что случилось.

Спустя три часа мы сидели в только что купленном Икарусе с кучей сумок и пакетов, в которых лежали наши вещи. Нас было шестеро, считая кота по имени ЛЮЦИФЕР. Я сидел на кресле у окна и смотрел в свинцовое ноябрьское небо, Наташа курила, лёжа на полу, Сидов заедал абсент хлебом с солью, Миша сидел в углу, а Равиль осваивал водительское место. Равиль был среднего роста и плохо обращался с техникой. Но он быстро научился управлять Икарусом и делал это неплохо. Равиль был чрезвычайно тихим человеком. Он почти никогда не разговаривал, если не считать общения с Икарусом. Но и тут он не произносил ни одного слова. Он делал это метафизически, надрачивая рычаг переключения передач или поглаживая руль. Миша по каким-то одному ему известным причинам называл Равиля «мэр». Тот не обижался, потому что ничего не имел против. На самом деле, Миша порой был ещё тише, чем Равиль. Сорок пять попыток суицида давали о себе знать. Остальные тоже не отличались большой разговорчивостью, но Миша умел утихомирить любого, иногда доходило до кулачных разборок, но это всегда было делом случая. В основном Миша мирно сидел в стороне от любой суматохи и слушал Depeche Mode в наушниках. Сидов как-то сказал: «Ты удивительно прозрачен для земной жизни. Прозрачен для себя и не прозрачен для остальных». Миша не обижался. Он просто не умел отвечать. Сидов считал себя выше, умнее и бессмертнее других. Он часто пил водку и обожал шмаль. Иногда, в очень редких случаях, он становился сам на себя не похож – становился энергичным и собранным, чем-то напоминая боевую машину какого-нибудь транснационального концерна. Хотя энергия из него била в разы сильнее, чем из нас всех вместе взятых. Наташа тоже была существом очень неземным. Часто витала в облаках, вспоминая свою молодость. Она была из другой галактики – может быть, с Альфы Центавра или даже из-за сверхновой, увидеть которую нельзя. Сложно было представить, чтобы она занималась чем-то человеческим. Как минимум я не мог представить её сидящей на туалете или блюющей в кустах. Хотя не раз такое видел вживую. Что касается меня, я мечтал просто спать. Спать и спать. Надо мной висел почти непроницаемый свод из бархатистого мрака, и мне не хотелось просыпаться. Я думал, что так живу уже много миллионов лет. Может быть, даже много миллиардов. Это не важно. Всё остальное было не важно. Друзей своих я любил, остальное меня волновало мало. С того момента, как я стал путником, у меня было ощущение, что, если я буду упорно сопротивляться этой вечности, я смогу её просто обойти. А безостановочное падение в прошлое было куда менее страшным. Хуже всего было то, что я понимал, что на самом деле я бессмертен и без конца буду исчезать и появляться. Смерти мне хотелось больше всего на свете. За окном Икаруса сверкнула молния, и я очухался от размышлений. На колени прыгнул наш кот. Как я уже сказал, его звали ЛЮЦИФЕР. Но мы все ласково звали его Люцик. Он был обычным дворовым котом, но глаза у него были умнее, чем у многих людей. Мы сильно любили его. Ел он всё подряд, как-то сожрал зиплок с дезоморфином и всю ночь блевал белой жидкостью с невозможным запахом. Мы шутили, что он блюёт кислотой и его рвота разъест пол, но всё обошлось. Равиль завёл мотор Икаруса, мы все расположились в автобусе. Нужно было сильно поработать над интерьером. Экстерьер также требовал упорного труда. Планировалось раскрасить Икарус в цвета ямайского флага, но мы пришли к выводу, что хиппи из нас никудышные. Поэтому на бортах были нарисованы лозунги неопределённой направленности. Один из них был такой: «Покончить с адом, который с каждым днём становится только невыносимей! Да здравствует третье тысячелетие!» А на боковых стеклах высечены слова: «За свободу, ослиное дерьмо!» Мы двинулись. За окнами были окраины вечернего Петербурга. В наших планах было добраться до Мурманска к следующей полуночи. С собой у нас было намного больше, чем в "Страхе и ненависти в Лас-Вегасе". Мы были вооружены до зубов. Нас ждала красно-чёрная жизнь в бегах. И мы были к ней готовы.