Нечестивый союз

      — Уинстон, мне нужна услуга. И тебе это не понравится.       Собака рвет идеальные лужайки Джианны, выкорчевывая газон лапами и мордой, принюхиваясь к какому-то насекомому или просто гоняясь за тенью на траве. Брошенная палка, полностью проигнорированная, лежит в нескольких футах. Джон осторожно берет незнакомый телефон в другую руку и ждет ответа. Он старается не думать о том, что могло случиться с его собственным телефоном.       На другом конце провода вздыхает Уинстон.       — Почему меня это не удивляет? Полагаю, ты уже в курсе о ситуации с Правлением кланов.       — Да вроде как заметил всех этих людей, пытающихся меня убить. Не говоря уже о танке, открывшем огонь по моему дому.       — Вигго Тарасов способен на многое, но не на прощение. Я немного удивлен, что вообще слышу твой голос; в баре говорят, что ты погребен под дымящимися развалинами собственного дома.       — Мне... оказали помощь.       — Это происходит непозволительно часто, — устало говорит Уинстон. — А теперь ты просишь еще и моей. Ну, не могу сказать, что я удивлен. Ладно... Что тебе нужно?       Джон нагибается, чтобы поднять палку. Он машет ею перед носом собаки, отвлекая ее от того, что выглядит как неплохая попытка подкопа в Китай. Или хотя бы к канализационным трубам. Пес сидит на задних лапах и не мигая глядит на палку. Джон запускает ее на десяток футов. Собака оборачивается, чтобы посмотреть, как палка взлетает над лужайкой, и тут же возвращается к своей яме. Грязь и трава летят во все стороны.       — Пара вещей, — говорит Джон. Он подумывает о том, чтобы подойти к собаке, схватить ее за ошейник и оттащить прочь, пока яма не стала еще больше. Но с резкими и внезапными движениями нужно быть осторожнее. Одна из хлопнувших утром дверей заставила пса нырнуть под кровать и скулить там от страха все то время, пока Джон, ползая на коленях, уговаривал его выйти.       Поэтому он просто позволяет ему продолжить наводить беспорядок.       — Я заеду к тебе сегодня. Возможно, задержусь на несколько дней, в зависимости от того, как Правление кланов отреагирует на... на то, что я собираюсь сделать.       Уинстон предусмотрительно не уточняет и не задает вопросов, хотя повисшая пауза явно намекает на его крайнюю степень заинтересованности.       — Ты же знаешь, Джонатан, в Континентале всегда найдется место для тебя. Нужно только попросить. Но я должен предупредить тебя, что моей власти будет недостаточно, чтобы обезопасить тебя от Правления кланов и их мести. Если месть — это то, к чему они придут.       — Все в порядке, — говорит Джон. — Я не прошу тебя быть живым щитом. Кое-кто уже вызвался.       — Звучит многообещающе.       — Да. Континенталь по-прежнему проводит бракосочетания?       Они говорят еще несколько минут, обсуждая детали, и Джон кладет трубку. Зрительная память заставляет его смотреть на экран телефона, когда звонок заканчивается; стандартный фон-заставка — неприятный толчок в живот. У него нет с собой фотографий Хелен. Отсутствие ее взгляда заставляет его нервничать, тревожиться. Ему нужно увидеть ее. Нужны доказательства того, что последние пять лет не были какой-то головокружительной лихорадкой, которую сон перенес после неудавшейся той-самой-Невыполнимой задачи. И что он не проснется на больничной койке после нескольких дней коматозного состояния и с ложным сочувствием на лице Вигго перед глазами.       Он все еще носит кольцо на пальце. И это одна из причин, почему он один на ухоженном заднем дворике дома Джианны. Охранники держатся на расстоянии, а адская парочка скрылась из виду в особняке. Он должен снять кольцо, чтобы на его место вскоре надеть другое. И Джон не хочет, чтобы кто-нибудь видел, как он его снимает.       Во всем этом есть какое-то опустошающее чувство случайности; как будто он должен произнести какую-то речь — что-то значимое, или что-то пустое, но все же ожидаемое. Что-то, что бы понравилось ей. У Джона нет таких слов. Никаких извинений никогда не будет достаточно.       — Я делаю то, что ты хотела, — говорит он наконец. — Стараюсь выжить. Стараюсь не сдаваться. И я пытался придумать другой способ, но не могу. Потому что его нет. Мне жаль. Я возвращаюсь туда, откуда пришел.       Кольцо слишком легко соскальзывает с его пальца; он прячет его в карман, и не задерживается на улице, пока не стало совсем невыносимо.       Он окликает собаку и направляется обратно в особняк.       В Континенталь они едут на разных машинах — тонированный, пуленепробиваемый конвой, который просто кричит о деньгах мафии даже громче, чем телохранители в черных костюмах от Армани, скрывающих их «бенелли» и «беретты». Охрана вооружена до зубов, хотя теоретически никто не знает, что Джон еще жив. Машина, в которой едет он, отделяется от общего потока за пару кварталов до места назначения, и едет по более короткому маршруту. Джон заранее выходит у дверей Континенталя и оказывается внутри прежде, чем кому либо удается достаточно близко увидеть его лицо, чтобы понять, что это он. Собака цепляется за его лодыжки, как приклеенная. Будто ее жизнь зависит от наличия его тени, в которой можно спрятаться.       — Мистер Уик, — приветствует его Харон. — Рады видеть вас так скоро. И по такому счастливому случаю.       Он, конечно, уже знает. Нет такого секрета в подземном мире, который бы не проходил через вездесущего Харона.       — В поздравлениях нет необходимости, — говорит Джон. — Но мне нужно, чтобы кто-нибудь присмотрел за собакой несколько дней. Кто-то терпеливый. Это ненадолго. — Он говорит это обращаясь больше к собаке, чем к консьержу, пытаясь донести до животного, что так будет лучше. Единственное, что он до сих пор принес ему — это пули, свистящие над головой, и страх. Но пес по какой-то причине все еще считает, что такому непутевому человеку стоит доверять.       Он наклоняет свою лопоухую голову, чтобы взглянуть на Харона, возвышающегося за стойкой ресепшена. Они смотрят друг на друга безмолвно, звонит телефон, но Харон его игнорирует.       — У нас в штате нет специалистов, — с сожалением отвечает он. — Но я сочту за честь лично позаботиться об этой собаке столько, сколько вам потребуется. У него есть имя?       — Нет, — отвечает Джон. — Но спасибо. Ему нравится... — «...стареющие убийцы, итальянские криминальные авторитеты, дорогие бифштексы и уничтожать газоны. Он хороший пес». — Это не на долго, — вместо этого говорит он. — И еще. У меня все еще есть сейф в хранилище внизу?       — Да, мистер Уик. На неограниченный срок.       — Я бы хотел кое-что оставить там. — Он достает из кармана чистый конверт, взятый с письменного стола в особняке, которому доверил свое последнее ценное имущество.       Более безопасного места для обручального кольца, чем хранилище в Континентале, он и представить себе не может. Он неохотно протягивает его Харону, тот осторожно принимает конверт обеими руками. Консьерж никак не может сказать, что там внутри, и все же он относится почти с раболепским с почтением.       — Я лично позабочусь об этом, сэр, — говорит он. — Если вы готовы, управляющий встретит вас в часовне. Или если вы хотите заранее где-нибудь собраться с мыслями...       — В этом нет необходимости, я пойду сейчас. Другой жених прибывает отдельно.       — Очень мудро. Учитывая обстоятельства.       — Обстоятельства имеют свойство меняться, — замечает Джон, кивает Харону на прощание и направляется в часовню один.              Он никогда не бывал там раньше, как и большинство гостей Континенталя. И, как и большинство гостей, он точно знает, где находится полумифическая комната. Этажом ниже библиотеки, двумя этажами выше от оружейной — тяжелая дубовая дверь без замка и вывески, куда никто не входит без приглашения.       Стены, кажется, двигаются вместе с ним, едва он переступает порог, колебания чего-то неуловимого, словно дым, щиплют глаза. Здесь все сделано из камня, мутного и в полутьме будто липкого, покрытого холодным потом страха и налетом возрастного безумия. Скамьи из черного резного дуба, грубые и ничем не украшенные, выстроены в ряды. Кругом зажжены свечи. В проходе ковровая дорожка. За алтарем, под гротескной статуей, корчущейся в вечных муках за судьбы всех живых, почетное место пастыря. Картины на стенах — иконы, жаждущие поклонения. Их так много, что сложно сосредоточить взгляд на одной: вырванные из крыльев перья, женская вуаль, свадебная фата, лук и стрелы, флейта, солнце, мирт и розы, бесчисленные искореженные тела, соединившиеся в неразрывный клубок плоти — и вскоре все это смешивается в единую безумную историю, рассказанную кистями и красками великих мастеров.       Уинстон стоит на возвышении алтаря у ног статуи. У него с собой огромная книга, старая и выцветшая, каждая половина которой держится на тяжелой металлической подставке. Он не выглядит счастливым.       — Джонатан, — кивает он. — Как всегда, чудо видеть тебя живым. Я должен предупредить, что Судья Правления кланов забронировал номер на завтра. Как и Вигго. Расплата приближается, и я не уверен, что ты к ней готов.       — И что, — усмехается Джон, — никаких советов счастливому жениху? Я сочетаюсь священными узами брака. Как насчет поздравлений? — Последнюю фразу он произносит с наигранной, легкомысленной обидой, и глаза Уинстона сужаются.       — Ты должен начать относиться к этому серьезно, — говорит он. — Вигго Тарасов развязывает войну, которую не разрешишь извинениями. Ты убил его единственного сына.       — Его сын убил мою собаку. Уинстон...       — Это вопиюще неравный обмен в глазах любого закона, Джонатан. И вместо того, чтобы посылать за тобой людей — что, как мы все знаем, не приблизило бы его к твоей голове ни на йоту, — он решил проявить немного ума. Он отправился к Правлению кланов за правосудием.       — Я знаю, — нетерпеливо обрывает его Джон. — Поверь мне, я знаю. Именно этого правосудия мы и пытаемся избежать.       — Заключая фиктивный брак с... с кем? Кто, скажи мне на милость, встал между тобой и гневом Правления, кто настолько безумен, что думает, будто может остановить их?       — Я, — раздается голос Сантино позади. Дверь бесшумно закрывается за ним; с той стороны Джон замечает напряженные плечи Арес и ее свирепый взгляд. Сантино входит в комнату один. — Уинстон. Рад, что вы присоединились к нам.       Выражение лица Уинстона опасно пустое.       — Ты не можешь быть серьезным.       — Не все ли равно, если это спасет жизнь Джону? — спрашивает Сантино. — Если только у вас нет идеи получше.       Он становится рядом с Джоном, спрятав руки в карманы, такой же идеальный как и всегда. Ничто в нем не говорит о том, что он приехал на собственную свадьбу; с таким же успехом он мог бы встретиться здесь со старым другом или явиться на казнь. Он стоит как человек, у которого мало забот, и который не беспокоится о завтрашнем дне. Никто во всем мире не источает больше уверенности, чем Сантино Д'Антонио.       В другой жизни Джон всегда находил это успокаивающим, вселяющим уверенность и силу. Теперь он не уверен, что чувствует то же самое.       — Не то чтобы у нас были варианты, — говорит он Уинстону. — Это единственный шанс.       — План несложный, — оживленно подхватывает Сантино. — Я выхожу замуж за Джона, и он становится членом семьи. Это делает его неприкосновенным для Правления кланов, независимо от того, кто указан наследником в завещании моего отца. Он проводит несколько лет рядом со мной, а когда становится более или менее безопасно, мы тихо расстаемся. Джон может снова уйти в отставку, если захочет. Или присоединиться к семейному делу...       — Это не входит в сделку, — перебивает его Джон. Он впервые об этом слышит.       Сантино криво улыбается. Но глаза холодны и расчетливы.       — Всего лишь один из вариантов. Но, как ты сказал, это единственный шанс. После того, как Правление кланов перестанет пытаться убить тебя, ты волен сам решить, что делать со своей жизнью, Джон.       — Вы оба, кажется, совершенно уверены в том, что Правление кланов закроет глаза на этот откровенно возмутительный обман и не отлучит вас обоих от церкви, — качает головой Уинстон и едва удерживается от того, чтобы сжать пальцами переносицу, глядя на этих идиотов. — У них есть мозги, знаете ли. И они прекрасно умеют считать. Сколько дней прошло с тех пор, как умерла твоя жена, Джон? Сколько часов прошло с тех пор, как ты ее похоронил? И не пытайся сказать мне, что не можешь ответить — я знаю тебя слишком хорошо. Уверен, что ты мог бы дать мне ответ с точностью до минуты.       Джон чувствует, как у него сжимается горло. Он отворачивается от Уинстона, от Сантино, от мраморной статуи, пытающейся поймать его в ловушку взгляда, и от света свечей, мерцающего как плохо запечатленные воспоминания. Одна из зеркальных стен привлекает его взгляд; он подходит ближе, наблюдая, как дрожит его собственное отражение на поверхности. За стеклом — лик святого, имя которого ему не известно. Его собственные глаза накладываются поверх нарисованных. Это выглядит так... богохульно?.. Но ничего не происходит: небо над ним не расходится грозовыми тучами, в него не бьет молния и не является ангел в золотых доспехах с карающим мечом наперевес.       В отражении он видит Уинстона, неподвижного, как статуи вокруг них, и с выражением жалости на лице. А потом, когда тот открывает рот, чтобы что-то сказать, отражение Сантино поднимает руку — «не вмешивайся», и приближается сам. Его отражение мелькает над плечом Джона, но рука, которую он кладет на его спину, реальна. Поразительно нежная. Но это не так уж необычно; он всегда был человеком крайностей, неожиданностей. Приверженец ласки в той же мере, сколь и кровожадной жестокости.       — Я знаю, что это нелегко, — раздается его тихий голос. — Ты в трауре. Это у нас общее. Я похоронил отца за два дня до твоей жены; если Уинстон настаивает, я тоже могу сказать, сколько прошло часов. Но это не важно. Сейчас важно только одно — выжить. Для печали у нас впереди будет целая жизнь.       — Интересно, что вы оплакиваете больше, — вмешивается Уинстон с другого конца комнаты. — Смерть своего отца или тот факт, что никто до сих пор не знает, кого он предпочел — вас или вашу сестру? Я знаю вас, синьор Д'Антонио. Не так хорошо, как я знаю Джона, но все же я знаю вас. И я знал вашего отца. И если вы хотите выйти живым из всей той каши, что заварили, вам нужно быть более убедительным лжецом.       Джон находит слова прежде, чем успевает Сантино:       — Здесь опасность угрожает не ему.       — Но будет, — пророчит Уинстон с твердой уверенностью, — если вы оба пойдете на эту ложь, и они вас раскроют. За круглым столом двенадцать мест, и ни одному из держателей не нравится, когда его дурачат. И если место Каморры достанется Джианне, она не сможет вмешаться. Ей понадобятся годы, прежде чем она обретет необходимое влияние. Прежде чем ее голос станет достаточно громким, чтобы заткнуть других.       — Это правда? — В зеркале Джон встречается взглядом с Сантино. Он чувствует руку на своей спине, чувствует, как большой палец ласковой ладони мягко потирает правую лопатку.       — Не знаю, — честно отвечает Сантино. — Но ведь никто никогда и не пробовал. Это сыграет нам на руку, как эффект неожиданности — никто не ожидает такой наглости. Мы устанавливаем правила. Они могут только лишь придерживаться их.       — Тебя убьют вместе со мной.       Отражение Сантино пожимает плечами. Его рука остается на спине Джона.       — Люди все время пытаются меня убить. Как видишь, я все еще здесь.       — Это совсем другое.       — Тогда тебе придется быть... убедительным, — говорит Сантино, и Джон наконец поворачивается к нему. Высокомерие, уверенность, отсутствие страха — Сантино знает, чем рискует. Но ему просто все равно. — Заставь их поверить тебе, и я сделаю то же самое. Заставь их поверить в нас. Заставь их оставить Вигго у разбитого корыта, а потом не высовывайся, пока они не забудут о тебе. Или пока моя семья не получит достаточно власти, чтобы заставить их склониться перед нами.       — Власти, которую вы, без сомнения, планируете получить, спустив на всех неугодных Джона, как своего цепного пса, — обрывает его Уинстон, подходя ближе. — Полагаю, вы ясно дали ему это понять. Как много людей ему придется убрать, чтобы расплатиться с этим долгом?       Джон благодарен за это замечание. За стойкое, скептическое присутствие Уинстона, за маяк, который он зажег в тумане видений Джона. Без него было бы так легко вернуться к старым привычкам: к привязанности, к доверию, к искрящемуся теплу редких искренних улыбок Сантино. Джон не привык мыслить слоями, не умеет предсказывать лабиринты, которые строят вокруг него работодатели. Приказы — это язык, на котором он говорит. И Уинстон сейчас — это голос, который ему нужен, чтобы вывести происходящее на чистую воду.       — Я хотел бы получить ответ на этот вопрос, — говорит он. И это попадание в самое яблочко; он знает это, видит по тому, как блаженное выражение лица Сантино начинает исчезать, очарование рассеивается, как пыль с книжной полки. — Что написано мелким шрифтом, Сантино?..       Но внезапно его обрывает скрип двери, заставивший вздрогнуть. Это Джианна.       — Все готово? — Дверь закрывается за ней с громким хлопком. Она запыхалась, прическа в полном беспорядке, будто она бежала сюда со всех ног. — Вы закончили? — требовательно спрашивает она.       — Не совсем, синьора, — сухо отвечает Уинстон. — Это не то решение, с которым стоит торопиться.       Она смотрит на него так, словно он сошел с ума.       — Но нам нужно торопиться. Правление кланов прислало сообщение о скором прибытии Следователя. Нам запрещено делать что-либо, что может помешать его работе. Эта свадьба уже должна была произойти — она должна была произойти пять минут назад. Если мы поторопимся, мы все еще можем сделать вид, что не получили сообщение вовремя, но если нет...       Это конец, Джон...       Она не произносит вслух, но выражение лица говорит это за нее. Он никогда не видел ее такой взволнованной, и Уинстон не выглядит довольным ситуацией. На этой свадьбе никто не улыбается.       — Джон, — тихо и настойчиво произносит Сантино. — Если ты хочешь сдаться и уйти, я не могу тебя остановить. Но тогда ты умрешь, Вигго победит. Все, через что мы прошли с тобой в ночь твоей невыполнимой миссии; все, чем мы с тобой пожертвовали, исчезнет. Ты действительно этого хочешь? Думаешь, твоя жена, твоя... Хелен... Разве это то, чего бы она для тебя хотела?       Весь остальной мир вокруг них замедляется и будто бы вовсе прекращает свое существование. Джон пристально смотрит на него.       — Я и не знал, что тебе известно ее имя.       — Да, — отвечает Сантино с горькой улыбкой. — Конечно, известно. У нее было то, о чем я мог только мечтать.       Это всего лишь еще одно из многих доказательств того, что этот брак — ужасная идея. Они не готовы. Они не честны ни друг с другом, ни сами с собой. Между ними годы секретов, лжи и недомолвок, заглушенных сбитым дыханием и синяками, стонами и потом, высыхающими на нераскаянной коже и остывающих простынях. Они не умеют разговаривать. И однажды это уже разорвало их на части.       Джон делает глубокий вдох.       — Уинстон. Думаю, нам понадобится сокращенная версия церемонии.       — Это будет на твоей совести, — вздыхает Уинстон. Он опускает взгляд на книгу, лежащую перед ним. — И не говори, что я тебя не предупреждал. Очень хорошо. Итак... Мы собрались здесь, чтобы присоединиться к Джону Уику и Сантино Д'Антонио, дабы стать свидетелями некогда священного обряда бракосочетания, который в последнее время стал довольно оскверненным, но я отвлекся. Этот договор следует заключать не легкомысленно, а вдумчиво, серьезно и с глубоким пониманием своих обязательств и ответственности. — Он останавливается и переводит взгляд с Джона на Сантино, вскинув брови. — Потому что обязательства и ответственность очень даже реальны. Как вы оба скоро поймете.       Сомневаюсь, думает Джон. Он едва подавляет дрожь, чувствуя, как пальцы Сантино касаются его пальцев в обещании, которое ни один из них сдержать и не надеется.       — Что ж, полагаю, что все клятвы между вами уже произнесены, — едко говорит Уинстон. — Но по крайней мере, попытайтесь «любить, почитать, лелеять и защищать, отказываясь от всех других и держась только за него навсегда» и так далее, и тому подобное. Джон, берешь ли ты Сантино в свои законные мужья?       Будто бы есть выбор.       — Да.       — Отлично. Сантино, берешь ли ты...       — Да.       Уинстон вздыхает.       — В таком случае мне действительно нечего сказать, кроме как предложить вам обменяться кольцами, скрепляя этот нечестивый союз, а затем подписать книгу, чтобы все было официально. И если один из вас собирается поцеловать другого, я бы попросил вас подождать, пока я уйду. Я здесь чтобы засвидетельствовать брак. А не кровавую бойню.       Книга подписана чернилами, слишком красными для такой старой бумаги. Даже видя свое имя на странице Д'Антонио рядом с именем Сантино, Джон изо всех сил пытается осознать реальность того, что они только что сделали. Все произошло так быстро. Через час он изо всех сил будет пытаться вспомнить, как это было.       На заднем плане он слышит, как Уинстон бормочет что-то в трубку, обращаясь к оператору, подтверждая регистрацию брака и диктуя бесконечный поток цифр. Он называет свой личный пароль. Повторно подтверждает, что брак был зарегистрирован. Вся документация будет храниться в папке этажом ниже от договоров об убийстве и этажом выше от векселей.       Сантино без колебаний и церемоний вручает Джону кольцо. Это золотой, тяжелый, инкрустированный глубокой гравировкой, в которой Джон узнает герб Д'Антонио, ободок в четверть дюйма. У Сантино такой же; наверняка одна из семейных реликвий, передаваемых из поколения в поколение. Безусловно, совершенно бесценная. Джон бормочет глухую благодарность, надевая кольцо на безымянный палец, и наблюдает, как Сантино делает то же самое.       Дело сделано. Вот так он женился на мафии.       — Что ж, — подает голос Джианна. Джон смотрит на нее, но если он и надеялся на что-то вроде сочувствия или поддержки, то не находит в ее глазах ничего, кроме холодной улегающейся паники. — Игра выходит на новый уровень. Следующий ход за Правлением кланов, и я просто надеюсь, что мы будем готовы к нему. Давайте устроим теплый семейный ужин. И постарайтесь выглядеть счастливой новобрачной парой.       — Спасибо, что пришла, — говорит Сантино с явным сарказмом. — Не знаю, как тебе это удалось, с твоим-то плотным графиком.       Впрочем, это он говорит уже ей в спину; она выходит из комнаты, вытаскивая телефон из кармана пальто, и начинает бегло отдавать приказы на итальянском. Она не желает им счастья и долгих лет жизни и даже не оборачивается. Возможно, это к лучшему.       — На этом с формальностями покончено, — говорит Уинстон. Он неучтиво захлопывает книгу, пару раз проводя ладонью по пыльной обложке. — Мои искренние поздравления молодоженам. Надеюсь, вы проживете долгую и счастливую совместную жизнь, хотя я нахожу такую перспективу крайне маловероятной. Кстати, об этом. — Он достает из кармана ключ-карту и кладет ее на обложку книги. — Номер для новобрачных — подарок отеля.       — Ну конечно. — Сантино протягивает руку. Уинстон кладет пару пальцев поверх карты, удерживая ее на месте. Они оба слишком вежливы, чтобы рычать друг на друга, но все же впечатление остается — два больших зверя, запертых в тесной клетке. Один на собственной территории, другой — нежеланный гость, и дикая жажда крови между ними, раздавленная тяжестью одного хлипкого правила: нельзя вести деятельность на территории Континенталя.       Джон устало наблюдает за ними. Он хотел бы, чтобы Джианна осталась, и понимает, почему она ушла при первой же возможности. Она уже сделала больше, чем должна была, и ничем ему не обязана, их дальнейшая дружба зависит от того, как поступит Правление кланов. Никаких одолжений. Никаких сожалений. Никакого хаоса, вроде того, какой он устроил с ее братом.       — Мне кажется, вы не понимаете, что произойдет дальше, — говорит Уинстон. — Вы оба. Правление кланов расследует заявление Вигго со всем их обычным отсутствием такта. Они разорвут вашу ложь на части. Допросят всех, кто вам близок, и всех ваших врагов. И они придут сюда в поисках ответов от меня и моих сотрудников. Ответов, которые мы дадим. Я не хочу рисковать своим положением здесь, Джонатан. Я скажу им правду, до определенной степени. С этого момента, вы сами по себе.       — Скажите им, что свадьба была настоящей, — говорит Сантино. — Это правда. Разве что-то кроме правды может их удовлетворить?       Глаза Уинстона опасно сужаются.       — И еще одно предупреждение, синьор Д'Антонио. Этот номер — одно из немногих мест в Континентале, где гости могут остаться незамеченными. До какой степени — одному лишь Богу известно. Весь отель находится под постоянным наблюдением, и я говорю не только о глазах и ушах на каждом углу, но и о камерах. Столовые, клуб, библиотека, спальни — везде. Из соображений безопасности, разумеется. Мы уничтожаем материалы еженедельно. Но они хранятся в течение этого короткого периода, и если человек Правления кланов захочет их получить, я не смогу его остановить.       Первое о чем думает Джон, это о том, что ни камеры, ни глаза и уши, на которые так прозрачно намекали, не помогли ему в прошлый раз, когда Перкинс напала на него. «Соображения безопасности», — это просто другой способ Уинстона сказать: «Они поплатятся за то, что поставили мою репутацию под удар, но к вам это отношения не имеет — каждый сам за себя, пусть у нас и общий враг».       Недостаток хваленого правила Континенталя. Лазейка, которую так многие заметили и воспользовались: докажи свою силу, или даже не утруждайся приходом сюда. Но если ты здесь, можешь заказывать на ужин все, что, черт возьми, только пожелаешь.       Именно выражение лица Сантино подсказывает ему, о чем на самом деле говорит Уинстон. Его улыбка, скорее кривая, чем самодовольная, но все же достаточно явная, чтобы выдать их обоих.       Джон старается не чувствовать себя загнанным в угол.       — Демонстрация брака наименьшая из наших проблем.       — Позволю себе не согласиться, — фыркает Уинстон. — Вся удача вашей затеи зависит от того, сумеете ли вы убедить Правление в том, что вы оба безумно влюблены. Обратите внимание на ударение на «безумно». И это будет включать в себя брачную ночь, факт, который не наполняет меня доверием относительно возможной реализации. Сеньор Д'Антонио... — он бросает холодный взгляд на Сантино, — конечно, может с легкостью притвориться. Но ты, Джонатан...       — Я сделаю вид, что не расслышал ваших намеков, — обрывает его Сантино. Он сравнялся с Уинстоном по ледяному тону и явному презрению. — Но только ради Джона. Потому что вы ему нравитесь. Что касается нашей брачной ночи, это не ваша забота.       — Совершенно верно, — соглашается Уинстон, поднимая руки в жесте капитуляции. — Просто пытался быть полезным. Моя ошибка. А теперь, если вы меня извините, мне нужно связаться с Правлением кланов и сообщить им, что я не получил их срочного послания до тех пор, пока не была окончена свадебная церемония, и что вы оба теперь довольно крепко связаны нечестивыми узами брака. Да поможет нам всем Бог. Номер наверху ваш. Если вы находите необходимым расслабиться и побыть в обществе друг друга, советую делать это исключительно на виду у камер и постояльцев.       Проходя мимо, Уинстон хлопает Джона по плечу. На его лице написано сочувствие. Он выходит в тихие коридоры Континенталя, и дверь за ним плотно закрывается.       Джон опускается на одну из скамей. Он смотрит на свои руки; кольцо выглядит неправильным, толще, чем его прошлое, тяжелее. Герб похож на имя хозяина на собачьем ошейнике.       Сантино устраивается рядом с ним, обманчиво расслабленный и спокойный.       — Эй, — зовет он, толкая плечом, и Джон дергается.       — Да, я знаю. Улыбайся. Веди себя так, будто хочешь быть здесь.       Сантино поджимает губы, человек получше, чем он, наполнил бы внезапно наступившую тишину извинениями, утешением. Джон — не тот человек. Он никогда не был таким раньше, а теперь и того меньше. Лучшие его части либо погребены, либо сожжены.       — Я не могу сделать это в одиночку, — наконец говорит Сантино. Его тон резок. Проходит всего мгновение, и память воскрешает то, что они оба старались забыть...       Джон на пять лет моложе, скованный цепями по рукам и ногам, впадающий в отчаяние и в полушаге от смерти. Одиннадцать вечера. Он на пороге нью-йоркского дома Сантино, снова ранен, снова умоляет о помощи. В последнее время они так отдалились друг от друга. «Я не могу сделать это в одиночку. Мне больше не к кому пойти. Мне не кому доверять... кроме тебя...»       — Я ценю то, что ты сделал ради меня тогда, — тихо говорит Джон. — То, что ты делаешь ради меня сейчас. Это очень большой риск. Но я не могу... просто взять и заставить исчезнуть последние пять лет. И я не стану притворяться, что они ничего не значили. Что я не любил Хелен. Не проси меня об этом.       — Я что, похож на чудовище? — спрашивает Сантино. — Я знаю все это. Это я помог тебе уйти, потому что уважаю твое право на другую жизнь. У меня никогда не будет такой возможности, но... ты? Ты имел на это право. Твоя свобода стоила всего, через что пришлось пройти.       — Ты говоришь так, будто больше нет никакой свободы.       — Ты убил восемьдесят человек. — В ответе Сантино нет ни капли осуждения. Он ведет себя разумно; очевидно, это то, что он приобрел за те пять лет, что они не виделись. Это, и умение держать себя в руках. Он прислоняется плечом к плечу Джона. — Ты вернулся, Джон. Прими это. Я буду лгать ради тебя, но ты должен сказать мне, о чем лгать. Почему мы здесь, снова вместе?       Потому что у меня не было выбора, думает Джон. Потому что Вигго донес свой гнев до высших сил, и рой саранчи обрушился на мой дом. Чертов танк припаркован на моем газоне. Мой дом сгорел дотла. Я здесь потому, что у тебя хватило наглости спросить меня, хотела ли Хелен, чтобы я продолжал сражаться или сдался, и потому, что ты был прав. Она хотела, чтобы я жил. В этом-то и был весь смысл собаки.       — Хорошо, — говорит он и чувствует, как Сантино медленно выдыхает.       — Finalmente. Давай. Возвращай того, парня, который нам сейчас так нужен.       Сколько людей ему придется убить, чтобы расплатиться с этим долгом? Джон отталкивает предупреждение Уинстона в сторону, задвигая его в самый дальний ящик подсознания. Это не то, на чем он должен сейчас сосредоточиться.       — Мы скажем им, что у нас с тобой когда-то был роман, — говорит он Сантино. — До того, как я ушел на пенсию. Я работал на твоего отца, на тебя. И мы были... близки.       — Значит, скажем им правду.       — Всегда проще лгать, говоря правду.       — Верно, — говорит Сантино. — Эта часть меня не беспокоит. Что потом?       — Потом все стало серьезно.       Джон смотрит на статую у алтаря, но та все так же неподвижна; на каменном лице — ни йоты осуждения. Он ступает по очень тонкому льду. Опасная земля, усеянная неглубоко прикопанными минами, которые они оба расставляли с таким усердием десятилетиями, а он лишь смутно помнит где именно. Они никогда не говорили о том, что между ними происходило. Не было ни признаний, ни заверений. Ни клятв. Лишь тайны, которые Джон закатал в бетон вместе с ружьями и монетами и надеялся никогда больше не заглядывать в них.       Они были близки.       — Через некоторое время мы были уже не просто близки. Но я устал, был ранен. Удача оставила меня. Мне нужно было выбраться из этого мира, пока меня не убили. И ты не мог защитить меня.       Сантино кивает.       — Это было не самое подходящее время для нас. Мы вели войну с другими кланами, сражались за место моей семьи за круглым столом. Каморра была расколота как никогда прежде, и слишком многие ставили под сомнение власть Д'Антонио. Я не мог предложить тебе ни свободы, ни мира. Тогда я даже не знал значения этих слов.       — И тогда я встретил Хелен, и... и ты отпустил меня.       — Потому что я любил тебя, конечно, — добавляет Сантино. Он улыбается, его взгляд отстранен. — Но я никогда не забывал. Мое присутствие на похоронах твоей жены было бы кощунством, но я намеревался навестить тебя позже, возможно, через месяц или два. Чтобы выразить свои соболезнования. И снова увидеть тебя.       — Пока Иозеф Тарасов не решил испортить мою жизнь, — тяжело произносит Джон. — Ты появился после этого, чтобы проверить, как я. Как только я увидел тебя, все между нами... вернулось. — Он медленно выдыхает. Это не такая уж плохая ложь. Это не то, за что он возненавидит себя. Нет смысла сожалеть о правде, все остальное — необходимость. И все же не совсем неправда. Из всех старых лиц, что пришли к его порогу, Сантино был одним из немногих, кого он искренне был рад видеть.       Ни один из них не упоминает вексель. Они, кажется, пришли к какому-то взаимному молчаливому соглашению, по которому его существование здесь и сейчас не имеет значения. Джон задается вопросом, применим ли вексель теперь вообще. Когда они стали супругами. И если да, то достаточно ли жесток Сантино, чтобы воспользоваться им.       — Хорошая история, — говорит Сантино. — Но они, конечно, в нее не поверят. Реальная жизнь не так проста, и уж точно не в нашем мире.       — Если у тебя есть идея получше ...       — Нет, мне нравится, — смеется Сантино. — Это пробуждает во мне романтика.       — Того самого романтика, который явился ко мне домой с гранатометом? — спрашивает Джон. Он ничего не может с собой поделать. Вряд ли он об этом забудет.       — Всего лишь знак уважения, — говорит ему Сантино. — К тому же, это последняя модель, и я к нему очень привязан. Ты же знаешь, как это бывает.       — Тебе придется представить нас как следует. Я хотел бы встретиться с... конкурентами за твое внимание.       Все легче впадать в старые привычки. Старые подшучивания, будто они заново узнают друг друга, непринужденная привязанность, которая всегда игнорировала расстояние, что диктовал им мир. Сантино ужасно вел дела; все, что бы он ни делал, было личным — от смертей, которые он заказывал, до того, как он обращался со своим персоналом. Всегда от чистого сердца. Никакой хрупкости Джианны, ее всегда выдержанной дистанции и хитрости. Сантино всегда был таким — все или ничего.       Может, он и сейчас такой. А может, стал лучше. Джону только предстоит выяснить это. На какое-то мгновение он позволяет себе усыпиться уверенностью Сантино в том, что они оба смогут пережить грядущую бурю. Что когда-нибудь он сможет вернуться домой.       Джон встает.       — Нам пора идти. Показаться на глаза. Веди себя... естественно. И пусть твои люди проверят, не оставил ли Уинстон сюрприз в номере.       Сантино остается на месте, криво улыбаясь.       — Не хочешь задерживаться на этом счастливом моменте, да?       — Я и не знал, что это он, — говорит Джон. Но он немного отступает, достаточно далеко, чтобы предложить Сантино руку, поднимая его на ноги. Они стоят рядом; в уголках бледных глаз Сантино появляются новые морщинки и отбрасывают тени, которые Джон не узнает.       Ему приходит в голову, что он, возможно, не очень хорошо знает этого человека.       Сантино бросает взгляд на новое кольцо на своем пальце.       — Судьба иногда бывает странной. Интересно, что она запланировала для нас дальше. Но, может быть, я не хочу этого знать, пусть это будет сюрприз.       — Говори за себя, — фыркает Джон. — Ненавижу сюрпризы.       — Знаю, — с улыбкой говорит ему Сантино. — Вот почему я всегда стараюсь удивить тебя.       Это само по себе должно считаться предупреждением, но предупреждения, как правило и по опыту Джону, предшествуют насилию. Он напрягается, ожидая чего угодно, пусть даже и ножа в живот, но совершенно не готов к поцелую.       Такой целомудренный и едва ощутимый. Кожа Сантино теплая, губы прижаты к губам Джона так слабо, будто позволяя сделать вздох перед выстрелом из винтовки. Символический жест — теперь можете поцеловать жениха. Первый осторожный шаг на хрупкий лед, чтобы проверить, как Джон отреагирует, когда он поцелует его вновь. Одна рука на лацкане пиджака, чтобы оттолкнуть его, если он запаникует. Или лишь потому, что ему хочется прикоснуться. Поцелуй между старыми любовниками, старыми друзьями, новыми... кем-то. Поцелуй слишком долгий, чтобы выдать это за безобидный церемониальный жест, и в этом их вина. Пять лет ускользают, как последние отблески умирающего заката.       Это намного, намного лучше, чем должно быть, и Джон отступает, потрясенный, но только потому, что Сантино отступает первым.       — Видишь, — шепчет Сантино. — У нас с тобой все будет хорошо. Нам нечего бояться.       Он ошибается, но Джон не может найти слов, чтобы сказать ему об этом. У него есть предчувствие полнейшей катастрофы, бурлящее в груди до странности приятным и предвкушающим страхом. Джон пытается игнорировать это чувство. Он не может позволить ему вырасти во что-то большее. Он даже не может позволить чему-то подобному существовать, но...       Но единственное, что сейчас затапливает разум — воспоминание о чужих губах, прижатых к его.       — Теперь мы можем идти, — говорит Сантино, беря Джона за руку и выводя в свет Континенталя.