Видишь, вот обычный день. Твой самый захудалый день, твой самый отвратительный праздник. Хочется верить только в то, что он придёт в лице Господа, только молиться, заперевшись в тëмном углу. И ждать, ждать, ждать. Он обязательно придёт, он вернётся. Он обещал вернуться.
— Он обещал! — пронзительно сорвалось из искорëженных сотнями бессоных ночей губ, обветренных безжалостным студнем зимы и изрезанных собственной слабостью. «Обещал! Обещал! Обещал!!!» — билось о черепную коробку, о стены комнаты, билось о лестничную клетку, расходилось гулом по переходам и тоннелям, миллиардам стволов и дождевых туч. Но разбивалось о звон неба.
Николай давно начал сливаться с окружающей средой, он будто растворился на геолокации, исчез даже от Всевидца. Он перестал существовать даже от самого себя, предаваясь гнили, грязи, разложению, упадку. В это сложно поверить, но вся его жизнь перекатывалась от одних гнилых струпьев к другим.
Он видел во всём только смерть, куда бы он ни посмотрел, о чём бы он ни подумал— смерть. На подоконнике вместо цветов только плесневелые георгины в такой же разложившейся вазе. В зеркале вместо молодого лица виднеются язвы, рытвины. Комната вокруг превращается в могильные плиты, а стены рушатся на глазах, вытряхивая из крыши тысячи гнилых трупиков насекомых, личинок чернозёма и обломков костей. В мир есть только один путь и он лежит через сырую, земельного цвета дверь, кое-где мерцающую ядовито-зелëными проплешинами. В окнах отражаются лица давно умерших людей, покинувших дома животных, отчаявшихся самоубийц и несчастных жертв. Они всё следят за тобой. Они найдут тебя, не прячься.
С престола взирает Бог, улыбается по-детски и лепечет наивную песенку. Сиротливые куколки думают, что властны над временем и над жизнью. Оставленные сами собой продолжают биться о разбитые зеркала, продолжают капать раскалённым воском, причиняя боль безликим золотым полотнам.
Теперь его жизнь приравнялась с вечностью: он пережил Бога он обошёл время, он не погрузился во тьму.
Это ложь. Этого не может быть.
Но расшатанные до края нервы дают о себе знать. Постоянно прячась от холода не снаружи — внутри, Николай старается не замечать въевшихся в него печатью взглядов и упрëков. Да, он был не виноват. Да, он не толкал парня с крыши.
Нет, это всë ложь. Ты врëшь сам себе.
Сейчас бы Коля отдал всё на свете, только бы Данила был жив. Только бы он вернулся и неторопливо ласкал его холодные руки, только бы он говорил тихим голосом, только бы смеялся с переливистостью сойки.
Только бы он был.
Порой на Николая наворачивается чёрная волна гнили, мрака, из которого нет спасения, нет выхода. Вся его никчëмная жизнь стала похожа на собственные похороны или вообще давно похороненное тело живьëм.
Когда волна проходит, остаётся боль, когда она приходит, то приходит сосущая пустота. Он даже перестал плакать. Правда, он пытался, но не смог.
Какой сильный, лишился друга, а не ревëт как девка.
Теперь Коля боится лишних звуков, странных теней, боится отражения в зеркале, боится увидеть там Данилу.
Как тогда. И тот оживёт. Проснётся от вечного сна.
Но он не проснётся. А Коле всё кажется, что его жизнь нелепый сон, и вот-вот снаружи раздастся щелчок и всё станет как раньше, будто так всегда и было, будто никаких других финалов не существовало.
Время лечит тех, кто был и так здоровый. А Коля насмерть болен, смертельно, навсегда, и никогда от этого не вылечится больше. Так случается, ведь правда? Никто больше не подтвердит его слова и не вторит складным голосом, и никто не посмотрит укоризненно из-за корки книжки. Так случается.
Тяжестью и нескончаемой болью отдаётся это простое имя «Данила». Теперь оно обрело твердь, оно стало цитатой. Действительно мёртвым словом, тем словом, которому не суждено больше ожить на губах.
Ещё больнее бьётся в голове, когда отец Данилы онемевшими от судорог костяшками направляет рукой Коле в сторону двери. Они не кричали, нет, здесь больше никто не закричит, а кругом только ужасающая тишина и холод. Было бы лучше, если бы кричали, если бы Коля бил посуду или срывал кучи бумаг со стола и полок. Один жест указал на конечную остановку для некого Николая Комягина, который чёрт знает что забыл в этом доме, рядом с этими людьми. Вот и всë.
Лицо Сергея Михайловича как-то исказилось и побелело ещё больше, чем оконная рама за его спиной. Коля уже не видел, как мужчина, пытаясь ухватиться, падал на пол в судорожном дыхании смерти с бешено бьющимся сердцем.
Вчера было горе, а сегодня два.
Знаешь, это ты во всём виноват.
Тик…
Я вообще был против ваших отношений.
Так…
Ты никогда не был ему ровней.
Тик
Коля готов был поклясться, что эти слова не слышал, что никогда и никто не мог бы ему такого сказать. Но сказал. И не кто-то там, а отец Данилы. Да он же был почти родным ему самому! Понимая это, Коля также понимает, какой огромный ком боли живёт паразитом в этом человеке отныне. Да, на его месте Коля бы вёл себя точно так же. Но ничего назад уже не вернуть, и сломанные часы заново не забегут галопом сквозь стены.
Нотные станы вдруг грустными стали. А без Данилы ни одна нота не лезла в уши.
Без Данилы ничего не лезло в голову. Как же так вышло, что тот, кого отныне нет, расположился в разуме Николая будто бы живым, будто он всегда рядом?
Коля перебирает остатки хрустальных глаз в своей памяти, но никак не может найти то место без острых углов, об которое бы они не разбились и не исчезли навсегда. Сложно удержать одними лишь пальцами его — живую стихию, бесконечный свет и чистоту, что укромно пряталась в лице Данилы, и лишь иногда за неровной ухмылкой выбегала на лучи солнца. Николай готов сидеть часами у его кровати, смотреть в одну точку у его подъезда, готов даже не спать, лишь бы не упустить тот миг, когда Данила должен (он обязательно должен!) появиться. Глаза не помнят темноты: только свет, только чистота, только тишина, только снег и холод.
Он придёт, он придёт. Надо стать красивей. Надо стать как раньше.
И вот в зеркале не выеденные ночью веки, не сухие и обкусанные губы и пальцы, даже не потухшие карие зрачки, в которых не отражается лампа. Юноша в чёрном костюме, без намёка на память утраты, на слабость тела и духа отражается там, на другой стороне. Нет места лишним движениям и ни к чему не приводящим слезам. Боли нет места. Ключи царапают руку, и больно впивается ноготь пальца правой руки. Но боли нет места. Когда он надевает чёрный, без единого проблеска внешнего мира платок, то всё, определённо, становится так, как надо. И ничего нет.
По бокалам разливается скорбь, по лицам тянется тень сомнений и укора. Огромное чёрное облако свинцовой пыли скопилось в этой комнате. В углу стоит неприметный никем, но также давящий на каждого ящик. В горлышко водочки из рюмочки, здоровьице не потечёт в венах. Прикипая взглядом в свечу Николай не помнит ни одного лица, не помнит дома, не помнит места, не помнит имени своего. Только что-то хрупкое оттолкнуло его лицо от манящего самой смертью огня. Почти невидим, почти не слышим.
«Как ты здесь оказался? Ты же не можешь встать и просто так пойти. Эй, ты значит меня обманул?!»
Глаза Коли расширились до предела, и только чёрный сгусток вдоль всего лица не давал раскрыть окружающим дрожи внутри мальчика, что сидел у всех на виду, во главе длинного стола.
«Тсс. Тише. Что ты так громко думаешь? Нас услышат, заметят и тогда пиши пропало. Ты же не хочешь, чтобы меня снова забрали у тебя, ведь так?»
Коля поднял глаза и увидел напротив синюю бездну, знакомую до боли, говорящую ужасные вещи, правдивые вещи. Данила испускал белый свет и всё вокруг него таяло и жухло. В руках очутился ломоть хлеба и тот в миг покрылся плесенью. Свеча на столе потухла, глаза гостей устремились тревожно. Мать Николая подошла, чтобы восстановить пламя, но долго мучалась с остывшим воском и будто прокажëнными спичками Всё в один миг превращалось в какой-то архетип, который только и видел Николай за последние недели. Чернота. И тишина.
«Что ты хочешь?.. Что ещё я могу тебе дать? Ничего, как видишь, » — Комягин проваливался телом в какую-то сырую яму с каждой мыслью. Данила продолжал гипнотизировать его чистыми глазами, мёртвыми, манящими. Время остановилось и теперь остался только блик напротив. Его глаза улыбались и это была самая большая издëвка, которую Николай только мог видеть. А Даниле смешно, будто его тело после смерти вобрало в себя всё самое отвратительное и теперь с удовольствием этим распоряжается. Но может так было всегда?
«Ты порядком мне надоел. Послушай, я каждый день смотрю на твоё жалкое тело, аж тошно до чëртиков. Что ты с собою сделал? Посмотри на меня! Я свободен! Слышишь? Смотри, » — Данила повертелся, стальные локоны разрезали воздух, а полы белоснежной рубашки разлетелись будто бабочки в весеннем небе. Коля смотрел. О, разве он мог не смотреть.
Это было весело.
«Столько времени. Целая вечность проносилась в отражении зеркала в ванной, пока ты где-то шлялся, злополучный Холодков. Слушай, даже имечко-то какое! Холодков! Кто в здравом уме свяжется с человеком с такой фамилией? Кто-кто… »
Коля потупил глаза в стол и медленно терзал пальцем угол деревянного стола до тех пор, пока пальцы с шумом и болью не сорвались. Он старался лишний раз не смотреть в сторону Данилы, дабы не выдать его присутствие, и самому не застрять навсегда. Однако то, что Данила встал на стол и никто этого не видел, Колю вовсе не смущало. Послышался грохот тарелок и звон гранëных стаканов с уксусом.
Кожа пахла солью.
Данила повышал голос и что-то говорил, то и дело подцепляя то рукой, то ногой со стола какую-то посудину и стряхивая её вниз. Коля не слушал, он делал больно. Он терпел и не хотел вновь оказаться там, где был несколько месяцев назад, в неком вакууме из фантазий и вибрирующих мелодий.
«Слушай меня, когда я с тобой разговариваю, сука!» — Холодков рявкнул на парня и рванул силой скатерть со стола, разрывая уши. Худые пальцы вонзились острыми ногтями в полы пиджака, проехались по лицу и шее со всей дури. Коля тихо скулил, но продолжал высверливать дыру взглядом где-то на уровне стола. Всё вокруг меркло и взрывалось от громадного гнева Данилы, а Коля всё так же не понимал его чувств и эмоций, как и всегда.
«Ты разве не понимаешь, что происходит? Ты думаешь, что тебе всё сойдёт с рук? Это ТЫ всех убил. Ты. Слушай меня! Смотри мне в глаза, ведь ты раньше их любил, так знай: теперь ты будешь их ненавидеть. И снова ждать их во сне и наяву, они будут тебе сниться. Ты будешь бредить мной до одури. Глупый мальчишка!» — Данила разразился нервным смехом, переходя на истошный хрип. Руки вновь впились в тело, сжимая мёртвой хваткой. Коля замер, боясь даже вдохнуть глоток воздуха. Страх проникал под кожу, а кости коченели от холода. Вдруг стала ощущаться мелкая дрожь, из глаз потекли слёзы. Виски и голова разрывались от пульсаций. Кажется, происходящее он выдал бешенным сердцем и стучащей кровью.
А Холодков и не думал останавливаться. Он схватил со стола стакан с алкоголем и, насильно разжав челюсть бедному парню, влил содержимое. Горло и рот будто обожгло каким-то ядом. Коля подавился и стал надрывно кашлять, пытаясь унять уже нехилую тряску в теле. Жалобный взгляд впервые пробился сквозь пелену и оторвался от поверхности стола.
Ты поверил ему, теперь ты проиграл.
— Что ты от меня хо… хочешь? — почти угасающе прозвучал охрипший голос Николая. Глаза пробегались по лунному образу напротив, пытаясь выцепить хоть каплю сострадания или каких-либо человеческих эмоций. Но ничего не было.
Как и раньше, как и всегда. Только ложь.
— Я хочу, чтобы ты понял одну простую вещь: ты здесь лишний. Понимаешь о чём я? Ты нагло врёшь: себе, другим, даже мне ты смеешь врать. Прекращай строить из себя фарфоровую девицу и сделай же то, чего так давно хочешь… Ооо, поверь, мы будем вместе, я вернусь. Ведь сейчас я не принадлежу тебе, как и ты мне. Хочешь? Соглашайся, не молчи…
— Нет, я н-не могу. Не сейчас… М-мне нужно подумать.
— Ну хорошо, думай. Я дам тебе время. Времени будет предостаточно. Целая вечность. А пока я буду навещать тебя, развлекать, чтобы ты совсем не стух в этой своей жалкой прострации и иллюзорном мирке. Чао!
Данила манерно отвесил ногу назад и развёл руками, исполняя реверанс. Зубами хищно накинулся на несчастного Колю. Больно. Этот зверëныш прикусил губы и выступила кровь.
Я человек, а не зверь.
Оставь ещё один знак, что он твой. Так много знаков внутри, теперь нужны знаки снаружи.
Проверь — тебе кажется.
