождём. Неприятный хлёсткий ветерок лениво гоняет пожухлую листву по мокрому асфальту, подстёгивает редких прохожих, решивших срезать путь через двор школы. Заставляет их спешить, поспешно ныряя в полутьму узких двориков и прячась между сдвинутых домов из грязного кирпича.       В этой гнетущей тишине чужой голос раздаётся пронзительно, громко. Прокатывается рассеянным эхом по длинному коридору, отражается от низких стен. Сбивает с ровного шага, заставляет спешащего на выход Сергея поспешно обернуться, цепляясь взглядом за невысокий женский силуэт. Отдалённо знакомый, навевающий непрошенные ассоциации с первым днём в этой школе.       — Ксения Николаевна? Вы разве не ушли ещё?       В своём обыденном твидовом пиджаке, с аккуратными светлыми кудряшками, «информатичка» Ксения Николаевна смотрится по-настоящему чужеродно в липкой полутьме осеннего дня. Слегка запыхавшаяся и словно бы раскрасневшаяся от быстрого шага — всё такая же очаровательная. Самое настоящее воплощение русской Мэри Поппинс из старой книги.       — Да куда там! — она отвечает с деланным равнодушием, но Сергей видит кокетливый румянец смущения на щеках. Ксения Николаевна словно бы гордится собственной «задержкой», даже вздёргивает слегка подбородок. Ворчит больше по привычке — как будто бы «так надо». — На мне же концерт этот висит на день учителя, вот до сих пор с ним и ношусь. Там, знаете ли, дел невпроворот, ещё и наша Ольга Михайловна подгоняет…       Сергей понимающе хмыкает в ответ, кивает едва заметно. Он все ещё помнит, как она жаловалась на сдвинутую дату праздника, стоя тогда в актовом зале. Сочувствует вполне искренне, даже смотрит с особенным сожалением, но Ксения Николаевна не замечает — всё продолжает говорить, забавно жестикулируя руками:       — Но это-то ладно, сколько раз ещё такое будет! Вы лучше скажите, чего сами так задержались? Сегодня же сокращённые были, а вам и документов с журналами пока заполнять не надо!       — Да просто решил дождь переждать, — Сергей неопределённо пожимает плечами, придумывает объяснение поудачнее, стараясь не вдаваться в подробности. Обсуждать Максима с двойкой перед его классным руководителем кажется не лучшей идеей. — Подумал, что скоро пройдёт уже, но увы. Так и не дождался, как видите.       — Да, дождь — напасть ещё та, но это даже хорошо. Я уж боялась, что вас не застану, а мне поговорить нужно.       Ксения Николаевна даже улыбается с присущим ей дружелюбием, но Сергей незаметно напрягается. Хмурится слегка, поглядывает на собеседницу с затаенным подозрением, крутит нервно в пальцах крохотный белый наушник. В нём до сих пор играет «Земфира». Кажется, даже тот же самый альбом.       Интересно, этот «разговор» никак не связан с раздражительной «завучкой»?       — А что случилось? — он интересуется независимо, стараясь спрятать нервное напряжение за уверенным тоном. Копирует обезоруживающую улыбку, с придирчивым вниманием смотрит на оживившуюся вдруг собеседницу, но всё никак не может отделаться от мерзостной тревоги, засевшей внутри. Где-то там маленький Серёжка в дурацких очках до сих пор вспоминает сухонькую Нину Евгеньевну с её пронзительным взглядом. А вдруг что придёт ей в голову? Тогда наплетёт всем с три короба, и прощай репутация!       — Ой, да ничего серьёзного, на самом деле! — обаятельная в своей простоте Ксения Николаевна лишь беспечно отмахивается, позволяя Сергею облегчённо выдохнуть. Тараторит быстро-быстро — чирикает, как крохотная лесная птичка. — Я просто уточнить хотела, будете ли вы в концерте участвовать? А то смотрите, время ещё есть, могу и номер какой-нибудь добавить…       — Номер? — иронически переспрашивает Сергей, не веря собственным ушам. Неужели, остались ещё такие деятельные учителя, которые сами участвуют в бесконечных школьных постановках, а не гоняют несчастных школьников? — Это вы мне предлагаете «Крылатые качели» хором выводить или показывать сомнительные сценки?       — Почему «сомнительные»? Очень даже хорошие сценки, поучительные такие, — Ксения Николаевна даже обижается. Кажется, неуместная ирония задевает её за живое, и Сергей спешит исправиться:       — Про «сомнительные» это я так просто, как оборот речи. Что-то навроде «заливной рыбы» у Рязанова. А в номерах участвовать мне не стоит, тяги к сцене нет.       «Ты вообще, Серёжка, редкая бездарность. Но это даже хорошо — бездарности правят миром», — изгаляется рыжий Ванька в голове, но Сергей старается его не замечать. Только ловит сочувственный взгляд проникнувшейся Ксении Николаевны, отвечая на него развесёлой улыбкой. Как будто бы ни о чем и не жалеет, хотя в душе все ещё трясётся от священного страха.       Тогда тоже всё началось с «номера» — не стоит повторять глупые ошибки.       — Поэтому лучше без меня, — довершает он, стараясь окончательно сгладить углы. — Но от своей лепты не отказываюсь. Можете смело запрягать, как разнорабочего — стулья носить я тоже умею.       Ксения Николаевна окончательно тает, скромно посмеивается в ответ. Видимо, тоже вспоминает бедового Максима, так плотно засевшего в мыслях. И что всё-таки было после урока? Куда делся тот наглый и жизнерадостный парнишка, не боящийся показаться настырным и даже грубым в угоду чьим-то представлениям о «прилежном» ученике?       Сергей до сих пор не понимает, но чем больше думает, тем сильнее хочет вызнать причину, успев уже несколько раз пожалеть, что так резко «отбрил» его с этим чертовым монологом про прошлое и настоящее. Полез в философствовать не к месту, и вот результат. Ладно, нужно будет просто поговорить на следующем уроке, только и всего. В конце концов, это ведь его задача — одна из «священных» учительских обязанностей, если судить по старому затёртому учебнику, который в свое время ему пришлось заучить едва ли не наизусть.       — А вот про «разнорабочего» очень кстати, — отвлекает от гнетущих мыслей чуткая Ксения Николаевна, в который раз вовремя приходя на помощь. — Нам как раз лишние руки нужны, актовый зал украшать. Не стулья, конечно, но вы ведь справитесь?       — Справлюсь, — Сергей и сам с трудом сдерживает смех, серьёзно кивает в ответ.       Говорит со всей ответственностью, не видя, впрочем, в объявленной задаче никакой сложности. Даже воодушевляется, чувствуя странное нетерпение внутри. Снова ведёт себя, как маленький Серёжка — вспоминает невовремя длительную подготовку к «их» спектаклю, вызывавшую настоящий ажиотаж среди членов крохотной импровизированной «труппы». Кажется, тогда они тоже украшали актовый зал. Как раз развешивали цветастые флажки и красили бесконечные декорации, когда Ванька задал тот самый вопрос.       — Ну вот тогда и занимайтесь, — Ксения Николаевна даже слегка подбирается, вверяя поистине «серьезную» ответственность в чужие руки. — Можете даже пару ребят из моего класса взять, пусть помогут. Вон, можете любимца вашего зазвать, ему полезно будет. Всё равно уроки динамит, так пусть хоть так отрабатывает.       — «Динамит»? — на автомате переспрашивает Сергей, отмечая где-то в сознании ценную информацию. Значит, Максим не только историю так «прокатывает», за две недели обучения успев набрать больше половины прогулов? — Тогда вы правы. Начнём с малого а там, может, и прогулов меньше станет.       Ксения Николаевна, кажется, остаётся довольна, хотя совершенно не верит в возможность бедового Тахаева реабилитироваться общественно полезным трудом. Лишь молчаливо желает удачи, кивает согласно в ответ. Теряет слегка интерес к разговору, тревожно заглядывая в окно. Там до сих пор темнеют тучи, откуда-то со стороны далёкого леса надвигается самый настоящий грозовой фронт. Даже гром гремит где-то вдалеке, разносясь неясной вибрацией по пустынной школе. Кажется, нужно бежать домой, иначе есть все риски застрять здесь до самого вечера.       — Ну раз всё решили, тогда я пойду, Ксения Николаевна. До встречи, — Сергей первым нарушает затянувшееся вдруг молчание, привычно подаёт голос. Улыбается с прежним дружелюбием, ловит размытые фразы, бормочет рассеянное «не за что» в ответ на стандартное «спасибо», первым отступая вглубь коридора. Уже успевает отойти на приличное расстояние, когда позади снова раздаётся сбавленный девичий тон.       — Сергей Александрович!       — Да? — он оборачивается, едва ли не упуская наушники из рук. Цепляется за знакомый силуэт, ловит внимательный взгляд Ксении Николаевны. Она, кажется, даже не сошла с места — всё стоит там же, пристально глядя вслед. — Что такое?       — Вы только с Максимом внимательнее, ладно?       — В каком смысле «внимательнее»? — просьба кажется какой-то непонятной, и Сергей невольно хмурится. Переспрашивает удивлённо, чувствуя неприятный укол в грудине — слишком не любит загадки и полуфразы, построенные на намёках.       — Он сейчас в шатком положении, его нельзя «упустить», — Ксения Николаевна объясняет поспешно, слегка смущается от собственной торопливости. — Ну, возраст такой, сами понимаете.       Сергей понимает смутно, но вяло кивает в ответ. Осознает «возраст» с трудом, разбирая беспокойства «классной» Максима лишь в общих чертах. Всё равно соглашается — отвечает серьезно и собранно, почти что обещает:       — Конечно, Ксения Николаевна, не «упущу». Как можно? Я же учитель в конце концов.