Ты помнишь, как искал в глазах соседского кота блики? Помнишь как были похожи зелёные крокодильи радужки на цвет травы далёких джунглей, которые ты видел только в энциклопедии? Помнишь, как винтил на нитке гайки, воображая себя железным человеком; как сверлил глазами новенький блестящий велосипед, что стоял в коридоре двери напротив и высовывал свой смазливый нос лишь изредка, когда его хозяин куда-то спешил. Помнишь, как пускал бумажного змея, стоя посередь жёлтых дюн набережной? Они ведь казались тебе целой пустыней Сахарой, и река казалась тебе целой Атлантидой; ты всматривался в воду и хотел найти в ней пиратские сокровища, водных чудищ, трезубец Нептуна и лиловых русалок с гребнем в волосах и мертвенными лицами. Помнишь ли ты, как сгибал вострые углы бумажек и отправлял их в свободный полёт из окна или с чердака, где голуби ворковали тебе о лучших землях Елисейских полей, где они бывали не раз? Помнишь ли ты тёплый шерстяной плед, в который мать кутала тебя холодной зимой? Ведь было холодно и отопления почти никакого, было смутное время и не было слов. Но ты грелся и на ум приходили странные существа, приходили волшебные звери и геройские диалоги в пучине смерти и отваги. Тепло проникало в детский лик и отражалось закостеневшим, дрожащим на краях губ и глаз румянцем. Помнишь ли ты, как стеклянные огни ëлочных игрушек горели под твоими пальцами и невзначай разбивались о деревянный пол? Так хрупки и трепетны были эти огни, что гасли один за другим. И вот настал день, когда они погасли все до единого.
И ты остался перед пустой картонной коробкой, наедине с собой; и надрывно и гулко дрожит твой плач, ударяясь о деревянный холодный пол и тонкие стенки коробки. Мама говорит тебе, что купит ещё других игрушек, и среди них будет всё тот же белый мишка в красной шапке, всё та же маленькая шишка, припорошенная искусственным блестящим снегом, всё те же конфеты в розовой обёртке, всё те же лисицы и волки. Но ты не веришь ей. Не веришь.
Как можно заменить то, что всегда у тебя было? Как можно склеить разбитую вдребезги вазу и уверять других и себя, в первую очередь, что она всё также прекрасна?..
И разбилось всё там, внутри. И растеклось по полу, забралось в углы ковра и спряталось под плинтус. Куда же деть тебя, моя печаль? Куда тебя засунуть? В какую вазу, чтобы ты разбилась навсегда? В какую яму тебя закопать?
За оконной рамой, во дворе срываются звонкие ребяческие голоса, слышен визг шин и грохот велосипедов. Во дворе деревья опрокидывают солнечные лучи, загибаясь под кровли крыш. И разноцветный мячик укатился куда-то за гараж, маленькая девочка не может найти его. Ласточки щебечут у приближающихся холодах. Птицы тревожны и говорливы. Если бы ты мог разобрать хоть одно из их проклятий, если бы ты мог…
Ты так хотел понять себя, понять этих птиц, услышать речь ветров и бурь. Ты мог бы слиться с каждым водоёмом и лужицей, окунувшись в зыбкий омут, забрав с собой статуи леса и трав. Окаменевшим стать, стать тупым и неслышащим. Погружаясь глубже и глубже, опуститься на дно торфяного болота, вокруг тебя будут сиять почти исчезнувшие капельки мхов и плаунов, тонкие плёнки крылышек и цветочных прожилок.
Погрузившись в стойкую тьму, ты забудешь всё, что было раньше; ты не вспомнишь дом, ты не вспомнишь лиц, имён и событий. Хотя бы сейчас, последний раз вспомни их.
Что тебе осталось?
Всё, что осталось: только угасающее тепло свечей, которым уже не согреться. Не согреться, но одно неловкое движение вскинет беглые линии огня и загорится вокруг. Пахнет солью и газом. Пахнет плесенью.
Огонь, горевший когда-то, потухнет навсегда. Старые фотографии вспыхнут алой речкой: сотрутся неловкие очертания одежды и мебели, скамей и галстуков. Сотрутся тонкие черты лиц, разных лиц: мужского, похожего на лисий хвост, с едва волнительным взглядом и тёмными прядями волос, спадающими назад, негладкой щетиной, придающей лицу живость, с угольно-серыми глазами; женского хрупкого лица с февральскими судорогами чувствительных губ, твёрдым взглядом, ниспадающими с плеч волосами и тонким платком, блестящим опалом и зелёным бутылочным стеклом.
Структуры гранул хлопка разрушатся, испепелятся пластиковые полимеры на обруче ламп, зардеются октябрьской медью спинки кресел, засмердит собачьей шерстью и остатками последнего ужина, когда ты был рядом с этими далёкими лицами. Последний день, когда тот, почти утерянный, человек приходил и гладил тебя по голове перед сном, встречал большими тёплыми руками маленькое тело, выброшенное на произвол обстоятельств. Он собирал в охапку твои страшные сны и вручал вместо них деревянных солдатиков, рисовал несуразные очертания диких животных, занавешивал ночные шторы и выключал свет, оставляя тебя в распоряжении тихой ночи.
Ты выбрал его своей лучшей игрушкой, своим самым добрым и честным плюшевым мишкой, которому расскажешь и покажешь все секреты, он был живым, чудесным примером для тебя.
Ты знаешь: так не будет всегда. Так рано гаснут звёзды, так быстро летят железные машины, так красиво горит огонь не твоей жизни. Игрушки потерялись, истоптались грубыми ботинками, заржавели и покрылись мхом.
Так больно видеть пустые комнаты оставленные всеми, завешенные зеркала. Тебе было так холодно, что ты снял белую, кафельную простыню и укрылся ею с головой, боясь смотреть туда, где, кажется, вы должны встретиться. Не оглядывайся назад, не поднимай упавшей ручки, не смотри в дверной глазок. Он придёт за тобой, но только это будет ложь. Не верь ему, не верь.
Ты дрожишь на каждый шорох, ты ждёшь знака: хоть звука, хоть секунды, что укажет тебе дорогу в параллельный мир, где тебе будет лучше. Дни тянутся вязким бельмом в глазу Бога, оттого то он и не видит тебя, оттого то он и не хочет придти за тобой.
Густеющая синева дыма и газа проникает в тело. Вороново перо мажет красной линией тебе лоб.
О, мой милый мальчик, как давно? как давно ты забыл про сны, что были светлее дня, ярче солнца и грели, грели тебя. О, мой милый, как бы тебе это объяснить? Как бы тебя, такого юного и беззащитного не выкинуть котёнком в пруд, как старая мать продаёт свою дочь, как родная страна достаёт штыки против себя самой. Как бы тебе…
Как бы тебе не стать черствой коркой чёрного хлеба да рюмкой яда, как тебе не истлеть жалким окурком, как бы тебе не высохнуть белыми соплями кокаина? Как бы тебе не изогнуть руки в последнем выстреле, как бы тебе не жить?
Жить?
Жить.
И вот ты живёшь. Вот ты проживаешь месяцы и годы, эти бесконечные календарные полотна, ненавистные, несносные. Ты жил и не помнил самого себя. Нет ни детства, нет ни юности. Перед тобой огромное поле холодной краски, беспощадный холод, что вдавливает тебя всё глубже, глубже, глубже… Глубже. Здесь нет дна, здесь нет неба, отсюда невозможно выбраться. Это твой вечный дом, твоя вечная память страшных снов и страшных вещей, тех, что не стоит видеть, тех, на которые страшно смотреть. Здесь нет для тебя любви, здесь нет для тебя тепла родного сердца, здесь нет всегда стоящей кружки на столе. И стол. И всё.
Места нет. Тебе нет места! Задыхаешься. Туман и горечь. Пахнет чем-то. Часто. Неизвестные запахи, странные иглы в теле и пустота. Ты забыл на чём начал свой рассказ, забыл на чём остановился. И по инерции, по собственной никчëмности ты продолжаешь беспорядочную сутолоку в стеклянное окно.
Ту
Ту-ту
Ту-ту
Ту-ту
Ту-ту-ту-ту
Ту
Птичка, пела о любви,
Летала в дальние края.
Птичка, сколько мне осталось жить?
Она сказала, что всегда.
Птичка певчая запнулась, глазки помутнели и взлетели вверх последние листы. Птичка сдохла. Птичка падала вниз и в этом существе отражались маленькие детали мира, что она видела в протекающие мимо окна и двери, улицы и степи: старый дедушка-часовщик в переходе с длинной седой бородой и тонкими очками, лицом, похожим на географическую карту; и эта юная цветистая девушка с густыми бровями из-под омута платка; детские пазлы и мячики, наивные лямки комбинезонов и сопельки; толстая баба в пышной шубе, с раскрашенным лицом, что тычет в лицо какой-то бумажкой и трясётся будто посуда в серванте; соседский мальчишка и зелёный свет от фар во дворе, сотни камушков и монеток; выцветшие ковры и белые женские руки, бельевые веревки и ржавые гайки; георгины, колокольчики, рябины и клёны; звон луковичек позолоты, вечерние этюды развязных клавиш; крик последнего на сегодня человека на мосту, на его последнем мосту.
Птичка упала и долго ещё ждала своей земли.
Долго земля ждала тебя, замирала монолитной твердью и воды колыхались тревожно, ожидая падения. Падение это было маленькой капелькой хрустальной росы на полотне песка — почти неслышимо, почти невидимо. До дрожи и потемнения в глазах прекрасно и незыблемо.
Но на этой земле твоя жизнь замерла в тревоге, застыла и заредела сиреневыми ветвями майских аллей, запестрела шёлком дамских платков из-под пальто, зачервивилась землëю чернозёма после великого дождя.
Куда тебе деться в этом январе, где всё прозрачно, целостно и немо? Куда пойти? Так может, и не нужно никуда идти? Течение подхватывает маленькие пëрышки и веет, веет, веет, веет… Свежий-свежий, чистый, овладевающий каждым фонарём и полоской обоев ветер.
Чувствуешь как он несёт тебя? Чувствуешь мятный холод и вязкий ком из событий, в которых ты застрял навсегда? Пелена. Как тебя порвать? Может нужно петь погромче, может нужно ходить по-увереннее и кричать, танцевать. Пой мне, птичка; ласточка, мне пой.
Я слово позабыл, что хотел сказать.
Слепая ласточка в чертог теней вернётся
На крыльях срезанных, с прозрачными играть.
В беспамятстве ночная песнь поётся.
Я слова позабуду все, но тебя — никогда.
<…>
И кажется, что в замкнутых клетках тебя сожмут руки перил, приплюснут голоса прохожих; тени двигаются быстрее, иней замирает на сердце и в глазах твоих отражается такой же холодный лёд. Огромный Урал отразился в тебе открытой раной, и резной красный угол отделал на тебе шрамы. Гипсокартонные руины похоронили живое, и ржавой струёй течёт вода из крана. Кафельные плитки гниют зубной формулой, а формулы нет — так проще считать.
Считай:
ключик пальчик ножик острый перец вереск дым подъезд
Можно больше, но со счёта сбился. Поздно и закрыты все ларьки. Хочется подраться, разорвать себе всё сердце, только рядом никого.
