Все закончится в январе

      «Да ну и иди ты тогда со своими птицами!»       Ласковое солнце золотыми бликами сверкает в лужах, рассыпается бликами вокруг. В прохладном воздухе пахнет весной, звенит капель и щебечут крохотные птицы. Где-то в стороне едва слышно играет радио — доносится смутно, звучит будто бы из недр какой-то квартиры. Кажется, идёт какая-то песенная викторина, изредка перемежающаяся голосом ведущего.       Серёжа прыгает по асфальту счастливый. Улыбается, щурится на солнце, размахивает набитым плотно портфелем. Скачет по лужам, разбрызгивая талую воду, спешит домой — лишь иногда останавливается, подозрительно оглядывается вокруг. Замирает у кустов сирени, только-только набравших почки, слегка стыдливо поглядывает назад. Отчаянно боится, что кто-то из одноклассников заметит случайно его издалека — увидит, как он егозой прыгает вдоль звонкого ручейка, будто сопливый первоклашка, впервые встречающий свою «школьную» весну. То-то разговоров будет!       Но никого сзади никогда не оказывается, и лишь один раз сердце у Сережи ёкает, когда ему кажется вдалеке знакомая рыжая голова. Он так и обмирает на месте, но тут же облегчённо выдыхает — шепчет себе под нос что-то обидчивое, припоминая в который раз раздражающего Ваньку. Вот уж кого-кого, а его он точно не хотел бы случайно встретить где-то во дворах.       Произошедшее в актовом зале до сих пор маячит на периферии мыслей, прокручивается заевшей пластинкой в голове. Серёжа силится отвлечься — вертит проворно головой, глядит вокруг. Читает со скуки названия улиц и номера домов, рассматривает раздуваемые лихим ветерком шторы на окнах и обшарпанные двери подъездов, но никак не может прогнать образ вездесущего Ваньки. Вспоминает его слова, скрипит зубами, недовольно поджимает губы. Жалеет в тайне, что сначала повёлся на глупые россказни, а потом ушёл просто так, ничего не сказав в ответ.       Тепло солнечного света сменяется прохладой подъезда, дверь знакомо хлопает позади. Серёжа заскакивает в гулкий коридор проворно, быстро — даже не замечает сам, как оказывается на лестничной клетке. Шагает по ступенькам, поспешно встряхивая головой. Приказывает себе не думать о склочном Ваньке и его «гардемаринах», вспоминая вместо этого о какой-то программе про животных, анонсированной ещё вчера. Кажется, он даже успевает — особенно если поспешить.       Угасшая было радость возвращается так быстро, что Серёжа даже подпрыгивает от переизбытка чувств. Едва не «клюёт» носом, неловко зацепившись о свою же ногу. Дурашливо хихикает, прислушиваясь к глухому эху, скрипит перилами. Взбегает шустро по лестнице, предвкушая сытный обед и интересную передачу. Выдумывает, как бы половчее похвастаться маме, рассказать про химию и этот «азот». Уже топчется перед старой железной дверью, звеня худой связкой ключей, даже бубнит себе под нос.       Шепчет уже не обидчиво, а вполне себе радостно — зачинает какую-то глупую детскую считалочку про козлят. Её всегда пересказывает мама, не любящая подолгу выискивать вечно теряющийся в своей сумочке ключ «просто так».       Но знакомые слова прилипают к языку, когда дверь внезапно поддаётся сама собой. Приоткрывается со скрипом, окутывая замершего Серёжку ароматом свежего куриного супа и чеснока. Он даже тянет шею, принюхивается жадно, цепляется за знакомый силуэт. Поднимает взгляд, только теперь вздрагивая от неприятно кольнувшей тревоги.       — Бабуля?       Он даже отступает назад, хлопая поражённо глазами. Хмурится едва заметно, поправляет дёрганным жестом сползшие очки на переносице, цепляется за лямки рюкзака. Поглядывает удивлённо, не понимая, что она здесь делает. Ещё вчера же уехала на дачу — сказала «не ждать», а теперь вернулась раньше на целых два дня, будто и следа не осталось от её пунктуальности. И почему только?       Серёжа задумывается, перебирая варианты. Смотрит сосредоточенно, прикусывает губу, нервно сдёргивает с носа очки. Складывает их, скрипя погнутыми дужками- опускает глаза, изучая носки белых кроссовок. Медленно, будто бы нехотя разматывает клубок каких-то тягучих мыслей в голове, чувствуя, как неприятный холодок вдруг проскальзывает по спине, оседая мурашками на руках.       Становится вдруг не по себе, и Рябин ежится, водружая очки на месте. Отступает ещё на шаг назад, заглядывает подозрительно в квартиру. Щурится слегка подслеповато, невольно сглатывает. В который раз поднимает на растерянную бабушку глаза, не замечая, как собственный голос испуганно проседает на невинном вопросе, и все тело пробивает нервная дрожь:       — А где мама?

***

      Глухие всхлипы раздаются в гулком пространстве школьного туалета почти предательски громко. Плеск воды из подтекающего ржавого крана звучит фоном. Из-за плотно прикрытой двери не слышно ни звука, в коридоре царит полнейшая тишина. Лишь изредка со стороны лестницы доносятся чьи-то быстрые шаги. Кто-то спешит на урок, проспав почти половину. Но Серёжа не обращает внимания, даже не слышит. Застыв над раковиной, он смотрит прямо перед собой. С трудом разбирает реальность и прошлое, то и дело смаргивает пелену жалостливых слёз.       В его голове все смешивается в тугой комок, проносятся неясные картинки, звучат далёкие голоса. Он чувствует, как сердце колотится в горле. Что-то внутри бесповоротно ломается, лопается с оглушающим звоном. Невыносимая тяжесть сдавливает сведённые плечи, тупое отчаяние царапает коготками изнутри.       «А где мама?»       Собственный голос тонет в далёком «вчера», сливается воедино с судорожными вздохами. Слёзы остаются дорожками на щеках, въедаются в кожу, горящую болезнетворным румянцем. Пальцы судорожно вцепляются в край раковины, тонкая струйка, текущая из крана, завораживает своим хрустальным блеском.       В далёком «вчера» до сих пор живут недавние воспоминания. Яркие картинки погожего весеннего дня сменяются прохладой подъезда, в носу щекочет от мнимого запаха влажной штукатурки. Серёжа даже кривится — трёт кулаком глаза, ожесточённо стирает слёзы с щёк. Набирает пригоршню воды, опуская в сложенные ладони раскрасневшееся лицо. Застывает так, чувствуя, как земля всё равно уходит из-под ног, когда ему чудится вдруг скрип двери.       «…«скорая» увезла»       Влажная прохлада кусает щёки, остаётся мелкими капельками на растрёпанной чёлке. Становится только хуже, слёзы застилают глаза. Серёжа отчаянно пытается справиться с ними — старается сдержаться, силится унять рвущийся из груди всхлип. Цепляется внезапно за возникшие в голове цифры, перекатывает их от единицы до десятки, начиная считать. «Раз», «два», «три» — мама всегда говорила, что так становится легче.       Раз. Два. Три.       Простой пересчёт отвлекает, унимает на миг отчаянную дрожь. Серёжа цепляется за него, как за свою последнюю надежду. Сбивается, начинает поспешно снова, шепчет одними губами. Бормочет едва слышно, гнусавит себе под нос.       Четыре. Пять. Шесть.       И сбившись, снова — раз. Два. Три.       Скрип повторяется, кажется реальным. Глухой отзвук аккуратно прикрытой позади двери сливается с живущими в голове воспоминаниями, не даёт распознать осторожные шаги. Где-то в стороне раздаётся неясный шорох, плеск воды сливается с биением густой крови в висках.       — Серёжка, ты?       Чужой голос раздаётся совсем близко, буквально рядом. Серёжа слышит его сквозь гул в голове, принимает за вымысел.       Сейчас вообще всё ему кажется сном. Одним из несбыточных кошмаров, из-за которых он просыпался в холодном поту, поспешно нашаривая кнопку ночника над кроватью. Только теперь кнопки нет — лишь полупустой школьный туалет и чье-то присутствие рядом. Неуловимый запах бергамота и сладкого апельсина, растерянный мальчишеский тон. Самый настоящий, реальный.       — Ты чего, рыдаешь что ли?       Неясная тень ложится расплывчатой кляксой на замыленный кафель, сердце внезапно подрывается в груди. Серёжа смотрит потерянно на неясный силуэт, резко оборачивается через плечо. Скрипит резиновой подошвой кед, поскальзывается неудачно на влажных разводах, едва не теряет равновесие. Хватается запоздало за покосившуюся раковину, вскидывая испуганный взгляд. Подслеповато щурится, различая знакомый росчерк рыжих волос — узнаёт запоздало мальчишеский силуэт, слегка плывущий перед глазами.       Ванька, тот самый «гардемарин», кричащий в спину недружелюбные слова. В своей клетчатой кофте, сейчас кажущейся расплывчатым балахоном, в золотых объятиях ласкового весеннего солнца, с трудом пробивающегося сквозь узкую оконную «бойницу» под самым потолком. Такой странный, подстёгивающий жалостливое отчаяние, клокочущее в груди — как будто бы обращающийся к нему с надуманным презрением и издёвкой.       Это выбивает почву из-под ног, мешает успокоиться. Предательские слёзы наворачиваются на глаза, грудь перехватывает с новой силой. Серёжа куксится, различая знакомую щекотку в носу — порывисто закрывает лицо руками, резко сгибаясь в три погибели. Прячется от оторопевшего Ваньки, сводит затрясшиеся плечи.       — Ничего я не рыдаю! — он гнусавит себе под нос, отрицает очевидное. С трудом проталкивает слова сквозь ком в горле, трясёт порывисто головой. Отчаянно хочет закрыться от свербящего запаха бергамота, но он накрывает плотным куполом. Свербит в носу, остаётся на коже, пропитывает одежду.       Ванька порывисто шагает вперёд, оказывается вдруг близко. Тянется сквозь время и пространство, опускает мягкую ладошку на плечо. Притрагивается с осторожностью, касается едва ощутимо, но Серёжа всё равно чувствует невыносимую тяжесть. Стряхивает поспешно чужую руку, отстраняется от неугомонного «свидетеля» — даже отворачивается в сторону, умирая со стыда.       — Да ты чего? — но Ванька не собирается сдаваться просто так, вьётся рыжей тенью рядом. Наклоняется ближе, заглядывает просительно в лицо. — Ты это из-за вчерашнего, да?       Его голос отражается эхом от стен, набухает в ушах громогласным набатом. Слова доносятся словно из-под толщи воды, почти теряют свой смысл. Серёжа остервенело трясёт головой — хочет закричать на назойливого Ваньку, отогнать его от себя, но не может выдавить даже звук. Плачет, отчаянно закрывая лицо руками. Отмечает где-то на грани рассудка и сознания — теперь по школе поползут слухи и сплетни.       Наверняка Ванька молчать не будет, расскажет всем-всем о его позоре, да ещё и наврёт с три короба. Он ведь такой и есть, балабол и пустобрёх, Рябин это ещё вчера понял!       — Серёжка, ну не плачь… чего ты в самом деле?       Он выспрашивает отчаянно, слегка истерично. Топчется нелепо на месте, склоняется всё ближе и ближе — настолько, что Серёжа снова чувствует раздражающий аромат сладкого апельсина. Давится насыщенным цитрусом, пятится инстинктивно назад, старается спрятаться. Вертится туда-сюда, слепо толкаясь бедром о раковину, но всё никак не может уйти от рыщущего взгляда. Ванька появляется перед ним всякий раз, выпрыгивая, как чёрт из табакерки — встаёт, загораживая собой свет. Цепляется тонкими пальцами за запястья, пытаясь отвести ладони от заплаканного лица, рассыпается капелью быстрых слов.       — Да я сам знаю, что дурак — знаю! Зря только про «птиц» наврал, тебя вот обидел. Надо было правду сказать, и дело с концом! Но нам так люди нужны были, просто кровь из носу — особенно если из параллельного. Вот знаешь, что мне Нин Евгеньевна наша сказала?       Он тараторит быстро-быстро, проглатывает в спешке окончания. Сминает звук встревоженного голоса, путается в словах, спеша объяснить. Крутится нелепо рядом, снова тянется рукой — укладывает ладонь на спину, успокаивающе поглаживает по выступающим крыльям лопаток. Серёжа слышит его сбившееся дыхание под ухом, чувствует, как невыносимый Ванька придвигается ближе. Хочет сбросить поспешно его ладонь, выскользнуть из-под руки, но лишь судорожно всхлипывает, зажимая рот. Слушает, с трудом разбирая смысл слов.       — Она сказала, что если никого из другого класса в пьесе моей не будет, то её не пропустят, представляешь? А я ведь на конкурс хотел податься, маме обещал! Вот приедет она с севера, после пингвинов своих, и что я ей покажу? Ничегошеньки не покажу, если «гардемаринов» этих не поставлю! Поэтому никуда мне деться было, понимаешь теперь?       Взвинченный мальчишеский голос окончательно превращается в скороговорку, звучит на фоне убаюкивающей капели какофонией нестройных звуков. Сержа различает слова с трудом, не в силах сконцентрироваться на них. Трясёт истерично головой, шепчет отчаянно что-то неразборчивое себе под нос. Заставляет Ваньку наклониться ещё сильнее, прислушаться — чувствует его дыхание, путающееся в растрёпанных темных вихрах на виске.       — Что? Серёжка, что ты говоришь?       Вопрос режет скальпелем по натянутой внутри струне, подхлёстывает волну отчаянной жалости. Слёзы с новой силой наворачиваются на глаза, срываются на раскрасневшиеся щёки, к глотке подкатывает тошнота. Земля уходит из-под ног, головокружение накрывает с головой. Серёже кажется, что он рухнет прямо здесь, забившись на кафельном полу — ему снова мнится лестничная клетка и распахнутая дверь.       «Мама?»       Он будто погружается на самое дно. Задыхается, барахтаясь в ледяном омуте губительных воспоминаний — видит растерянную бабушку в застиранном фартуке, бросается мимо неё. Повторяет свой путь по узкому коридору, замирает на пороге спальни. Останавливается в дверях, глядя на опустевшую комнату. Не верит, чувствуя, как сердце заходится в груди. Быстро-быстро, будто стремясь вылететь из узкой клети рёбер.       В спальне всё как всегда. Яркое покрывало на низкой кровати, цветущая герань на окне, небрежно накинутый на дверцу старого шифоньера халат. В ней всё как всегда — только нет мамы, а издалека звучит чужой голос, выбивающий из одуряющих воспоминаний вчерашнего дня. Встревоженный и растерянный тон рыжего Ваньки, дробящийся на осколки деформированных звуков, отдающий накатывающей паникой. Совсем как вчера звучал он сам: «бабуль, что ты говоришь? Где мама?».       Только теперь Серёжа просит — «хватит». Шепчет надрывно и отчаянно, повторяет снова и снова. Почти что молит, но Ванька не слышит. Вторит самому себе, говорит что-то про «вчерашнее», треплет по плечу. Пытается перевести всё в шутку, окончательно выводя из себя. Лепечет с нелепой беззаботностью, с каждой секундой подгоняя рыдания — плотный клубок внутри, готовый вот-вот взорваться яркой вспышкой.       «Вчерашнее», «вчерашнее», «вчерашнее». Говорит так, словно ничего важнее нет.       — Да плевать мне на вчерашнее!       Собственный голос прорезается внезапно, резко. Настолько, что Ванька отшатывается назад, взвивается на месте — смотрит на вскинувшегося Серёжу, глядит поражённо в его заплаканное лицо. Замирает испуганной тенью, прижимая руки к груди.       — Плевать мне на тебя с твоей постановкой, на всех плевать! У меня мама, она…       Дрожь расходится по телу волной, пробирает до костей. Взвинченный тон опадает, гаснет в судорожном вздохе, обрывается на полуслове. Лицо искажается, губы сами собой вздрагивают, и Серёжа внезапно подаётся вперёд. Скрипит подошвой резиновых кед по влажной плитке, слепо тянется к обмершему на месте Ваньке. Бросается к нему так, будто он является его единственным спасение — доверчиво жмётся к груди, пряча лицо на плече. Застывает, ощущая, как силы моментально покидают тело. Заходится в конвульсивном рыдании, глотая предательские слёзы.       Вдох — выдох.       Ванька обнимает запоздало. Замирает на краткий миг, нелепо хлопая глазами — медленно тянется ближе, укладывает ладони на трясущуюся спину. Поглаживает вдоль лопаток, ведёт вверх и вниз, вырисовывая какие-то незамысловатые узоры.       Серёжа остро чувствует тепло его рук, впитывает знакомый аромат. Различает цитрусовые нотки сладкого апельсина, но на этот раз не ощущает подкатывающей к горлу тошноты. Только слёзы — жалостливые, остывающие невидимыми ожогами на покрасневших щеках и оставляющие расплывающиеся влажные следы на клетчатой ткани красной рубашки.       Раз — два.       В полупустом туалете повисает разряженная тишина, нарушаемая лишь судорожными всхлипами. Из-за плотно прикрытой двери не доносится ни единого звука — школа встревоженно примолкает, изничтожая обрывки чужих голосов и эхо быстрых шагов. Из узкой бойницы окна под самым потолком с трудом просачивается яркий солнечный свет. Медовый, по-весеннему чистый, он словно бы меркнет. Ложится невесомой вуалью на кафельный пол, тускнеет под светом одинокой лампы. Но Серёжа не видит.       Он плачет, зажмурив глаза до радужных пятен. Судорожно впившись пальцами в крепкую ткань клетчатой кофты, всхлипывает — гулко, отчаянно, навзрыд.       Серёжа не знает, сколько уже они стоят вот так. Не чувствует хода времени, не слышит посторонние голоса, звучащие где-то на периферии сознания, за прикрытой дверью и убаюкивающий шёпот растерянного Ваньки на ухо. Просто жмётся к нему, понимая в один момент — они «так» уже долго. Очень.       Слёзы постепенно сходят на «нет», рыдания затихают. Остается только гулкое дыхание и липкая дрожь. Возвращаются даже чувства — липнущая прохлада, идущая от кафеля, тепло чужих рук на спине, мурашки от солнечного света, шальным лучиком щекочущего основание шеи. Серёжа все ещё изредка всхлипывает, но опасный пик проходит, и он сам не знает, что помогло — время или успокаивающий Ванькин шёпот. Такой размеренный, утешающий, дарующий какую-то по-детски наивную надежду. Он ведь так и говорил из раза в раз: «всё будет хорошо». Повторял так долго, что Серёжа вдруг поверил.       — …Она вчера опять кашляла, всё утро сама не своя была… — он заговаривает внезапно даже для самого себя. Вбивает вибрирующий шёпот куда-то в чужое плечо, приникая влажной щекой. Говорит, вспоминая вчерашний день — лишь чудом держится, чтобы не зареветь опять. — Бабуля сказала, её «скорая» увезла… она в больнице весь день…       Серёжа замолкает, жмуря что есть силы глаза. Стискивает зубы до боли в челюсти, отчаянно борется с накатившей волной, боясь, что вот-вот разрыдается. Всё не отлипает от Вани, судорожно приникая плотнее. Сжимает в пальцах материю красной рубашки, стискивает что есть силы в кулаках. Цепляется не в силах отпустить — так, словно от этого зависит вся его жизнь.       — Мы завтра к ней пойдём, а я… — он сглатывает, сбиваясь на полуслове. — А я боюсь так… почему «завтра», а не сегодня?       — Серёжка, ну чего ты в самом деле? — рыжий Ванька откликается запоздало, тихо. Всё гладит по узкой спине, унимая оставшуюся дрожь, закрепляет руки плотнее. Обнимает замершего Серёжу так сильно, как только может — шепчет быстро-быстро на самое ухо. — «Завтра» потому что сегодня приёмного дня нет, а если в больницу к ней вообще пустить обещали — значит, всё уже хорошо, уж я-то знаю! У меня, представь, мама сотню раз в больнице была, и ничего! Я к ней одно время ходил, как к себе домой, а потом раз — и опа! — вылечилась! Вот и у тебя так будешь, слышишь?       Серёжа окончательно примолкает, перестаёт плакать. Оставляет последние капли слёз на ткани клетчатой рубашки, прислушивается внимательно к мерному голосу над ухом. Слегка ежится от лёгкой щекотки, мурашками проскользнувшей по телу, раскрывает нехотя глаза. Приподнимает голову, подбородком упираясь в мальчишеской плечо — смотрит растерянно перед собой, скользя невидящим взглядом по стене.       По ней бродят какие-то тени, отражаются тусклые блики золотистого солнечного света. Кажется, он и вправду успокаивается — пропитывается потаённой уверенностью, начинает дышать спокойнее, впервые за долгое время смотря на случившееся с другой стороны. Даже доводы чудного Ваньки звучат обоснованно, заставляя им поверить. В самом деле, в больницах ведь есть самый настоящий выходной! А как же можно иначе, без выходных?       — Слушай, а я придумал!       Рассеянное молчание прерывается звучным тоном, Ванька вдруг подаётся назад. Серёжа даже пугается — вздрагивает, от неожиданности разжимая руки. Выпускает крепко стиснутую в кулачках ткань клетчатой рубашки, вскидывает голову, шарит встревоженным взглядом по расплывающемуся мальчишескому силуэту. Цепляется за неясный «блин» на месте чужого лица, подслеповато щурится. Вспоминает запоздало про очки, оставленные у незакрытого крана, но даже не успевает обернуться — только обмирает на месте, глядя неотрывно в завораживающие «кошачьи» глаза.       Теперь их становится видно отчётливо, до самых незаметных пятнышек у затемнённого ободка — Ванька наклоняется вдруг близко-близко. Оживившийся, он закрывает собой солнечные лучи, подсветившие растрепанные рыжие вихры, вспыхнувшие огненным нимбом вокруг головы. Тянется, укладывая узкие ладошки на покрасневшие щеки, окончательно лишает Серёжу дара речи. Заглядывает прямо в лицо, стремясь уловить нечто неведомое.       — Вот что у тебя за урок сейчас?       — Алгебра вроде, — тянет неуверенно Серёжа, не понимая, чего от него хочет раздухарившийся внезапно Ванька.       — А вот и нет! — он заявляет это так, как будто знает наверняка. Заставляет даже смутиться, едва ли не покраснеть. — Сейчас ты идёшь со мной в парк — смотреть, как включают фонтаны!       — Чего? — Серёжа даже не находит, что ответить. Только хлопает нелепо глазами, забывая на миг и о маме, и о больнице с её треклятым выходным днём. Всё смотрит поражённо на Ваньку, глядит на него снизу вверх, едва разбирая абсурдную мысль — неужели, сегодня? Он так хотел посмотреть на фонтаны, а их включают в такой неподходящий день!       — Ни-че-го! — по слогам скандирует Ванька, наконец-то выпуская из своих рук чужое лицо. Отступает назад под гнётом недоверчивого взгляда Серёжи, улыбается ему во все «тридцать два». Так ярко, будто бы ничегошеньки не случилось. — Давай, вытирай сопли, и пошли скорее, пока без нас не начали!       — Но… у меня рюкзак в кабинете…       Серёжа предпринимает последнюю попытку отвертеться, но понимает отчётливо и ясно — он проигрывает. Едва сдерживается, чтобы не согласиться прямо здесь и сейчас, невольно оглядывается на крохотное окно-бойницу под самым потолком, пока Ванька колеблется, выдумывая ответ.       Там, за замыленным стеклом, все ещё сияет ласковое солнце. В прозрачном воздухе наверняка пахнет весной, а птичьи голоса выводят звонкие трели. Там хорошо — можно забыться в круговерти погожего дня, и больше ни о чем не думать. Может быть, идея с фонтанами не так уж и плоха?       — Так, ладно! — Ванька, наконец, подаёт голос, звучно шлёпая себя по лбу. Привлекает внимание, заставляя Серёжу вздрогнуть, вскидывается в неясном порыве. — Я придумал, как уболтать твою «алгебраичку», так что ты пока тут жди, а я — мигом!       Он отскакивает к двери так быстро, что Серёжа даже не поспевает за ним взглядом. Только хлопает поражённо ресницами, едва успевает остановить — окликнуть, окончательно понимая, что согласен:       — Вань!       — А? — он тут же оборачивается, останавливается на пороге. Вспыхивает огнём рыжих волос под лучами яркого солнца, взметает полы летящей рубашки. Серёжа даже засматривается, едва не пропуская нервный вопрос мимо ушей. — Что такое?       — Спасибо тебе…       Ванька даже оступается, едва не запнувшись о низкий порожек. Распахивает глаза, оглядывается удивлённо, дурашливо встряхивает головой. Пытается скрыть свою растерянность, но Серёжа всё равно замечает — видит её даже без очков, почти не щурится. Только улыбается впервые за долгий день, смахивая неловко капельки случайных слёз, навернувшихся на глаза. Почему-то снова хочется плакать, только уже не от отчаяния, а от чего-то совсем «другого». Такого тёплого, лёгкого, будто даже окрыляющего — отдающегося в грудине ласковым ощущением неподкупной заботы. Оказывается, это так приятно!       — Не за что! — улыбается в ответ Ванька, дурашливо кланяясь, и выскакивает поспешно в коридор. — Для тебя — хоть целый мир! Давай, не кисни, я быстро!       И всё равно он самый настоящий дурак. Опять ведь повелся на Ванькины россказни — только не было бы как с птицами!