Яблонный сад

      Как бы то ни было банально и столько же абсурдно, но Николай проснулся от того, что ему на голову свалилось яблоко. Жаль, что вместе с ним не пришло никаких новых мыслей и понимания окружающего мира, также не пришло и гениального оправдания их ночных путешествий, которое бы они с Данилой рассказывали родителям. Это стоит обсудить, и желательно скорее. Паренëк поëрзал на месте, скребя головой о ствол. Кажется сейчас у него болело всё, что вообще могло болеть. «Бедный-бедный Данила…» — пронеслось в голове и ударилось о стенку черепа, полностью оправдав всю боль и усталость.       Раннее утро. Коля не знал, сколько времени — у него не было часов. Он чувствовал, что Данила тоже начинает просыпаться, как минимум от движений ног Коли. Комягин бережно взял руку Холодкова, на ней были часы. «5:30» — гласил циферблат. Роса на траве собиралась в капли, кругом начиналась жизнь, небо уже светлело красным пламенем. Коля впервые увидел это место при свете: множество яблонь, опавшие плоды, заросшие от времени тропинки, неподалёку стоял старый деревянный дом, рядом, как оказалось, висели качели, но они не внушали надёжности, вчерашняя веревка понуро моталась на ветке, рубашки Холодкова нигде не было видно. Ночью было довольно холодно, а на парне не было никакой верхней одежды. Вероятнее всего он заболеет сегодня или днём позже рассопливится.       Для чего были нужны такие жертвы: куча побоев, простуда, неудобство, протëртая кожа и кровь, пот и слёзы? Может быть так что-то билось внутри, что-то намекало на присутствие сердца у обоих. Кроме вязкого и пустого мрака, кроме усталости и тоски, что-то вспыхнуло и зародилось, как лесной пожар. Никто не знал во что выльется этот порыв и мечтание, ничто не говорило о вине.       Николай почувствовал вдруг и удивился этому, что вчера и немного ранее, у него развязался язык рядом с Данилой, он будто оживился и захотел внимательно изучать его. На данный момент Холодков представлял из себя большую коробку конфет, в которой украдкой открыли лишь маленькую горсть золотых свëртков из всех, что в ней есть. О, как долго можно открывать и открывать. Кажется, это никогда не закончится? Часто Николай слышал вокруг такие рассуждения, что поразительно, как люди живут вместе десятки лет, а то и свой целый век, поразительно, как они не устают, не надоедают друг другу. Но Коля не поддерживал эти возгласы, ведь человек меняется на протяжении всей жизни, и ты никогда не знаешь, что находится внутри него через день или год, он находится в движении. И Николай хотел бы следить и вливаться в источник этого двигателя, он бы хотел познать.       И сейчас он смотрел на кроткое лицо парня, что лежал на коленях также, как вчера, как он уснул, и в голове проносилось что-то живое и многообещающее. Вдруг в его голове возникла зрелая фигура, строгое лицо и выточенные губы. Но вот появился и пожилой мужчина, он был памятен, но он видел всё на своём пути, он выбрался куда-то выше, чем раньше. И всё эти фигуры рисовались так чутко и явственно, что взглянув обратно на ресницы и будущие места морщин на лице Данилы, Коля увидел его жизнь: он увидел как тот смеëтся, плачет, расстаётся и покидает места, как он живёт и помнит что-то внутри, что никому не расскажет.       «Перед глазами проносится время и ты уедешь, Даня, ты умрёшь или женишься. Даня, ты состаришься, ты будешь помнить меня? Но настанет день, когда ты не сможешь больше вспомнить лиц своих знакомых и случайных лиц и тебе перестанут сниться сны, Даня. Я вижу твои руки и печальный омут снов, я окунаюсь головой во мгновения, которым только суждено сбыться. И я не вижу там себя, но может сознание врёт мне. Может я сам вру себе и всё это–только вымысел. Ты можешь быть кем угодно, также ты можешь очень скоро и не быть. Но мне почему-то хочется думать только о твоих лучших стихах и мыслях.»       Поток мыслей прервался касанием чужой руки, Коля не заметил, как спутник давно поднялся и наблюдал за чем-то быстрым, приходящим и уходящим в глазах напротив. «О, милый друг, ты бы смог вместить мой страх и спрятать его там, где никто не найдёт, закопать в нору? Ты бы мог украсть меня на всю жизнь, чтобы я забыл своё имя?» — слова не остановить боле.       Николай подëрнул шеей, сжимая веки, будто после страшного сна. Он хотел бы вытряхнуть из себя сомнения и груз печали.       — Волнует ли кого-то ещё, что кто-то другой носит моё имя?       — Твоё имя? — Данила отпрянул и задумался, провожая взглядом маленькое облако.       — Да, моё имя.       — Меня не волнует. Но… Я не вижу в себе единства и неприкосновенности. Может меня волновало бы. Думаю, да, волнует.       — Я хотел бы забыть своё имя, забыть себя. Ты можешь сделать так, чтобы я всё забыл?       — Это будет нелегко и долго, но… Хотя я даже не знаю как. Смотря, что ты имеешь ввиду.       — Ты спал и…       — Ты же хочешь уйти? Уйти отсюда? Уйти и не возвращаться? — Холодков оживлённо прервал собеседника.       — Хочу, увези меня. Я хочу побывать в местах, которых никогда не видел. Я бы хотел знать чувства, которых никогда не знал. И слова, и звуки, и мысли. Сделай так, чтобы я стал чистым, непорочным. Я хочу видеть то, что никто не видел. На другой земле, в другом мире. Может… Может это невозможно, — Коля склонился над парнем и уткнулся в крепкое плечо, очень сильно и болезненно сжимая руками тело Данилы. Тот не ответил объятием, он поражённо обхватил лицо Коли руками и пытался что-то выудить из его глаз. Будто он хотел знать, точно ли это он говорит, и точно ли тот в порядке. Парень стал в лихорадке затягивать лицо в поцелуи: он целовал щёки, скулы, лоб и веки, он целовал шею и подбородок, он не мог остановиться. Он боялся потерять, упустить эту минуту.       — Перестань, ты обезумишь.       — Ты обезумишь, если будешь рассказывать всем то, что говорил сейчас мне.       — Так я хочу говорить это только тебе.       — Я не хочу слушать сейчас, оставь это. Нам нужно идти. Мы можем не вернуться отсюда, если продолжим говорить об этом, понимаешь? Пошли, — Данила поднялся, не без скрежета зубами от ноющих ран, и протянул Коле руку.       — Я буду здесь. И обезумлю прямо под этой яблоней. Что ты сделаешь, чтобы меня переубедить?       — Я надеру тебе зад.       — Это слишком просто и неуместно.       — Ах так, ну держись.              Не успев даже пискнуть, Комягин снова оказался, как какой-то мешок, на плечах у спутника. Пришлось смириться и молча ехать, хотя удивительно, как Данила нашёл силы после ночи тащить довольно высокий, тяжёлый и неуëмный груз, который ещё и доставал странными философскими вопросами.       Коля поникнул и впал в грусть — его снова используют. Иногда он говорил что-то странное, на что Данила без единого раздражения отвечал. Коля походил на маленького ребёнка, но если вдуматься в его слова, то этот человек будто видел что-то, что не видели даже взрослые люди, он думает о том, о чём никто не думает.       — О чём ты думаешь?       — Я думаю, что ты слишком заковыристый для своих лет и для своего окружения.       — Мне не пять, мне пятнадцать. Человек в этом возрасте уже способен ответить на многие вопросы мироздания.       — Вопросы без ответов, это удручает.       — Ты не находишь ответов? Если честно, я тоже, но стараюсь не игнорировать своё скудоумие для понятия чего-либо.       — Почему с тобою нельзя расслабиться?       — Вчера ты очень даже расслабился, судя по твоему блаженному лицу и стонам.       — Это другое! — Холодков насупился и продолжал идти молча. Неугомонный спутник явно помышлял о чём-то новом, свисая с плеча.       — Почему ты решил, что я подхожу?       — У тебя на лице написано: люблю издеваться над людьми.       — Ты коверкаешь и насмехаешься надо мной.       — Пусть так.       — Почему тебе это нравится?       — Потому что мне нравишься ты. Ответ устроит?       — Нет, но я помучаю тебя в другой раз.

<…>

      Вскоре они добрались до улицы Данилы и Коля пошёл уже пешком, так как это выглядело довольно странно, по крайней мере для окружающих. Было раннее утро воскресения, поэтому ни во дворе, ни в окнах не было ни души. Никто не видел, что соседский мальчик явился домой под утро, побитый и полуголый.       Квартира распахнулась навстречу и стал виден отблеск от посуды на кухне, рамы картин в коридоре и совсем дальняя дверь спальни.       — Папа на работе, а мама уже неделю в командировке, так что не нервничай.       — Как ты собираешься объяснить свои побои?       — Да… Никак. Ну так и скажу: мы с Николаем упали с яблони, ну немного не рассчитали сил.       В лице Коли читался страх и ужас того, как на него будут смотреть родители Данилы после таких новостей. Он пытался что-то сказать, но слов не находил и его поражала такая честность и простота друга.       — Слушай, они не глупые люди. Оба профессора, и уж вот, что такое, и что это бывает между лицами одной половой принадлежности, разберут. Я пока не говорил про тебя, но ничего страшного.       — А ну… Это нормально то есть?       — А что нет? Если хочешь я у отца книжки возьму — посмотрим, определимся.       — Ну, может.       — Почему тебя это так ступорит? Ты же… Ну твоя мама хороший человек.       — Да, но всё равно не по себе.       — Хорошо, давай отпустим ненадолго этот вопрос и займёмся другими делами, — Данила утвердительно посмотрел в лицо Коли и потянул на кухню. Всё-таки одними яблоками сыт не будешь.

<…>

      Коля сидел за столом и наблюдал суетливые действия Данилы: тот вытирал что-то на столе, доставал из холодильника и раскладывал по тарелкам. Через несколько минут перед Колей лежали яичница, чай с лимоном и чашка со сладостями. Гость медленно жевал, то и дело смотря на Данилу, что проголодался и очень оживлённо ел. Очень задумчивое лицо не давало покоя каждому движению напротив, он о чём-то думал и принимал решения на внутренний конфликт. Данила доел и попивал чай из кружки, шикая и обжигая пальцы.       В один миг Николай встал, как-то шатаясь и раскачиваясь. Он хотел уйти, но хотел остаться. Он не знал, чего хотел на самом деле. Его мысли колыхались из стороны в сторону, не давая покоя, волны хлестали по щекам и заливались в уши. Сейчас эта комната уйдёт на дно, если хоть что-нибудь не произойдëт.       Он рванул Данилу за шиворот и потащил куда-то в комнату. Холодков чуть ли не падая, волочился, собирая косяки и углы мебели. Тело было выкинуто как маленький котёнок в пруд. Холодков собирал спиной диван и стулья, он ударился головой и выдохнул, оказавшись на полу. Николай нервно ходил туда сюда, хватаясь руками за голову и то и дело теребя одежду. Наконец он встал и пронзительно оглядел Данилу, наблюдавшего всё это с пола.       — Холодков, что ты со мной сделал?       — Ч-что?..В смысле?       — Посмотри на меня, во что я превратился. Что это такое? Эти руки вчера делали страшное. Эти глаза смотрят не туда, куда нужно. Этот рот говорит очевидно не совсем то, что думает голова. И мне страшно от этого. Я не знаю, что ты такое. Я хочу знать тебя, хочу чтобы ты знал меня. Но при каждой лёгкой мысли, которая бежит тревогой в голове при взгляде на тебя, я хочу убежать и провалиться под землю. Я думал, что любить это просто, что это хорошо, что люди меняются от этого. И как бы не так! Я боюсь этого, я боюсь любить. Да, мне больно. Я не понимаю ни-че-го, — Комягин ходил из стороны в сторону и яро жестикулировал.       — То есть ты хочешь сказать…       — Да ничего я не хочу сказать, Дань! Я себя не вижу, я себя не слышу. Я сидел утром и думал о тебе: видел тебя в старости, видел твою жизнь. И знаешь, я не видел там себя. Ты умрёшь или состаришься, ты женишься или уедешь, ты не будешь мечтать или будешь чуть-чуть. А я всегда остаюсь где-то вдалеке, понимаешь? Я живу в отдельном мире будто. Я всегда вижу другую сторону, но я не вижу в чëм-угодно себя самого. Ты вызываешь какой-то трепет внутри, которого я боюсь. Я готов биться головой об стену, да что угодно делать. Мне плохо от вчерашнего. Я хотел быть рядом с тобой, но я не давал себе в этом отчёта и всё произошло так быстро. А что сейчас? Почему я позволяю себе так с тобой обходиться? Мне не всё дозволено, отнюдь не всё. А ты же будешь терпеть меня как верная жена — ты любишь меня. А я просто могу случайно задушить тебя своей тяжестью внутри. Я не знаю никаких точных определений эмоций и ни одно из существующих не может совладать с моим разумом. Меня одолевает вечный страх и предчувствие того, что вот сейчас, вот в эту секунду, всё вокруг и всё, что у меня есть, просто исчезнет: исчезнет мать, воспоминания о детстве, исчезнут рукописи и книги, исчезнет соседский пёс, исчезнет липа у окна, исчезнешь ты и эта квартира. Потому что этого всего нет. И что если весь этот мир — иллюзия?

Огонь горит, вода течёт, собака лает,

Свет настиг ответ; а ты боишься принять,

Что весь этот мир — иллюзия.

      Данила внимательно слушал, как-то вёл бровью и в нём прыгали эмоции, он почесал нос и стал медленно, спокойно говорить, охлаждая пыл Николая.       — Коль, сейчас я, самый настоящий я, ведь я понимаю, что я — это я, сижу перед тобой. Не очень вежливо ты притащил меня сюда, но пустяки, ещё пять раз извинишься. Я хочу взять тебя и никуда больше не отпускать, пришить, сделать из тебя значок или что-то вроде того. Я не знаю почему, но кажется я буду с тобой дольше, чем с кем бы то ни было или будет. Ты можешь просто поверить мне и не думать впредь об ужасном? Говори мне, пожалуйста, свои мысли, свои страхи и выводы. Я не хочу оставаться в стороне от тебя, понимаешь. Ты думаешь, что ты в стороне от всего, но это не так. Я сделаю всё, чтобы ты был именно здесь. Ты боишься быть один, но пока ты здесь, пока ты живёшь, ты никогда не будешь одинок. Не думай впредь об этом, не тревожься. Слышишь меня? — он потянул рукой Колю на себя и тот очутился на полу рядом, затягиваясь в объятия. Данила обводил руками лицо и тело Николая, он утверждённо говорил слова, которые действовали успокаивающе.       — Ты здесь, ты рядом. Сейчас я обниму тебя, ты не уйдёшь во мрак. Ты останешься здесь, пока у тебя есть силы терпеть меня. Ты — звенящая клетка, медное пëрышко, свист в небе. Ты чист как озеро. Ты будешь жить и помнить мои слова. Запомни, что ты никогда не потеряешь свою значимость, ты будешь важен всегда. Ты двигаешь лучшее во мне, ты заставляешь сердце биться, а кровь вскипать в жилах. Я могу писать тебя, дышать тобой, рисовать тебя, петь тебе, читать и слушать. Я сделаю всё, что захочешь, только бы ты не оставался в сжирающей тишине, — Данила остановился и стал нежно целовать Николая.       Что-то надорвалось, что-то опустилось. Стены двигались, а живое задыхалось от притока и шума в головах. Горячее проникало под кожу, согревало плоть и выходило в стуке сердца. Руки зажигали касаниями жизнь. Всё остановилось в молчании и неге.       Время, не иди. Сердце, не бейся.       Широко разливается небо, где-то там его не видно даже. Гладью ложатся слова на корку разума. Улети ясной птицей в поле, утони в озере, сгори лесным пожаром и восстань из пепла огненной птицой. Дышать не нужно, не нужно слушать. Сейчас мир остановится для тебя, сейчас я заберу тебя на новые звёзды.       Сердце скачет галопом и останавливается страшной силой, где печаль моя.       — Где моё время? Ты украл его. Где моя жизнь? Ты где-то её спрятал. Где мои мысли? Ты забрал их себе, — шёпот проникал под кожу. Ах, как это глупо, как это просто, как это юно!       Проникнув маленьким воришкой, Данила вынимал по одной песчинке из соседней головы. Он проникал в глаза, две кофейные чашки, он улизнул в ухо и прошёлся тембром сквозь серое вещество. Остановись, пока он полностью не растворился. Твой взгляд скользит по очень тонкому льду, твои руки находят новые пути к торжеству и трепету.       — Я научу тебя видеть волны, — миллионы лет проносились перед глазами: быль и небыль. Один голос вмещал в себя столько силы и быстроты, что голова шла кругом, она наполнялась ладаном и кумаром свечей. Колени подкашивались в тени сомнений и ничто не имело значения. Даже если время закончилось давным-давно, даже если мир давно погрузился во мрак, то сейчас происходит чудный сон в двух одурманенных головах.       Спускаясь вдоль коленей как змея, Николай дышал каждой частицой, каждой пылинкой с этой одежды. Он наполнялся покоем и девственностью тленного и невечного. Волны колыхали и поднимали комнату в поплывшее чудо: солнечное путешествие по рекам Нила и Днепра, вдоль Суэцкого канала, по глади Ладоги, затекая ручейком в Персидский залив и собираясь в груду капель Невы. Да, он не обманул.       Стены переменились в разуме, сердце стучало в такт клавишам пианино: Данила примостился на стуле и наигрывал что-то нежное, волнующее душу. Ранее обыденная и светлая комната: диван у стены с мягким пледом, коврик у ножек, стулья со спинками в углу с резными ножками, письменный стол у окна и лампа, раздувающиеся ветром занавески с геометричными формами, комод с какими-то вещами на нём, большой цветок в горшке с тропическими листьями, даже стульчик и пианино, и ноты на крышке — всё сметилось в определённый мотив далёких волн и невиданных земель.       Сердце заливалось огнями Парижа, где-то играл полонез, где-то пахло духами и икрой.       Сочные плоды апельсинов где-то на юге Италии, загорелый блеск тел и тёплые, всё такие же тёплые воды проникали внутрь.       Далёкие греческие колонны поражали своей внушительностью, белым и серым гранитом, трещинами времени и позолотой венцов на статуях.       Мелькали эшафоты и стада мулов, придворные дамы и острые рапиры в чьём-то сердце.       Огненная Москва закипала своей тучностью, утки на Патриарших не заметили, как остались совсем одни.       О, ты пропустил, как остался совсем один: только переливистый звон клавиш вдалеке и твои любопытно–доверчивые глаза.       Пики скал и шум моря возздавали вековой гром неба и времени, войн и сражений, болезней и революций. Белая хлористая галька давила пятки, небо было серым и стремительным. Волны захлестывали на берег, прибрежные птицы кричали «Погиб! Погиб!». Пришёл час погибать от твоей руки: в небо взмыли тучи, ударились о солнце и извергли огонь тебе в сердце.       Всё вернулось на свои места.       Николай опомнился и вернулся глазами на фигуру за пианино. Руки остановились и Данила задумчиво глядел на парня, развернувшись на стуле. Уже приближался вечерний ветер. Из окна тянуло запахом порошка и духов из соседних квартир. Вдалеке слышны крики птиц в парке, пение кукушки и соловьëв. На очертания мебели и стен проливался предзакатный свет, делая комнату спокойнее и жарче.       Мир растекался металлом меди. В глазах искрили красные, кирпичные, морские огни.