А дни летят, как рюмочки,
А мы летим, как ласточки.
Сверкают в небе лампочки,
А мы летим, как звездочки.
Николай опустился голым телом на пол и судорожно вдохнул, поворачивая голову. Он болезненно сжимал конечности. Белый мел его кожи казался ещё более отмершим на фоне тёмных досок. Было дисфорично красиво вокруг. Комната плыла и загребала воздух фиолетовыми и синими полосками света. Ему казалось, что прямо сейчас он замëрзнет: было так холодно, как не было ни в один год ни в одной сводке. Жалкие попытки измерить этот градус привели бы только к выходу техники из строя и крапнувшей во все стороны ртути. В окно стучали мелкие ветки и с бóльшей силой хлыстал ветер, задувал холодом страшной русской сказки в щëлки глаз. Термометр за стеклом вжимался в сетку льда и верещал тонкими усиками делений. Иней покрыл всё вокруг, каждый угол этого мира. Всё скрылось в вечных снегах. А что под снегом? Что под снегом? Тени плыли как речные суда — большие, ветхие и скрипучие уродины. Синева застилала глаза, но вокруг не горела конфорка, не мерцало ни одного огонька, живого и тёплого. Он повернулся: скованность в теле раздражалась мурашками и судорогами. Тело было таким зыбким, похожим на прозрачный кисель, на крахмальный воротничок вокруг глаза картофелины. Только тëмные, цвета «английского завтрака» глаза смотрели из белой пены, как жемчужина выглядывает в грязной тине прибрежных вод, что выбили эту Королеву морей с её трона. Белый-белый. Как покойник. Он возник в зеркале. Он усмехнулся прямо из зеркала. Он вышел из него и двинулся лебедиными перьями к твоему телу. Неживой. Думай, думай головой. Как может быть неживой? Неживого нет. Данилы нет. — Знаешь, сегодня ты особо прекрасен. Сегодня в тебе кипит невиданная мощь и цветение твоей вечной весны. Вечной. Тело просит меня от него избавиться, и избавить его от самого себя. Так просто. Слышишь, течёт кровь? Так стынет молодость, — застывает дымкой от босых ног на полу, продëргивает насквозь холодным туманом твоих зыбких глаз, — О, если бы я знал! Если бы я знал, что ты знаешь. Ты знаешь меня, как это плохо, как это глупо! Ты бы мог меня не знать, и всего бы этого не было. Ты бы мог не видеть меня, не обнимать, не слушать, не внимать, не прикасаться со мной к одному и тому же звенящему мёртвой тишиной воздуху. Он слышит тебя. Он молчит. Он больше никогда и ничего не скажет. Во сне, там во сне — живой. Мёртвый он по-веселей, чем ты живой. Тонких рук жемчуга, рот открыт едва-едва — неживая красота. Он стоял и был недвижим, ты говорил, что боишься потерять его. Боишься, что он растает, словно ночь. Закапает вода. Утечëт время из крана. Его кожа была похожа на снег, он сам был похож на айсберг. Одно прикосновение разрушит связи в материи и он исчезнет. Но он такой холодный, он чертовски притягателен и светится люминесцентном глаз, изгибов кожи. Он зовёт тебя к себе. Прежние милые и солнечные пряди волос стали похожи на дно колодца, тёмное, глухое. Всё, что светилось в нём раньше, выделяло тепло, сошло на нет. Теперь он только иллюзия, его нет. Тонкий силуэт стал приближаться, точнее плыть по воздуху осенней паутиной. То ли он был грациозен, то ли голова одурманивалась этим образом, но всё шло так почти недвижимо, что время тянулось медленнее в сотни раз. Печальные и потухшие глаза обводили Николая, но смотрели как-то сквозь и внутрь — неясно. Его мысли стали проникать в голову, хотя Данила по-прежнему молчал. — Посмотри на меня. Я вечный… Я не погрузился во тьму, я обошёл время, я пережил Бога. Я хочу, чтобы ты сделал так, чтобы я стал вечным. Там, снаружи… На снегу… На грязном, холодном холсте. Сделай так. Я люблю тебя, ты же видишь. Но я отравлен. С того самого дня… Люби меня. Не прощай меня. До боли холодные руки коснулись лица Николая — бледные хрупкие бабочки. Они уходили в глубину души, разрывали клетки так, что только сизая дымка тлела от места прикосновения. Данила сжимал сильнее тело, и парень сам внутри уничтожался. Давление нарастало и из углублений в коже брызнула фонтаном янтарная жидкость. Реки мëда потекли из тебя и стали заполнять комнату. Было больно, очень. Зрачки сужались и расширялись, сердце колотилось о череп. «Остановись, не надо… прошу тебя!» — одними глазами молил Комягин, но было поздно. Было смертельно тошно от этой тягучей лужи. Искорки глаз едва блестели в свете луны и отражении зеркала. Данила нёс в себе смерть и комната угасала, стены и пол уходили в разные стороны, рот издирался в крике и кости выпирали сильнее — всё сжималось и извергалось приторным месивом. Яркая вспышка прокатилась по стенам и остаткам тела на полу. Нутро раскатилось стальными иглами и янтарь застыл, погружая Николая в себя. Фосфорирующая энергия иссякла и Данила исчез. Оглушительные звуки и крик порвали материю.<…>
Николай проснулся в дрожащих капельках холодного пота и весь внутри он дрожал. Сердце задавало бешеный ритм, в горле пересохло и хлестало дикой болью в висках и темени. Глаза, казалось, прямо взорвутся от жжения и боли. Он, еле живой, собрал в охапку своё бренное тело и, отрывно выдохнув, размял пальцами виски, проходясь пятернëй по бритой макушке. Шторы были задëрнуты и свет обметеленных фонарей едва попадал на его лицо: воспалëнные болью и виной глаза, погасшие зрачки и растрëпанные брови, смятый контур сухих губ. Белая майка была влажной от пота и чужеродной. Не помня самого себя и свои сны, Коля оделся со свойственным для ужасной ночи торможением и направился в ванную комнату. Было ещё темно, шесть часов утра. Зима. Процедура в ванной всегда действовала на мальчика как-то расслабляюще и утомляюще, даже если он сильно устал и вымотался, но в тоже время приятной томью. Так странно смотреть на несуразное отражение. И странно чувствовать себя. Чувствовать? Да, действительно странно. Тёмные тени залегли под его юные глаза, любопытные по истине. Руки ослабли. Тело болело. Просило. Что-то просило от него, но не могло в точности сказать. Оттого Коля ломал голову и не мог спать уже месяцами. Он сам не заметил, как время показало хвост стрелок и край календаря. Приближалось Рождество. А что он мог вспомнить? Что он мог перед собой выставить за факт? Данила. Он был и есть, и будет. И странно он появился в жизни Коли, и странно существовал в ней. Кто знает, может так же странно уйдёт из этой жизни. Сплошная сумятица не давала покоя. Всё наслаивалось с неуловимой быстротой на память парня: помнит отца — нет же его, помнит детство — его не было, помнит песни — никогда их не пел, помнит любовь — никогда и не любил, помнит парня — видел ли не только во снах? Ничего он не помнит. С одной стороны, это прекрасная возможность испытывать каждый раз новые-старые эмоции. С другой — невозможность самоощущения и хоть какой-то уверенности. Здорово, когда ты живёшь каждый день как первый и одновременно последний раз. Не даёт расслабиться. Вот так правильно — не давать телу размякнуть. А душа? Да что душа? Была она? есть она? где? — никогда не видели. За это время Николай ничуть, казалось бы, не переменился. Да и вокруг него мир остался таким же. Но появилось небольшое открытие, совсем крохотная песчинка, которая теперь перерастала и развивалась в перламутр. Отношения с Данилой шли куда лучше в частности из-за сближения с его родителями, а особенно отцом. Николай всё чаще и чаще проводил время у Холодковых: часы тянулись неумолимо быстро и увлекательно в интересном и волнующем умы разговоре. Поначалу Николай опасался даже одного вида и предположения об их знакомстве, но вскоре всё встало на свои места. Сергей Михайлович для него стал почти что родным отцом, и даже того больше. Они понимали друг друга с полуслова, а Даня даже немного стебал парня и «обижался» из-за этих родственных отношений, но всегда как-то по-нежному и со вниманием. Коля, давно позабывший, что такое «отцовское плечо» и бесконечно чуткое чувство родственности, жадно поглощал каждый взгляд и слово этого человека. Могло ли быть лучше? Ему казалось, что ещё больше быть просто не могло.<…>
В один из снежных дней, когда воздух ещё не приобрёл ядовитое давление в себе, от которого разрывается переносица, а ноздри сами по себе слипаются от холода, Николай проводил совершенно обыденный вечер в обществе Данилы. Такие обычные дни даже казались чём-то чуждым, однако больше из-за стеснения и неохоты казать свой нос дальше собственной комнаты. Но от этих встреч мерцающий воздух остановок и улочек наполнялся искренним смехом и пылкими словами. И, вдоволь насмеявшись, нагонявшись птиц, налепившись снежков и утонув в хрустящих дюнах, они возвращались домой в тёплые комнаты и гул батарей. Вода перегонялась по трубам подобно закипающей крови внутри них. Щёки были до смешного розовыми и таки горящими издалека. Дотрагиваясь горячими пальцами о холодные ноги, они обжигали кожу, но продолжали зачарованно испытывать это чувство. Николай сидел на краю кровати и наблюдал как Данила переодевается. Он то садился рядом с ним, волнительно гладя руки, о чём-то с трепетом говорил, то прерывался и вставал, снова пытаясь расправиться с воротом свитера. Коля смотрел на него не то что бы без интереса или уважения, но с очевидным чувством усталости и нежелания поднимать серьёзные темы. Данила продолжал сетовать уже каким-то неизвестным языком, Коля смотрел. Данила злился — Коле всё равно. Данила злится ещё больше. А Коля обесценивает его чувства, говорит неуместные комплименты и продолжает отвлечëнные ласки. — Да послушай же ты меня! — Я тебя слушаю. — Ты меня не слышишь. — Я всегда тебя слушаю и слышу, прекрати говорить этот вздор. — Правда? А мне почему-то казалось, что ты кроме себя самого ни на кого не обращаешь внимания. Хотя почему же казалось? Это так и есть, — Холодков набирал обороты, готовясь к тому, что уже давно его беспокоило, но за нехваткой сил и смелости, он никак не мог собраться для прямого диалога. — То есть ты хочешь поговорить о внимании? О внимании? Ты себя слышишь? Я тебе что говорил с самого начала? — Данила испугался напористости собеседника и неподвижно следил за его репликами и жестами, — Я говорил тебе: «Даня, я тебя погублю. Даня, ты со мною сгинешь. Даня, я скоро уйду вот так, я тебя оставлю.» Даня что делал? Говори мне, что ты делал, — в глазах Комягина разгорался дикий огонь, каким поджигают живых людей. — Я… Я не… Да! И что? За что ты меня обвиняешь? — Позвольте, а за что ты меня начал обвинять? С какого такого перепугу ты начал кидаться в меня всеми этими словами? Что с тобой? Даня! Что с тобою стало? Ах, посмотри в его глаза. Даня, скажи же правду. Ты так тревожен, ты силишься вспомнить хоть слово. Как это сложно, когда слов не существует. — Что с тобою… Что со мною?.. Даня, я же тебя люблю, ты разве не веришь мне? Посмотри, разве я вру. Быть может сам я не существую, но даже моя галлюцинация тебе соврать не сможет. Что с нами стало… Стало тихо. Снег потрескивал за окном. Лампа горела. Часы тикали. А ты больше не сможешь плакать. — Ах, вставай, перестань это. Надо радоваться, скоро ёлка. Радуйся! — Нет, нет, у меня страшная тоска. Я скоро исчезну словно радость. — О чем же ты сейчас думаешь? — О том, что весь мир стал для меня неинтересен после тебя. И стол потерял соль и небо и стены и окно и небо и лес. Я скоро исчезну словно ночь.