Все закончится в январе

      Старая потёртая «Zippo» плюётся сворой злых искр, шипит хлипким огоньком. Слабый, он дрожит на ветру блеклым оранжевым огоньком — танцует, прикрытый узкой мальчишеской рукой. Смятая сигарета мигает красным огоньком подпалённого края, едкий дымок моментально наполняет воздух вокруг запахом дешёвого табака. Сергей даже морщится, невольно взмахивает ладонью перед лицом, разгоняя сизое облачко.       — Ну и дрянь же ты куришь, Тахаев…       Его голос тонет в пасмурной хмари осеннего дня, сливается воедино с жалостливым воем ветра в водосточных трубах. Сергей заговаривает осторожно, желая разбавить угнетающее атмосферу — нарушает затянувшееся молчание, но хмурый Максим даже не улыбается в ответ. Лишь глотает голодно дым, с трудом сдерживая рвущийся наружу кашель. Табак будто бы дерёт его горло, горьким запахом пристаёт к коже и растрёпанным пшеничным волосам.       Они стоят под аркой, укрывшись в её недрах от мелкой мороси дождя и недружелюбного ветра. Молчаливые, хмурые — застывают друг напротив друга, связанные роящимися в голове мыслями, но боящиеся затронуть «ту самую» неудобную общую тему.       — Вот уж извините, что не «Чапман Ред»…       Максим бормочет равнодушно, слегка раздражённо. Отмахивается от собственного учителя, как от надоедливой мухи, старается уйти от внимательного взгляда, но Сергей так и не отводит глаз. Смотрит пристально, изучает осунувшееся мальчишеское лицо и сизый синяк, уже налившийся коричневым пигментом. Слегка набухший, кажущийся воспалённым, он затрагивает нижнее веко, утяжеляя и без того хмурый взгляд. Мальчишка даже моргает тяжело, незаметно морщась всякий раз.       Потерянный, застывший на фоне каменной стены, он кажется внезапно ужасно хрупким. Больше не напоминает того развязного старшеклассника, теряет весь свой задор и озорной ребяческий пыл, даже глядит иначе. Беспомощно и пусто, почти без выражения — так, что Сергей чувствует, как сердце болезненно сжимается в груди. Он узнаёт этот взгляд, и от этого становится горше всего.       — Это она сделала?       Осторожный вопрос повисает громогласным эхом под арочным сводом, взвивает яростные искры в блеклых мальчишеских глазах. Тахаев вскидывается так, что несчастная сигарета обламывается, ярким всполохом утопая в разлитой по асфальту воде под ногами. В тонких покрасневших пальцах остаётся лишь жалкая половинка и крошево просыпавшегося табака, а поникший было голос внезапно звенит, как перетянутая струна.       — Какая вам, нахер, разница? — мальчишка отвечает с явным вызовом, но Сергей проглатывает его злость, даже не моргнув глазом. Лишь тяжело вздыхает, медленно стягивая собственную куртку, аккуратно расправляет чуть замявшиеся рукава. Напряжённо шагает ближе, готовый к любой реакции, следит неотрывно за зарвавшимся подростком. Действует, как умелый дрессировщик в клетке со львом — протягивает осторожно куртку, заводит её за чужую спину, укрывает сведённые плечи. Растягивает одно краткое движение почти что на целую минуту, боясь испугать, сделать хуже.       — Большая, Максим, — он говорит осторожно, мягко. Прокатывает крошево слов сладкой патокой по языку, обращается к мальчишке, как к маленькому ребёнку. Отступает на шаг назад, пряча руки в карманы тёплой толстовки, старается казаться спокойным и собранным. — Ты поэтому не ходил в школу?       Максим лишь неопределённо передёргивает плечами в ответ, хмуро глядя себе под ноги. Вытягивает из кармана смятую пачку сигарет, достаёт тонкую папиросу. С трудом справляется с дрожью в руках, щёлкает характерно потёртой «Zippo», прикусывая нервно фильтр. Оставляет на нём характерный след, ловко прикуривая не сразу взявшуюся сигарету.       Удушливая горечь вновь наполняет пространство вокруг, сизый дымок рваными клубами взвивается под арочный свод. Тахаев выдыхает его резко, внезапно — с трудом сдерживает клокочущий в грудине кашель. Медленно поднимает глаза, рассеянно кивает, наконец-то отвечая на вопрос:       — Да.       Мальчишеский голос напоминает взгляд — кажется таким же невыразительным, нечётким. Теряет свою обыденную хитринку и плутоватый огонёк, приобретает матовый оттенок. Сергей даже присматривается повнимательнее, хмурится в ответ. Видит апатичное равнодушие, разглядывает обеспокоенно болезнетворный румянец на щеках. Шагает осторожно ближе, медленно вытягивая руку перед собой. Хочет было прикоснуться к набухающему на лице Тахаева синяку, но подросток вдруг отшатывается в сторону. Вздрагивает, вскидывая пронзительный взор голубых глаз, сводит узкие плечи. Едва успевает перехватить куртку, вот-вот норовившую сползти, смущённо отводит взгляд.       — Блять, сори… — он бормочет едва слышно, но Сергей понимающе качает головой, говорит успокаивающе:       — Всё нормально, ничего страшного. Ты холодное-то прикладывал?       Максим неуверенно поднимает глаза, глядит слегка удивлённо. Смотрит, как на инопланетянина, только что материализовавшегося в пространстве, нервно сжимает пальцы на острове тонкой сигареты, едва не переломав её пополам. Затягивается резко, быстро, будто бы стараясь скрыть нарастающее смущение. И нет в нём больше той «школьной» напыщенной наглости — только оторопелая нервозность. Такая, что Сергей всё понимает без слов: не до «холодного» ему было.       — Ну, не велика потеря! — он отвечает преувеличенно бодро, стараясь скрыть собственное беспокойство. Улыбается затравленному мальчишке, но всё никак не может отделаться от неприязненной тревоги. Рассматривает исподтишка сизый синяк с потемневшими краями, нервно перебирает в уме варианты. Не понимает, что делать — вроде помнит прекрасно бесконечные лекции по педагогике, все под копирку записанные в толстую тетрадь, а теряется, столкнувшись в реальности. Может, вот это имела в виду милейшая Ксения Николаевна, говоря про «упустить»?       И то верно, «упустить» сейчас Максима страшно, тревожно за него до ужаса. Явно уязвимый, мальчишка может ещё больше пострадать — стоит только вспомнить все эти истории про «дурные компании» и наклонную дорожку. Нужно писать заявление, привлекать опеку, разговаривать с учителями, делать всё то, что ему положено, поступить наконец-то, как «хороший учитель». И почему он только сомневается? Булгаковский Понтий Пилат ведь тоже сомневался, а по итогу ничего хорошего. Нет, завтра он идёт к Ксении Николаевне и Клубницыной, а лучше — сразу к грозной Нине Евгеньевне. Но это уже потом, не сегодня, а пока…       — Максим?       Он так и стоит сиротливо у стены. Вцепившийся задубевшими пальцами в полы тёплой куртки, уже успевший докурить вторую сигарету — такой потерянный, зависимый, несчастный. Сергей смотрит на него с немой теплотой и сочувствием, сжимает плотнее зубы. Окончательно определяется с дальнейшим планом, уже представляя, что скажет такой раздражающей, но сейчас просто необходимой Нине Евгеньевне на общем собрании. Пусть поможет, подскажет с высоты своего опыта. Пусть искупит свою вину в конце концов, ведь в этот раз всё не закончится так плохо, как «тогда».       — Что теперь делать думаешь?       — С синяком? — Тахаев переспрашивает с наигранной наивностью, но Сергей считывает его манёвр. Понимает, что подросток попросту не хочет отвечать на неприятный вопрос, но не даёт ему «соскочить» со скользкой темы — только хмурится в ответ.       — С ситуацией. Я думаю, тебе не нужно сейчас возвращаться…       — Да к мамке я так и так не пойду, я вам больной что ли? — отмахивается он нервно и беспечно пожимает плечами. — Ну, хуй знает, у друга перекантуюсь, а там прикину. Похуй, не в первый раз.       Не в первый?       Шальной порыв прохладного ветра вихрем расходится в стенах арки, обжигает мелкой влажной пылью щёки. Сергей невольно морщится, натягивая сильнее сползший капюшон, оглядывается по сторонам. Погода стремительно портится, свинцовые тучи сходятся над городом плотным куполом, а за пределами спасительной арки будто бы сгущаются плотные ночные сумерки. Уходить отчаянно не хочется, от одного представления о стремительной пробежки под проливным дождём сводит скулы, но стоять на месте дольше оказывается выше его сил. Только Максим останавливает — отрешённый и потерянный, он крутит в руках уже третью сигарету, явно примеряясь к ней. И не касается его ни непогода, ни наступающий вечер.       — И далеко твой «друг» живёт?       — Что? — подросток вздрагивает, вскидывается чрезмерно резко, и тут же сконфуженно сводит плечи. Отмахивается, как от назойливой мухи, кивает неопределённо куда-то в сторону. — Да так, не очень. Где «фонтанные дома» знаете? Вот там, напротив них.       — Тогда пойдём, провожу тебя, — Сергей кивает понимающе, чувствуя, как сердце неприятно колет. Ловит подозрительный взгляд колких голубых глаз, тут же улыбается ершистому старшекласснику, вскидывая руки перед собой. — Не смотри на меня так, Максим, это моя обязанность. В конце концов, сейчас я несу за тебя какую-никакую ответственность, понятно?       Он старается объяснить доходчиво, аккуратно обходя истинную причину собственного беспокойства. Глядит на мальчишку сочувственно, внимательно — изучает привычно налившийся сизым синяк, нервно стискивает флисовую подкладку в карманах тёплой кофты. Трёт между пальцами мягкую ткань, нагревает кожицу до болезненной пульсации, взволнованно ждёт ответа. Сам не знает, что будет делать, если Максим вдруг взбунтуется, окончательно закрывшись от него. Заготавливает поспешную речь, и едва не выдыхает предупредительное «послушай», когда подросток вдруг встряхивает рукой и делает шаг прочь, давая совсем уж неожиданное «разрешение», так просто и беспечно:       — Ладно, хер с вами, пошлите.       «Хер с вами» — вот и договорились. Так значит, где «фонтанные дома»?       Они выступают из-под сени спасительной арки опасливо, несмело. Шагают в промозглую мглу пасмурного осеннего дня, нервно оглядываются по сторонам. Даже Сергей, силящийся казаться расслабленным и спокойным, невольно сводит плечи. Ежится под гнётом массивных стен из красного кирпича и запыленных окон, опускает взгляд. Не хочет снова встречаться с собственным прошлым, в котором этот зачахший дворик со сломанной детской площадкой до сих пор остаётся оплотом беспечной юности — клочком давно увядшего мирка.       Капли дождевой влаги остаются тёмными разводами на ткани тёплой флисовой кофты, под ногами хлюпает вода. В сером полотне асфальта сверкают тусклые фонари над подъездами, не выключенные с ночи, а позади слышатся быстрые шаги. Максим скользит за собственным учителем, как призрачная тень — натянув на голову глубокий капюшон чужой куртки, он глядит угрюмо себе под ноги. Скрывается от случайных взглядов редких невидимок, безмолвно наблюдающих из своих тёплых квартир, мнит себя рабом-легионером в Древнем Риме, идущем на зрелищную казнь в центр Колизея.       Сергей слишком хорошо чувствует его настрой. Пару раз оглядывается через плечо, стараясь поймать тусклый мальчишеский взгляд, но натыкается лишь на сгорбившийся под дождём силуэт. Молчаливо кривится, как от зубной боли, шагает ещё быстрей, едва не срываясь на бег. Сам хочет побыстрее убраться из зачахшего дворика, но чудом останавливает сам себя. Одёргивает, подбирается слегка, напоминает о мнимом «статусе». И как этот только учитель может вести себя так непрофессионально? Увидела бы суровая Нина Евгеньевна — моментально вышвырнула вон со школы за профнепригодность!       И всё-таки, что делать с Максимом?       В голове не складывается одно с другом. Образ неопрятной женщины, встретившей его на пороге квартиры, не вяжется с синяком, не вызывает ровно никакой ассоциации — только странное отторжение, кроткое непринятие в груди. Сергей даже не может представить момент крайней ярости, оставивший след на мальчишеском лице. Оглядывается через плечо неуверенно, на миг решив, что ему привиделся сизый отлив воспалённой кожице, но тут же отворачивается. Не выдерживает затравленный взгляд колких голубых глаз, вздрагивает от неприятного холодка, прокатившегося по позвоночнику.       — Сергей Александрович!       Захолустный двор заканчивается, обрывается вместе с недостроенной пристройкой, когда-то планирующейся стать новым крылом длинного многоподъездного дома из красного кирпича. Ввысь устремляются бетонные остовы будущей арки, массивная арматура безжизненными ветвями распускается вокруг. Сергей даже замедляет шаг, чудом не напоровшись на торчащий металлический штырь, уже прилично изъеденный ржавчиной, и Максим пользуется этим моментом, чтобы его нагнать. Цепляет под руку, юрко просовывая ладонь над сгибом локтя, приникает к предплечью. Требовательно тянет к себе, просительно заглядывая в глаза — дёргает, как раскапризничавшийся малыш, отказывающийся уходить с детской площадки.       — Вы только никому не говорите, лады? Ну, про то, что случилось — не говорите.       Никому?       Звонкий мальчишеский голос тонет в шуме металлизированного скрипа, голая арматура опасливо раскачивается на ветру. Усилившийся дождь грозит превратиться в настоящую бурю, где-то на горизонте сверкает многообещающая зарница. Спустя долгий миг долетает глухой, ели различимый гром, но Сергей даже не замечает — так и замирает на месте, во все глаза глядя на собственного ученика.       — Как это? — искренне недоумевает он. — Ты имеешь в виду своих одноклассников, или…       — Вообще «никому», — Максим перебивает нетерпеливо, требовательно одёргивая за руку. Путает пальцы в складках тёплой толстовки, хмурит серьёзно брови, окончательно растеряв всю схожесть со своим беспечным школьным двойником. — Знаю, что это типа ваша обязанность, но никто знать не должен. Вы мне пообещайте, а?       «Вот чудак, этот твой Максимка», — рыжий Ванька вдруг оживает в голове, хохочет во весь голос. Сергей так и представляет, как он запрокидывает голову и хватается за живот, но поспешно встряхивает головой. Отгоняя навязчивый образ, лишь сейчас понимая, что за весь их общение с мальчишкой до этого так ни разу и не услышал пульсацию наглого смеха в висках.       — Максим, почему ты не хочешь, чтобы я помог? То, что произошло ненормально и мне понятно, почему ты боишься, но… — он примолкает на миг, старательно подбирая слова, но Максим лишь раздражённо закатывает глаза и поспешно отступает в сторону. Скрещивает показательно руки на груди, оглядывается исподлобья, поджимает губы. Глядит враждебно, будто бы даже обозлено — отвечает чрезмерно резко, чеканя каждое слово:       — Не боюсь я ничё, ясно? Просто не хочу, чтобы вы к мамке моей лезли. Посрались с ней, бывает, помиримся. А то, что с глазом хуйня, так это случайно вышло, и никто ни в чём не виноват! Ну, понятно теперь?       И что теперь делать?       Сергей молчаливо жмёт плечами, ведёт неопределённо головой. Не отвечает, не зная, что и предпринять — окончательно теряется не только в собственных мыслях, но и в окружающем пространстве. Шагает медленно вперёд, протискиваясь между торчащей решёткой ржавой арматуры и массивными бетонными колоннами, выступает прочь из захламлённого двора, оставляя его позади. Забывает на миг про Максима, поспешно шлёпающего по лужам позади, даже не замедляет шаг, когда он встревожено его окликает, путаясь от волнения в звуках. Вроде даже получается у него не «Сергей Александрович» а какой-то неразборчивый чешский аналог.       Но будь там хоть полностью исковерканное имя, его сейчас это не трогает. Все мысли вьются вокруг проклятого синяка и явно нетрезвой женщины в домашнем халате, с трудом держащейся на ногах. Какого только чёрта он сомневается? Им же каждый курс твердили, что «ребёнок, находящийся в позиции жертвы, редко когда может оценить опасные действия родителей». Что он «вольно или невольно «защищает» их, списывает всю агрессию на случайность или игру, не относится серьёзно». Что «нуждается в помощи, даже если твердит обратное», в конце концов!       Нет, действовать нужно и как можно скорее, но осторожно и «безболезненно» для Максима. Пусть он сам ничего не будет предпринимать, пусть сейчас пообещает просто опустить руки и закрыть глаза, но Нине Евгеньевне обязательно надо рассказать. Или не ей, а только Клубницыной?       Или может вообще собственному научному руководителю позвонить, попросить помочь? Он человек хороший, самый настоящий профессионал — а ну как и вправду дельный совет даст, и даже диплом отзывать не будет. Хотя, бред. За что «отзывать», раз ситуация нетривиальная?       — Сергей Александрович?       Максим всё пытается достучаться до затуманенного учительского рассудка, но Сергей как будто не слышит. Он шагает сквозь дождь, не чувствуя, как капюшон промокает и тяжелеет, прилипая ко лбу. Прислушивается к хлюпанью воды под ногами, оглядывается рассеянно вокруг. Видит низкорослые кустарники у края разбитого тротуара, протянувшие свои голые тонкие ветви куда-то вверх. Высматривает старенькие «жигули», давно осевшие на полусгнивших колёсах и будто бы слившиеся с разбитым асфальтом, наваленные в кучу сколотые кирпичи, заменившие собой детскую площадку.       Строительный мусор, какие-то трухлявые балки и обломки деревянной двери, некогда выкрашенной в синий цвет. Незнакомый оттенок далёкого моря — «как холодное течение с тёплым сливается, знаешь?» — черные следы от приколоченных когда-то цифр с номером квартиры. Кажется, «42» — вон, даже витой «хвостик» от двойки остался.       Квартира номер сорок два с синей дверью?       — Эй, вы что?       Сергей останавливается настолько резко, что Максим едва не врезается в его спину. Возмущается громко, переспрашивает непонимающе, озирается встревожено вокруг. Всё ещё кажется диким зверьком, глядит подозрительно, сверкает большими голубыми глазами. С намокшими волосами, приставшими ко лбу и скрутившимися в кудри на затылке, кутающийся в чужую куртку, напрасно старающийся укрыться от пронизывающего насквозь ветра. Учитель смотрит на него, не понимая вопроса, забывает на миг всё произошедшее. Игнорирует сизый синяк и закушенную губу — поднимает глаза, переводя взгляд от тучи мусора на ряд безжизненных домов.       Низкие, всего на три этажа, они смотрят в ответ своими чернильными прорехами вместо окон. Оскалившись остатками стекла, сверкающего колотым хрусталём, почти рычат на непрошенных гостей. Это холодный злой ветер гудит в давно оставленных квартирах, завывает в проржавелой сточной трубе. Сергей слышит его заунывное пение — видит, как старые рассохшиеся балки оконных рам опасливо покачиваются на вывороченных гвоздях, скрипят друг о друга. Глядит, как давно осыпавшаяся штукатурка, открывшая деревянную сетку дранки, тает под дождём. Окрашивает землю у осевшего фундамента белёсым налётом извести, подчеркивает глубокие трещины в стенах. Неверяще отступает на шаг назад, переспрашивает хрипло:       — Давно эти дома заброшены?       — Чего? — Максим переспрашивает дико, непонимающе. Оглядывается на него, как на дурака, пожимает равнодушно плечами. — Не знаю, лет пять уже как. Я пиздюком ещё был, когда жильцов переселяли. А чё?       Старый ржавый шифер гремит, ходит ходуном. Скособочившийся над единственным подъездом навес опасливо покачивается, едва-едва держится на последнем массивном столбе. Второй, сломанный пополам, безжизненной бетонной массой лежит на ступеньках, накрывший собой ржавые перила. На нём колышется ярко-жёлтый лист с громогласным «опасно, аварийный объект». Это же сколько дом ветшал, чтобы стать «аварийным»?       — А как же Ванька?       Собственный шёпот уносит порывистый ветер, колкая влага ледяного дождя бросает мелкую пыль в лицо. Реальность мутится перед глазами, и Сергею вдруг кажется, что он видит щуплый мальчишеский силуэт в окне второго этажа. Тоненький, в одной только красной клетчатой кофте, с ярким вымпелом рыжих волос — Ванька такой, какой он провожал его в самый последний день, приникнув обеими руками к дребезжащему стеклу. Что-то говорил, почти что кричал, но так и остался неуслышанным.       Что он говорил тогда?       Мысль, не дающая покоя все эти годы, ослепляет ярким светом. Бросает вперёд, навстречу мерзкому дождю и ветру, в объятия старого дворика. Здесь знакомо буквально всё — от давно завалившейся лавки у подъезда, оставшейся без округлой спинки, до детских качелей. Тогда, в далёком прошлом, они ещё были яркими и пахли краской, от которой оставались следы на руках, если долго держаться за металлические перекладины. Хочется притронуться к ним снова, заглянуть в подъезд, подняться на знакомый этаж. Снова оказаться в привычной обстановке чудной квартиры этого странного Ваньки, с удивлением рассматривая причудливые прототипы африканских масок на стенах и непонятный узор на обоях.       — Алло, туда нельзя!       Чьи-то смутно знакомые руки стискиваются на рукаве тёплой кофты, приглушённый голос громом звучит в ушах. Сергей почти не различает смысл сказанной фразы, только вздрагивает всем телом — раскрывает вдруг глаза, различая перед собой натянутую вибрирующей струной полосатую ленту из полиэтилена. Такой обычно ограждают зимой скаты крыш и прикрывают ремонтные работы на дорогах.       — Вы чё, совсем что ли?       Реальность возвращается вместе с неприятной влагой дождя и порывом ледяного ветра, расцветает росчерком далёкой молнии на склоне небосвода. Крепкая хватка на рукаве ослабевает вместе с приходящей осмысленностью, и Сергей уже различает перед собой мальчишеский силуэт. Глядит во все глаза на встревоженного Максима, смотрящего снизу вверх — в который раз царапает взор о набухший на коже синяк, высматривает в напряжённой позе немую тревогу. Чувствует, как хлипкое доверие и собственный авторитет стремительно рушится, различает горечь жгучей вины на языке. Несчастный мальчишка, опять ему попался безответственный взрослый!       Сергей хочет что-то сказать, пытается извиниться, но вместо этого делает широкий шаг вперёд. Ступает ближе, отходя от полосатой ленты, осторожно касается узких мальчишеских плеч. Укладывает ладони, слегка сжимая в пальцах ткань собственной куртки, заглядывает в лицо. Ведёт головой из стороны в сторону, не в силах придумать себе оправдание. Соскальзывает руками на узкую спину, склоняется ещё ближе, привлекает к себе. Обнимает осторожно, как обнимают меленьких детей, когда пытаются утешить и упокоить — улавливает мелкий озноб, чувствует приевшийся к волосам запах горьких сигарет. Глядит рассеянно куда-то в сторону неширокой улочки, шепчет тихонько, почти неразборчиво.       — Прости.       И снова, извиняясь так, как будто набухший на лице синяк — его рук дело:       — Прости пожалуйста, Максим.       Хлёсткий ветер, пришедший вместе с приближающимся громом, подхватывает рассеянные слова. Разносит их дробным эхом между стен ряда давно заброшенных домов, путает в пожухлой жёлтой траве. Бросает в лицо капель прохладной воды медленно утихающего дождя, обволакивает ледяным коконом. Сергей даже слышит их, повторяет многократно в голове — успокаивается вместе с жалостливым «прости», прикрывает медленно глаза. Стоит на месте невероятно долго, чувствуя, как Максим хватается дрожащими руками в ответ, и отступает назад лишь в момент, когда подросток сам отстраняется. Немо, не проронив ни слова, оставив разом за чертой табуированных тем странные инциденты под аркой и у полуразваленного дома. Теперь квиты оба.       Дальше идут уже молча, каждый погружённый в свои мысли. Задумчивые, основательно промёрзшие на прохладном порывистом ветру, вымокшие под дождём. Разговариваются лишь когда впереди мелькают знакомые белые панельки, а из липкой полутьмы наступающих сумерек их силуэты выхватывает тусклый одинокий фонарь, согнувшийся под тяжестью лет возле разбитого тротуара. Но и то темы берут лишь общие, старательно обходя «острые» углы — цепляются за концерт на день учителя, с охотой отвлекаясь от явно давящих картинок недалёкого прошлого.       Максим даже заговаривает чуть громче, перестаёт затравленно озираться вокруг и слегка расслабляется. Первым высматривает в чернильной полутьме сгущающихся сумерек узкую тропку между двух полуголых кустов, проворно ныряет в сторону. Увлекает за собой засмотревшегося на отдалённо знакомую «панельку» Сергея, все ещё рассказывает, как их «классная» Ксения Николаевна поставила на уши всю параллель, когда не досчиталась микрофона, забытого ею же в крохотной школьной костюмерной.       За разговором оба не замечают, как пересекают старый дворик. Чуть лучше сохранившийся, чем тот, который раскинулся перед домом из красного кирпича, с почти уцелевшей детской площадкой и вполне себе «цивильной» старой коробкой для игры в футбол. Выступают из-под сени тревожно шумящих на ветру лип, поворачивают за угол, проскальзывают под низкой массивной трубой. Снова оказываются в пятне света тусклых фонарей, вывешенных над подъездным крыльцом.       — Ну вот, это моя остановочка.       Блеклый отсвет фонаря ложится на мальчишеское лицо причудливыми кружевными тенями, расцвечивает воспалённый след на коже. Окрашивает застарелый синяк в лиловый, подчёркивает набухший в самой серёдке бордовый оттенок. Сверкает золотом во влажных пшеничных волосах, подчеркивает глубинную синеву мальчишеского насмешливого взора. Преображает Максима прямо на глазах у чуть растерявшегося Сергея, создаёт разительный контраст между тем испуганным лесным зверьком, каким подросток был днём, и его «школьной» копией.       Сейчас юноша уже не кажется встревоженным и притихшим, оглядывается смело вокруг. Явно чувствует мимолётное облегчение, окончательно отвлекается от давящих мыслей, но Сергей так и не может улыбнуться в ответ. Он так и не знает, как поступить лучше — сказать кому-то или послушаться такой отчаянной просьбы и умолчать, позаботившись о хрупком доверии старшеклассника, но при этом нарушая непреложные учительские правила, внушаемые с первого курса?       Слишком сложно. Хочется спросить напрямую у Максима, возвращаясь к теме его матери, но Сергей не решается — только уточняет осторожно, мягко:       — Какой подъезд у этого твоего друга?       — Второй, — пожимает плечами подросток и отступает назад. — Этаж пятый, если нужно, квартира… вроде шестидесятая, но я не помню, если по чесноку.       Он словно чувствует учительское беспокойство, спешит его предупредить. Делает ещё один шаг, неуклюже взмахивая рукой на прощание, совсем как тогда в школе. Разворачивается и резво ныряет в яркое пятно света от подъездного фонаря, бодро подпрыгивает на верхнюю площадку. Замирает только на миг у домофона, будто бы раздумывая о чем-то, и этого Сергею хватает, чтобы спохватиться — вскинуться напоследок.       — Максим!       Подросток вздрагивает так, будто бы его застали на месте преступления. Сводит узкие плечи, оглядывается через плечо, отдёргивая руку, остановившуюся у металлических клавиш с цифрами. Смотрит непонимающе, даже не переспрашивая, но Сергей заговаривает сам. Делает порывистый шаг вперёд, одним движением вытаскивая из кармана позабытый мобильный телефон и неаккуратно роняя под ноги многострадальную бумагу с адресом чужой квартиры. Теперь она уже не нужна — кажется, его он запомнил надолго. По крайней мере, до тех пор, пока не разберётся с «ситуацией».       — Запиши мой номер телефона, на всякий случай. Если что случится — звони. В любое время звони, я тебе всегда помогу. Договорились с тобой?       Сергей глядит с немой надеждой, нервно перебирает в руках мобильный телефон. Вертит его в пальцах, пару раз включает и выключает дисплей. Ждёт, не понимая, почему Максим так долго медлит — молчит, явно раздумывает, отчего-то сомневается. Оглядывается затравленно вокруг, будто бы до конца сомневаясь в чужом предложении, медленно вытягивает смартфон из кармана. Действует как в замедленной съемке, проворно снимает бесхитростную блокировку, вызывает приложение с набором номера. На краткий миг теряет всю свою природную дурашливость и подозрительность, кивает серьёзно и собранно в ответ. Бормочет тихо, едва-едва слышно:       — Договорились.       И снова эта таинственная уверенность и промелькнувшая в образе шального, слегка неуверенного в себе подростка «взрослость». Снова неясно откуда взявшееся у Сергея понимание — он поступил правильно, однажды номер пригодится.