Нечестивый союз

      Джон не знает, как долго они едут. В какой-то момент дорога и свет уличных фонарей сливаются воедино, и он уже не может с уверенностью сказать, спит он или бодрствует. Собака всем своим весом давит ему на колени и уже почти не дрожит, но всякий раз, как Джон касается спины или ушей, пес поворачивает голову и долго смотрит на него влажными глазами. И сколько бы Джон не трепал его по ушам, он не мог успокоить встревоженное животное. Справедливо. Разве он мог сказать, что они оба теперь в безопасности?       Сантино по большей части молчит. В какой-то момент ему звонят; разговор ведется на невнятном итальянском, а тон меняется от раздраженного до твердого. Джон улавливает лишь имя. Джианна. И это сразу объясняет раздражение Сантино.       Через несколько часов они останавливаются у высоких кованых ворот. Вооруженный человек подходит ближе, переговаривается с водителем, затем бросает взгляд на Сантино и отступает. Ворота открываются. Они медленно катятся по длинной подъездной дорожке, под колесами хрустит гравий. Тени деревьев едва различимы из общей массы ночи сквозь тонированные стекла машины. Джон не утруждает себя попытками представить, что будет дальше, но мозг непроизвольно запоминает все повороты и направления. Он прекрасно осознает, что понятия не имеет, где находится и сможет ли беспрепятственно уйти, если захочет. В конце концов, у него осталось всего три пули.       По тому, как петляет подъездная дорожка, сложно сказать, сколько они уже проехали, и Джон, сбиваясь, перестает считать и запоминать дорогу. Ворота и вооруженная охрана замыкаются за ним створкой клетки, в которой он предпочел бы не находиться.       — Мы на месте, — говорит Сантино, как только машина останавливается. — Джианна ждет внутри, а тебе нужен доктор. Собака ранена?       — Не думаю.       — Хорошо. Меня беспокоили осколки стекла.       Он открывает дверь и выходит. Джон следует за ним к дому.       Дом Джианны — мрачный трехэтажный коттедж, большая часть которого скрыта в темноте. При свете дня здесь, наверняка, очень красиво. Все, что принадлежит Джианне, очень красиво.       В вестибюле горит свет, Джон видит всех тех людей с оружием, что приехали с ними. Ни один из них не смотрит ему в глаза, но вместо этого они безотрывно следят за его движениями, за каждым взмахом рук, за каждым шагом. Он заставляет их нервничать — это слишком очевидно. Никто никогда не обращал на них внимания, они были лишь тенями, следующими за своими хозяевами — безмолвными, послушными, смертоносными. И вот теперь Бугимен под их крышей. Джон сочувствует их страху. Ему тоже не хотелось бы здесь находиться.       Сантино ведет вверх по мраморной лестнице, собака вертится вокруг его лодыжек, оставляя на дорогой ткани костюма ворсинки шерсти. Пес постоянно оглядывается назад, проверяя идет ли Джон следом. Не отстает ли. И Джон старается, правда старается, хотя каждая ступенька — нож под ребра. Он не пытается скрыть хромоту и убеждается, что охрана это заметила.       После лестницы Сантино входит в комнату, приветствуя сестру без малейшего энтузиазма.       — Джианна. Вижу, мы тебя не разбудили.       — Сантино, я... Какого черта ты притащил сюда собаку? — слышит Джон ее голос. — Боже мой, это просто отвратительно.       — Как и твоя душа, дорогая сестрица, но почему-то я все еще люблю тебя, — отвечает Сантино. — Это собака Джона. Будь повежливее. У него сегодня трудный день.       — Ты привел сюда Джона? Почему ты не сказал? — Джианна поворачивается к нему, когда он входит и тихо прикрывает за собой двери.       Она как всегда прекрасна: серьги, туфли на высоком каблуке, длинное черное платье, идеальный покрой пальто. Только что вернулась с вечеринки или, быть может, собиралась уходить. Джон понятия не имеет, который час. И все же он рад ее видеть.       — Джианна, — кивает он. — Извини, что навязываюсь.       Она отмахивается от его извинений, и прежде чем Джон даже успевает закрыть рот, пересекает комнату, касается его плеч и оставляет два крошечных поцелуя на обеих щеках.       — Ты не навязываешься, и я всегда рада тебя видеть. Более того, рада видеть тебя живым. Правление кланов в бешенстве.       — Очевидно.       — Они знают, что ты здесь?       — Я не уверен, — честно отвечает он. Сейчас он многим обязан Джианне; если это ее дом, он должен сказать ей правду. Она должна знать, какой ад он может привести к ее порогу. — Не думаю, что за нами следили, но не могу этого гарантировать.       — Арес проверяет, — вмешивается Сантино. — Пока ничего. Мы уехали быстро, а остальные... были несколько заняты. Они могут поверить в то, что тебя убили там. Пройдет несколько дней, прежде чем пепел остынет достаточно, чтобы его можно было исследовать на предмет человеческих останков. — Его голос небрежен и отстранен; конечно, это не его дом разрушен, не его воспоминания, не его жизнь, все еще дымящаяся и разрушенная до фундамента.       Что ж, гранатомет в его машине достаточно прозрачно намекал на то, что он и сам был готов привнести некоторую долю разрушений.       Джон проглатывает горький ответ и отворачивается, оглядывая комнату. Это... слишком вычурно. Все во вкусе Джианны: мрамор и зеркала, свечи на всех доступных поверхностях. Он сомневается, что хоть одной из деталей интерьера здесь меньше ста лет. И все подлинники. Так угнетающе. Это место буквально кричит о том, что ему тут не место. Потому что... потому что ему тут не место.       Сантино легко касается его плеча и выходит из комнаты, подзывая собаку, послушно следующую за ним. Тихо прикрытая дверь оставляет Джона на сомнительную милость Джианны.       — Прошу, присаживайся, — предлагает она. — Ты выглядишь таким же усталым, как и я.       Джианна садится на одну из низких кожаных кушеток, покрытых пледами, и наклоняется, чтобы расстегнуть ремни своих черных туфель. Она небрежно отбрасывает их. Поморщившись, растирает пальцы ног, и Джон ловит себя на том, что не смотря на все, слабо улыбается. Он садится на диван напротив нее.       — Сантино вызовет врача, чтобы о твоих ранах позаботились, — говорит она. — И, разумеется, обеспокоит моего повара. Он и так ему не очень нравится, и будет нравиться еще меньше после полуночного бифштекса для этого уродливого пса.       — Он не уродливый, — машинально перечит Джон. Джианна фыркает.       — Уродливый, — говорит она. — И вызывает некоторые вопросы. Мне сказали, что твой конфликт с Тарасовыми был из-за собаки. Сын Вигго убил твою собаку, ты убил его.       — Еще он угнал мою машину.       — Которую тебе вернули.       — Ненадолго.       — Это не имеет значения, — говорит Джианна. Она наклоняется вперед, и в ней больше нет той уставшей женщины, которая скинула свои дорогие туфли и хмурилась над волдырями мозолей. Она смотрит на него, и Джон видит в ней силу. Наследница Д'Антонио. Беспощадная принцесса Каморры. — Машину вернули в целости и сохранности. Собака мертва, это печально, но ты уже завел новую. Тем временем Иозеф Тарасов мертв, а Вигго не сможет заменить его так же легко, как ты заменил собаку.       — Это не замена...       — Вигго отправился к Правлению кланов, чтобы требовать законной мести, — не дает она закончить ему, но снижает тон, и Джон замолкает. — Он утверждает, что ты нанес ему смертельное оскорбление. Да, его сын невоспитанный ублюдок, этого нельзя отрицать. Но Вигго настаивает, что связался с тобой, чтобы принести свои найискреннейшие извинения и предложил уладить конфликт миром. Ты его проигнорировал. Вместо этого ты убил восемьдесят его человек, а затем — и его единственного наследника. И все из-за собаки, которую ты уже заменил. Он требует справедливости, Джон. И правда на его стороне. Правление кланов на его стороне.       — Я никогда им не нравился, — бормочет Джон. Все сказанное едва ли должно было стать для него неожиданностью, учитывая, какие высокомерные ублюдки сидят за круглым столом, и все же он потрясен.       Джианна мгновение просто сверлит его взглядом, позволяя разглядеть в серых глазах обвинительные оттенки. Как ты мог не додуматься, что все обернется вот так, Джон? — спрашивает ее взгляд. — Как ты мог быть таким глупцом?       — Ты не отлучен от церкви, — тихим голосом нарушает она повисшую тишину. — Пока что. Но они объявили о том, что твоя отставка закончена и... и о том, что наказания за твое убийство не последует. Они все еще рассматривают дело Вигго, но очень скоро придут к решению. И если решение будет в его пользу, за твою голову назначат цену.       — Карманы Правления кланов полны золота.       — И у них много друзей, — кивает Джианна. — Больше, чем у тебя. Это конец, Джон. Мне очень жаль.       — Только если они все же вынесут решение, — обрывает ее Сантино. Он тихо входит в комнату, толстые ковры глушат его шаги. Собака не с ним. Он толкает Джона в плечо, и Джон оборачивается, чтобы принять у него высокий стакан с толстыми стенками, полный бурбона.       Благодарность — достаточно весомая сила, чтобы заглушить дурные предчувствия, когда Сантино устраивается на диване рядом с ним и поднимает свой стакан в молчаливом тосте. Он не принес бокала для Джианны. Ее едва вскинутые тонкие брови говорят о том, что она заметила эту насмешку.       — Ты собираешься остановить суд? — сухо спрашивает она и цокает языком. — Твое высокомерие поражает. Как всегда.       Сантино пожимает плечами. Он закидывает ногу на ногу, кладя лодыжку на колено, и откидывается на спинку дивана. Он выглядит так, будто все вокруг принадлежит ему.       — А тебе, как всегда, не хватает широты взглядов. Мы не должны останавливать суд — мы должны добиться неприкосновенности Джона. Если они не смогут вынести решение, дело Вигго будет разрушено. И Джон будет вне поля зрения Правления.       — Разве кто-то может быть вне поля зрения Правления кланов? — спрашивает Джон, делая несколько маленьких глотков. Бурбон удивительно хорош. Намного лучше всего, что было в его доме, и вполне сравнимо с запасами Континенталя. Глубокий вкус оседает на языке, успокаивая нервы и позволяя тревоге улечься.       — Очень немногие, — качает головой Джианна. — Держатели мест, конечно. Их ближайшая семья — супруги и наследники.       Она обменивается несколькими взглядами с Сантино, которые Джон предпочитает игнорировать, но в ее тоне сквозит резкость — острая и глубоко личная. На ум приходит всего один вопрос.       — Ваш отец?.. — Джон замолкает, понимая что заканчивать фразу нет смысла.       Выражение лица Джианны — картина которую он предпочел бы никогда не видеть. Она складывает руки на коленях, черная ткань платья собирается складками, и костяшки ее пальцев белеют.       — Ты не сказал ему? — спрашивает она Сантино.       — Не представилось случая.       — Конечно, — говорит она неожиданно тихо. — Разумеется не представилось. Ты хотел, чтобы это сделала я, и добился своего. Как всегда.       В разговоре повисает пауза, огромная пропасть между братом и сестрой, и ни один из них не произносит ни слова. И внезапно Джон понимает: он знаком с этой пропастью. С осыпающейся по краям ямы могильной землей, глухой тишиной, где воспоминания еще не заменили реальность. Ощущение того, что в любой момент кто-то может войти в комнату и разрушить это молчание.       — Сожалею о вашей потере, — говорит он. От остальных банальностей у него перехватывает горло; в последнее время он выслушал их слишком много и не может найти в себе силы продолжить. В нем не осталось сожаления и скорби, которой он мог бы поделиться.       — И мы о твоей, — кивает Сантино. Его колено касается колена Джона, и это прикосновение не выглядит случайным. — Мне следовало сказать это раньше, но... Мне жаль слышать о твоей жене. Этот месяц не был добр ни к кому из нас. — Он не смотрит на Джианну, она в свою очередь избегает взглядом их обоих. Джон редко чувствовал себя в их обществе настолько чужим.       Должно быть, это случилось совсем недавно. Они всегда дрались как кошка с собакой. Сколько Джон помнил — всегда. Один тянет на себя, другой толкает, никто не победитель, никто не проигравший — лишь причиняя боль друг другу и самим себе. Ни один из них никогда не одержит верх, пока не займет место в Правлении кланов. Но это значит, что... Место все еще пустует? Наследник не назначен?       — Мои соболезнования, — говорит Джианна. Она не отрывает взгляда от своих ладоней. Черное платье теперь обретает куда больший смысл, и если присмотреться, ее серьги блестят не так вызывающе как обычно. — Должно быть, они ушли с разницей в несколько дней.       — Два дня, — бормочет Сантино. Джон поднимает на него глаза, но чувствует, что это было ошибкой — он не готов к искреннему сочувствию в его взгляде. Ни капли фальши.       Пять лет ускользают от Джона вмиг, будто их никогда и не было. Они с Сантино всегда были близки. И Джон очень хорошо помнит — несмотря на свою семью, на свое воспитание и все свое превосходство и высокомерие, Сантино иногда бывал удивительно человечным.       — Я был в Неаполе, — продолжает он, — мы готовились к... да. Я не смог приехать вовремя на ее похороны, и я сожалею об этом. Надеюсь, ты был не один.       — Маркус пришел, — говорит Джон. Это тяжелее, чем должно быть; его горло сжимается от горя и благодарности. Он позволяет фразе закончиться, хотя, возможно, мог сказать еще что-нибудь.       Никто не подхватывает оборвавшуюся нить разговора. Джон чувствует, как его колено сильнее прижимается к теплому колену Сантино, и от этого ему странно легче. Он делает еще несколько глотков, ожидая, когда снова сможет взять себя в руки. Без сомнения, Сантино делает то же самое.       Джон знает, что не должен быть здесь. Это больше не его мир.       — Как видишь, это очень большая проблема для нас, — наконец произносит Джианна. Она не поднимает взгляда, опустив лицо, но сидит пугающе прямо, скрестив ноги. Кажется, она снова взяла себя в руки. — Завещание хранится у Правления кланов. Чтение должно было состояться на этой неделе, но они объявили о задержке. Из-за дела, которое сочли более... важным.       — Дело Вигго.       — Да.       — И пока не будет оглашено завещание, последняя воля нашего отца останется тайной, — говорит Сантино. — Кто вознесется до Рая. А кто будет низвергнут в геенну огненную.       — Как драматично, — огрызается Джианна. — Как всегда, почему ты не можешь просто?.. Тот кто не получит место за круглым столом, получит Каморру. Никто не останется без средств к существованию.       — Но трон всего один.       — Да, — кивает она. — И мы оба знаем, кому он принадлежит. Это лишь вопрос времени.       — Я пойду, — поднимается Джон. — Сейчас не самое подходящее время..       Джианна пренебрежительно взмахивает рукой.       — Никто не приступит к чтению завещания, пока не будет улажено дело Вигго, — говорит она. — Я видела достаточно смертей за этот месяц, и я устала от них. Если Сантино думает, что знает способ спасти твою жизнь, то я готова обсудить это. Теперь мы как никогда должны помнить, кто наши настоящие друзья.       Дружба никогда не была простой концепцией, особенно, когда речь велась о Каморре. И о том мире, который Джон надеялся навсегда оставить позади. Подводные течения, как приливы и отливы влияющие на внешне манящий океан. Ожидания и благосклонности — течение истории. Нет такой вещи, как простая дружба.       Простота — это то, что Джон пять лет учился ценить. И теперь он чувствует, как снова погружается в старые сложные умонастроения. Кто перед ним в долгу? Перед кем в долгу он? Что он может использовать, чтобы обеспечить свое собственное выживание, и какую цену он готов заплатить?       Вексель сидит на задворках его сознания, как паук, осматривающий комнату из угла. Неподвижно. Незаметный. Плетущий свою паутину.       — Если ты станешь частью нашей семьи, то будешь защищен от власти Правления кланов, — говорит Сантино. — Простое и элегантное решение.       — Не такое простое, как кажется, — качает головой Джианна. Она прищуривается, глядя на брата, и кажется глубоко задумавшейся. Джон старается не чувствовать себя загнанным в угол.       Семья. Еще одна концепция, состоящая из ловушек и скрытых капканов, погребенных под зыбучими песками. Семья же, о которой идет речь, находится на вершине неустойчивой структуры — Каморра всегда была слишком огромна для иерархии и совершенно отлична от мафии. Принц и принцесса Д'Антонио претендуют на власть, и каждый день у власти им приходится выгрызать зубами, загоняя других — менее сильных — в загон, как паршивых овец. Борьба с расколами на территории, как крохотные очаги возгорания, — это каждое мгновение их существования. Такое наследство оставил им отец. И без места в Правлении кланов у них нет ни единой надежды удержать свою империю от анархии.       Задержка в чтении завещания наносит ущерб не только семейным узам, какими бы они ни были. В первую очередь время подтачивает их влияние.       — Я уже староват для усыновления, — усмехается Джон. Он пытается выглядеть непоколебимым — так, будто все еще не видит подводных камней их плана, так, будто не чувствует, как на его запястьях сжимаются призрачные кандалы, а к ошейнику тянется новая рука.       — Да, — соглашается Джианна, — но я полагаю, мой брат имеет в виду кое-что другое.       Сантино кивает. Он откидывается на спинку дивана и заставляет ждать в течение невыносимо долгих секунд, пока каждый из них не будет готов окончательно.       — Джон. Как ты смотришь на то, чтобы жениться на мне?       А вот и оно. Гораздо проще, чем ожидал Джон. Атака в лоб, открытая и неотвратимая, он предвидел это, но все еще понятия не имеет, как реагировать.       На его пальце уже есть кольцо. И это кольцо — все, что у него осталось. Все остальное унесли ветра — прах к праху, пепел к пеплу, все еще едва дымящемуся. Пока не остынет окончательно, чтобы разгребать его голыми руками и искать там остатки его жизни. Но он не может этого сделать. Не может этого позволить.       Но вместе с тем он не готов умереть.       — Не могу поверить, что говорю это, — бормочет Джианна, — но это хороший план. Независимо от того, кто из нас унаследует престол, ты будешь защищен. Если согласишься. — Она наклоняется вперед, садясь на самый край кушетки, и складывает руки на коленях. На ее лице то выражение, которое Джон видел много раз: победа, триумф, уверенность в собственном успехе. Выражение, которое неизменно появляется на ее лице в момент чужого поражения; когда она берет все, что хочет, а потом еще немного, просто потому что может. Когда она побеждает, и хочет, чтобы об этом знали все.       Но она смотрит не на Джона.       Ее взгляд встречает Сантино. Его улыбка настолько холодна и остра, что ею можно вскрыть вены.       — Это хороший план. Мы все можем извлечь из него выгоду. Если, конечно, Джон согласится.       — И этот брак не обязательно должен быть навсегда. Год или два, и когда Правление кланов сдвинется с мертвой точки...       — Ты все еще сможешь уйти.       Вдвоем они поворачиваются к нему, и Джон застывает под их одинаковыми взглядами. Он чувствует, как его зажимает, но не тисками, не меж непреодолимой силой и неподвижным объектом, а скорее под тяжестью гравитации и лезвием гильотины.       Он не может пойти на это. Просто не может. И с каждой секундой пять лет настоящей жизни ускользают все дальше и дальше, утекая сквозь пальцы. Словно падающий золотой лист, подхваченный потоком ветра. Он протягивает руку. Упускает его. И вновь тянется следом в тщетной попытке.       — Мне нужно подумать, — отвечает он. — Нужно... время.       Но у них нет времени, и скоро кто-нибудь начнет копаться в развалинах его дома и обнаружит там отсутствие человеческих останков. Но еще меньше времени может пройти, прежде чем кто-нибудь в доме Д'Антонио заговорит о незнакомце под их крышей. Он не знает здесь никого, кому мог бы в полной мере доверять, и не знает никого, кто в полной мере, в глубине души или на подкорках сознания, его бы не опасался.       — Подумай, Джон, — понижает голос Джианна. — Это твой единственный шанс. Кому еще может быть оказана такая честь?       — Никому. — Тон Сантино полон какой-то особенной значимости, которую Джон не готов сейчас принять во внимание.       Он был на пенсии. В отставке. Он заслужил свой покой кровью, болью и жертвами. И он покончил с этим миром. Хелен должна была стать его концом.       — Я только что похоронил свою жену, — тихо и отчетливо произносит он.       Его голос заставляет их обоих замолчать. Они видят и слышат то, что предупреждает их, как близко к грани они подошли. К грани, за которой уже не будет ни дружбы, ни семьи, ни сожалений.       — Это не одна из ваших чертовых игр за власть. — Он не уверен, что они понимают серьезность его слов, и все же не решаются его прервать или начать спорить. — Это моя жизнь. Мои воспоминания и мое будущее. Так что я был бы признателен, если бы вы могли... проявить хоть немного уважения. — Он ставит наполовину полный стакан бурбона на кофейный столик перед собой и встает, инстинктивно прикрывая рукой ноющие ребра. Кровавое пятно растеклось по животу и наполовину по груди, но, кажется, не движется дальше. Тем не менее боль все так же сильна. В нем нет ни дюйма живой плоти, который бы не болел. Он так устал.       — Поверни направо, в коридор, — говорит Сантино. Он не поднимается, чтобы встать и проводить гостя; возможно, он чувствует, что его компания — это последнее, что Джону сейчас нужно. — Вторая комната слева твоя. Спи спокойно, если сможешь. По крайней мере, постарайся. Мы можем поговорить утром... с чистыми головами и холодным рассудком.       — Buonanotte, — эхом отзывается Джианна. — Спи спокойно.       Джон поворачивается к ним спиной и направляется к двери. Он уже на полпути в выделенную ему комнату, когда слышит, как шепотом начинается спор на итальянском. Он не заботится о том, чтобы подслушивать. Пусть львы сражаются. Это не его проблема.       Выйдя в коридор, он закрывает за собой тяжелую деревянную дверь. Конечно, тут повсюду охрана. Вооруженная до зубов и глядящая на него так, будто он может разорвать их голыми руками в любой момент. Джон не смотрит на их оружие, не провоцирует их и без того паническое беспокойство, он поворачивает направо, где длинный коридор ведет к двери, которая ведет в комнату, где есть душ и кровать. Весь дом усеян картинами, статуями и прочими произведениями искусства, но это не производит на Джона никакого впечатления. Из комнаты, которую он только что покинул, доносится повышенный голос Джианны. Сантино отстает всего на секунду. Но это тоже не имеет значения.       За его спиной кто-то окликает его:       — Джон?       Джон оборачивается на удивленное приветствие и моргает.       — Кассиан?       Он выглядит так же, как и пять лет назад: настороженный, напряженный под тяжестью такого с трудом заработанного профессионализма. В выражении его лица нет ничего приветливого.       — Какого черта ты здесь делаешь?       — То же самое я могу спросить у тебя. С каких это пор ты работаешь на семью Д'Антонио?       — Не на семью, — говорит Кассиан. Он переступает с ноги на ногу. Его пиджак выпирает там, где под тканью спрятана кобура. — Только на Джианну. Она наняла меня в качестве начальника службы безопасности через пару месяцев после того, как ты ушел на пенсию. С тех пор я здесь. А ты?       — Я... понятия не имею. Это долгая история.       — Да. Конечно. С тобой всегда так.       — Есть, что сказать, так говори.       — Джон, — настороженно и серьезно начинает Кассиан. — Я хочу внести ясность. Мне нравится эта работа. Мне нравится моя подопечная — Джианна действительно особенная. Я останусь с ней. Когда она займет свое место в Правлении кланов, я буду стоять прямо за ней, прикрывая ее спину. А теперь я вижу тебя и начинаю думать, не станет ли моя работа намного сложнее.       — Я не ссорюсь с Джианной Д'Антонио. Она мой друг.       — А что насчет ее брата? Он тоже твой друг?       — Да. Он тоже, — припечатывает Джон. — Это допрос, Кассиан?       Кассиан ничего не отвечает. После мгновения неловкого молчания он кивает в сторону закрытой двери. Громкие голоса, мужской и женский, яростно переругиваются на итальянском.       — Эти двое не могут жить в мире, ты же знаешь. Я всегда предполагал, насколько нужно было быть осторожным покойному сеньору, чтобы не выказать фаворитизма, но... Но только один из них получит место за круглым столом. А тому, кто останется ни у дел, это ни капельки не понравится. Поэтому я снова спрошу тебя, Джон. Какого черта ты здесь делаешь? Берешь контракт с Сантино?       На это Джон не может дать никакого ответа. Формально нужно полагать, что этот брак тоже своего рода контракт. Тот же ошейник, лишь немного отличается форма. Это не то решение, которое он уже принял и точно не то решение, которое он хотел бы обсуждать с Кассианом.       Но кроме его внутренних терзаний, есть еще кое-что, привлекающее интерес.       — Ты думаешь, что Джианна получит место, а Сантино попытается отнять его у нее. Может, ты и прав. Но что, если все будет наоборот?       — Этого не будет.       — И все же.       Кассиан пожимает плечами.       — Тогда я подчиняюсь приказу синьоры Д'Антонио. Каким бы этот приказ ни был.       Что-то неприятное покалывает у Джона под кожей. Он оглядывает Кассиана с ног до головы; начинает оценивать его, как делал бы это целую жизнь назад, когда ходил в одежде другого себя, с оружием, что всегда под рукой. Кассиан немного моложе. Меньше опыта, больше выносливости. Он мог не знать всех трюков, которые Джон перенял у старой гвардии — у Маркуса, у Уинстона и других. Он может знать новые, которые Джон никогда не видел. И он умрет за Джанну, это написано в его глазах.       Готов ли Джон сделать то же самое для Сантино — это другой вопрос.       Он думает о векселе. Его кровь, его долг. Его клятва. Сантино явился к нему на порог, чтобы заявить о своих правах, это было совершенно ясно; попал в осаду, которой не ожидал, и соответственно удачно скорректировал планы. Ситуация изменилась настолько, что теперь едва ли можно было узнать ее первоначальный замысел. Может быть, этого будет достаточно, чтобы он передумал. Может быть, он решит, что вызов векселя от собственного мужа на самом деле не лучший способ сохранить семейное счастье... счастье. Может быть, он посмотрит на себя в одно из многочисленных зеркал Джианны и для разнообразия попробует стать чуть меньшим самодовольным кретином.       Кассиан мрачно кивает.       — Да, именно это меня и беспокоило.       — Я ничего не говорил.       — Ты никогда этого не делаешь. И это страшнее всего. Но все в порядке. Ты хранишь свои секреты, а я буду хранить свои. И если мы окажемся по разные стороны баррикад, я постараюсь сделать все быстро.       — В качестве профессиональной вежливости? — спрашивает Джон. Сарказм незнакомо прикусывает его язык.       На лице Кассиана не дергается ни единый мускул, хотя не остается сомнений в том, что он уловил предостережение.       — Я слышал о твоей жене. Мне очень жаль, Джон. Всем нам. Доброй ночи.       Нанеся последний метафорический удар в живот, он отворачивается и спускается вниз, оставляя Джона в одиночестве ковылять по коридору в противоположном направлении и кипеть едва сдерживаемой яростью под отягощенной хваткой мира, который он хочет покинуть и который продолжает тащить его обратно в свои распахнутые объятия.       Вторая дверь слева приоткрыта, внутри ждет незнакомка. Женщина с закатанными до локтей рукавами, аптечкой на кофейном столике и хирургическими перчатками на руках. Она оборачивается, когда он входит.       — Мистер Уик? — вежливо спрашивает она. — Добрый вечер. Пулевое ранение?       — Колотое. Разбитая стеклянная бутылка. Мне наложили швы, но они порвались.       — Ничего непоправимого, — оживленно говорит она, указывает ему на ближайший стул и достает ножницы, чтобы разрезать остатки его футболки. Она работает молча и быстро. Не называет своего имени. Не требует подробностей случившегося. Джон гадает, является ли она частью Континенталя здесь, в Нью-Йорке. Почти наверняка да, учитывая, что она не возражает против того, чтобы ее вызвали ночью в дом Каморры.       Когда она принимается обрабатывать рану на его боку, Джон чувствует, как что-то подталкивает его руку. Он смотрит вниз и ловит внимательный взгляд пса. Он снова подталкивает его руку, пока Джон не понимает намек и не начинает гладить шелковистые уши. Если судить по вилянию хвоста, то на кухне с ним обращались более чем хорошо.       — Не привыкай к бифштексу, — говорит он. — Ты собака. Ты ешь собачий корм.       И все же присутствие пса — приятное отвлечение от уколов докторской иглы и болезненного натягивания нити. Он сожалеет, что оставил свой стакан с бурбоном. Но ему придется наложить сто тысяч швов, прежде чем он встанет и пойдет за ним.       Доктор заканчивает быстро. Она не задерживается, собирая свои инструменты и пакуя его испорченную футболку вместе со своими окровавленными ватными тампонами.       — Держите рану прикрытой, меняйте повязки не реже одного раза в день. Предотвращайте попадание воды. — Она ставит на стол пару коробочек с таблетками. — Но это вы и так знаете.       — Да. Спасибо.       — Увидимся в следующий раз, — говорит она и уходит, прежде чем он успевает сказать ей, что всерьез надеется, что это их первая и последняя встреча.       На столе уже знакомый оранжевый пузырек с таблетками. Джон борется со своей гордостью, прежде чем принять одну и пойти в душ.       Он слишком устал, чтобы осматривать комнату или обеспокоиться о прорешинах в безопасности. В нем поселяется усталая уверенность того, что Джианна Д'Антонио знает, как обеспечить безопасность в собственном доме. А если не она, то Кассиан, конечно, побеспокоится об этом. Джон оставляет дверь в коридор слегка приоткрытой на случай, если собака захочет побродить ночью.       На них не нападут. Только не здесь.       По крайней мере, у Джианны и Сантино есть кодекс чести, которому они следуют. Джианна не причинит вреда гостю, которому она предложила убежище. Так же, как Сантино не использовал вексель, пока Джон оставался на пенсии. В пределах их персональных принципов им, пожалуй, можно доверять. Но больше ни в чем другом. Правила доверия — это то, что ему нужно начать вспоминать.       Лежа на спине в удобной кровати, Джон смотрит в потолок и чувствует, как боль начинает отступать. Собака тяжестью упирается в ногу, уже тихонько похрапывая, и он закрывает глаза.       В ночи наступает момент, когда покрывала сдвигаются и матрас прогибается под весом чужого тела. Он просыпается ровно настолько, чтобы увидеть его лицо. Сантино. Одурманенный сном и глубокой болью исцеления, он двигается, чтобы освободить место рядом с собой. Поднимает руку, чтобы обнять теплое тело за плечи, уложить его на свою грудь так, чтобы обоим было удобно, и «Полегче, мне все еще больно» уже на кончике его языка, но...       ...Но это всего лишь собака, которая встала и, спрыгнув с кровати, вышла в коридор. Оставшись один, Джон снова засыпает, пытаясь подавить так до конца и не сформированное чувство разочарования.       Когда он открывает глаза, серые рассветные лучи проскальзывают сквозь неплотно прикрытые портьеры. Разум медленно проясняется. Джон садится на постели и тут же жалеет об этом — ребра протестующе визжат, но оранжевый пузырек стоит на тумбочке рядом, он берет одну таблетку, чтобы заставить боль замолчать. Часы на стене говорят, что еще не совсем рассвело. Собака исчезла. Отчего-то это ранит больше, чем должно.       Ожидая, пока обезболивающее подействует, Джон снова ложится под одеяло.       Ему придется принять решение сегодня. Такое сюрреалистичное чувство — не прошло и двенадцати часов, как он вернулся домой, ходил по своим коридорам, показывал псу комнаты, которые должны были стать его домом. Пытался убедить себя, что с кошмарами действительно покончено. Что ж, это была ошибка. И теперь нет ни дома, ни даже пути, по которому можно было бы вернуть обратно. Остались лишь выбор, который на самом деле давно сделан, и конец его такого с трудом заработанного покоя.       Джон вылезает из постели, пока печаль не навалилась на него слишком тяжким грузом и не приковала к кровати унынием. Остатки его одежды со вчерашнего дня лежат там, где он их оставил, но рядом Джон замечает другую стопку. Подношение от его гостеприимных хозяев — теплый серый свитер, широкие домашние штаны и пара ботинок. Давно миновав точку гордости, Джон натягивает новую одежду и выходит в коридор.       Никого. Это неудивительно; смена охранников скоро закончится, и нет особого смысла заставлять людей ходить туда-сюда мимо спален всю ночь напролет. Лучше следить за входами и выходами, а людей распределить в зоне слышимости жилых помещений.       В коридоре перед лестницей есть еще одна незнакомая комната. Дверь приоткрыта. Джон колеблется, но уединение хозяев перевешивает его потребность начать понимать планировку этого дома. Он толкает дверь и заглядывает внутрь. Еще одна гостевая комната, очень похожая на его собственную.       Сантино спит, вытянувшись на широкой кровати, с обнаженным торсом и ровным дыханием. Пес лежит рядом. Он открывает глаза, замечает Джона и тихонько виляет хвостом.       — Предатель, — шепчет Джон. Он вздыхает с облегчением; если собаке не суждено остаться с ним, есть смысл в том, чтобы найти кого-то другого, кто позаботится о ней. Он не забыл искру тепла на лице Сантино, когда тот впервые увидел собаку. Слишком ясно сформированная связь — как любовь с первого взгляда. И ужин с бифштексом, конечно, привнес свою лепту.       Глядя на него сверху вниз, собака снова виляет хвостом. Движение выдает их обоих, и Сантино открывает глаза. Он перекатывается на спину и видит в дверях Джона.       Они смотрят друг на друга.       — Привет, — наконец говорит Сантино.       — Buongiorno, — отвечает Джон. — Это моя собака.       — Да. Он прибежал вчера вечером, не знаю когда. Один из охранников напугал его. Он немного нервный. — Сантино потягивается. Его волосы — беспорядочный ворох кудрей, неукротимых и взъерошенных. Он выглядит моложе, чем вчера. — Входи, если хочешь. Через двадцать минут на кухне будет кофе. Или можешь пойти и потребовать его пораньше. Шеф-повар возненавидит тебя в любом случае.       — Меня? Или только тебя?       — Если хочешь спуститься вниз и проверить, прошу тебя, будь моим гостем.       — Думаю, я обойдусь. Но спасибо.       Джон занимает пустую сторону кровати, снимает ботинки и садится, скрестив ноги, с подушкой за спиной. Он подумывает о том, чтобы забраться под одеяло — утро холодное, и он еще не проснулся настолько, чтобы решить, что это плохая идея. Он натягивает теплую тяжелую ткань до пояса. Сантино поворачивается к нему.       — Я должен извиниться перед тобой, Джон, — говорит он. — За вчерашний день. Ты был прав: я должен был с уважением отнестись к твоей потере, но не сделал этого. Впредь я буду более осторожен.       Трудно вспомнить вчерашний гнев, видя Сантино таким. Небритый, не идеальный, с птичьим гнездом волос, рассыпанных по подушке. Пять лет прошло с тех пор, как Джон в последний раз касался их.       Ощущение такое же, как и в прошлый раз. Джон позволяет своим пальцам осторожно пробираться сквозь путаницу, что оставила после себя ночь, не дергая сильно, чтобы причинить боль. Сантино прикрывает глаза.       — Мне всегда нравилось, как ты это делаешь, — бормочет он. — Что-то вроде... счастливого начала дня.       Джон не позволяет себе колебаться. Нет смысла бороться с неизбежным. Поднимайся вместе с приливом или умри с отливом.       — Думаю, я буду делать это чаще, когда мы поженимся.       Сантино медленно открывает глаза.       — Да?       — Да.       — Хорошо.