Нечестивый союз

      Ужин легкий. Кухня Континенталя — давно изведанная земля, а шеф-повар как всегда превосходен. Джианна играет роль радушной хозяйки вечера. Она улыбается и поздравляет их, и пусть ее ногти, когда она касается руки Джона, впиваются до боли, а глаза блестят острым настороженным блеском, она продолжает светиться от счастья и вести разговор за столом. Потому что так нужно.       Сантино поддерживает ее легкий тон, поддразнивания. Они говорят на английском из уважения к заржавевшему итальянскому Джона, и любой, наблюдающий за ними со стороны, легко поверит, что они нравятся друг другу.       Так было всегда. За многие годы работы на старого патриарха Д'Антонио Джон не может вспомнить ни единого случая, когда он не стоял нерушимой стеной между Джианной и Сантино, между двумя воюющими львами. Он знает, что они оба никогда не стеснялись выносить на всеобщее обозрение свою вражду, но по какой-то причине рядом с ним они ведут себя тише. Будто подчиняясь инстинктивному страху Бабы Яги, который им привили в детстве сказками. А может, не хотят выглядеть незрелыми и произвести впечатление на легенду. Или ненадолго усмиряют свои натуры, зная, что он любит их обоих - по разному, да, но так одинаково — и что сторону он выбирать не станет.       Такая дружба неслыханна в мире, в котором они живут, и все же она есть. И может, и Сантино, и Джианна держат себя в руках, чтобы сохранить ее жалкое подобие.       Джон ловит себя на том, что почти бессознательно возвращается к роли переговорщика, вынужденного приводить две враждующие стороны к согласию раз за разом. И он удивляется тому, как эта роль легко ему дается. Несколько раз адская парочка ловит его на том, что он пропускает мимо ушей половину разговора, тогда они останавливаются и рассказывают ему все, что произошло вне его внимания — они ведут себя хорошо, и пребывание в их компании почти приятно. Знакомо, но давно забыто. И веревки, которые он так долго пытался разрезать, вновь мягко ложатся на его плечи, обвиваются вокруг торса — как стебли дружелюбных лоз. Джон хочет поддаться этому.       — Так значит, ты, наконец, приручил моего дикого братца? — смеется Джианна за десертом. — Это было так неожиданно. Странное чувство.       Она переводит взгляд с одного на другого, и Джон понимает, что она ничего не знает. Она знает, что ее поддержка потребуется, но не уверена, что именно должна делать. И сейчас Джон должен найти способ сказать ей. Потому что ее тоже будут допрашивать. Она не знает того, что должна.       Даже раньше она не знала. А может, просто не хотела знать, или Сантино действительно так хорошо скрывал их секрет от своей семьи, как и обещал.       — Проделки судьбы, — коротко отвечает Джон. Под столом ее нога коротко толкает его, благодаря за бесполезность. Это справедливо. Но он просто не знает, что ей сказать.       — Приручил — не совсем то слово, дорогая, — мурлычет Сантино. — Вспомни, на ком я женился. И я бы не назвал ни одного из нас прирученным. Возможно, мы оба сейчас гнем прутья наших клеток. Ты должна быть осторожна. Не стой слишком близко.       Джианна пожимает плечами.       — Зачем мне стоять на своих двоих, если меня ждет трон за круглым столом Правления кланом?       — Незачем, — кивает Сантино. — Только если никто не отнимет его у тебя. И, разумеется, если на нем не написано чужого имени.       — Нет, — качает она головой, на удивление спокойная. — Это место всегда было моим. Надеюсь, когда придет время, ты примешь этот факт с достоинством.       — Что-нибудь слышно о завещании? — Джон прерывает Сантино прежде, чем тот успевает открыть рот и сделать разговор крайне неприятным. Всего пара слов — и разверзнется буря. Он никогда не мог предсказать приливы и отливы между этими двумя. И это его беспокоит.       — Пока тишина, — отвечает Джианна. — Боюсь, как бы они не заставили нас ждать дольше. Особенно теперь, когда у них есть новое дело, требующее незамедлительного вмешательства.       — Верно. Прости за это.       — Это не имеет значения, — говорит Сантино. — Они заставили бы нас ждать в любом случае. Им просто нравится уничтожать своих врагов медленно. Как напоминание о своей власти. Хотя, возможно, я должен был поблагодарить их за то, как сложилась ситуация, и за то, что они, сами того не осознавая, вынудили меня сделать то, что я должен был сделать давным-давно. Эта ужасная цепь событий сделала меня самым счастливым человеком в мире.       — О да, иди и скажи это Вигго, — сухо усмехается Джон. — Уверен, он оценит. — Он переводит взгляд с Сантино на Джианну, и судя по их одинаковым улыбкам, они восприняли его сарказм как вызов и всерьез обдумают предложение. Не важно. Ему не угнаться за ними обоими. Не тогда, когда он должен твердо стоять на ногах, на тот многовероятный случай, если они вдруг решат вцепиться друг другу в глотки.       Джианна возвращается к своей панна-котте. Аффогато Сантино растаяло нетронутым, и даже ложка все еще чистая. Джон ничего не заказывал, но теперь жалеет о том, что ему попросту нечем занять руки. Он убирает их на подлокотники кресла и пытается расслабиться.       Повсюду камеры. Он уже нашел большинство из них, но ни капли не сомневается в существовании жучков под столами, стульями, в каждой кадке с цветком и даже на книжном шкафу позади них. Угроза реальна как никогда, но хуже всего то, что она покрыта туманом неясности и ожиданий. Он не может палить в воздух, надеясь, что это отпугнет врагов. Не может сделать ничего, кроме как играть отведенную ему роль — роль, которую он едва узнает, стоя как фигура на шахматной доске в ожидании руки игрока, и все, что ему остается, это вера в то, что хоть кто-то на его стороне знает правила игры.       Сантино протягивает руку и накрывает его ладонь своей. Джон расслабляет пальцы в моменте от того, чтобы оставить следы на подлокотнике кресла. Он заставляет себя расслабиться. Сантино переплетает их пальцы, и Джон благодарно позволяет себе касаться чего-то, с чем априори необходимо быть нежным.       — Ты все еще ранен, — говорит Сантино. Он проводит большим пальцем по его сбитым и едва только покрывшимся коркой запекшейся крови костяшкам, все еще красным и опухшим. — Тебе больно?       — Все в порядке.       — У тебя будет время восстановиться, — улыбается Сантино. — Когда мы вернемся в Неаполь, на территорию моей семьи. Нашей семьи, — многозначительно исправляется он. — Ты больше не будешь страдать. Это неправильно. — Он смотрит прямо Джону в глаза, подносит израненную руку к губам и нежно целует каждую ссадину.       Джианна неловко стучит ложкой по тарелке.       — Не давай обещаний, которые не сможешь сдержать, — шепчет она. — Нашу жизнь нельзя назвать спокойной и располагающей к счастливому витью семейного гнездышка. Опасность всегда рядом, смерть шагает по следам, стоит только двинуться вперед. У Джона будет время отдохнуть, конечно. Но он женился на Каморре. И я теплю надежду, что он не останется в стороне, если на тебя нападут. Или на меня.       — Не сейчас, Джианна, — шипит на нее Сантино. Он вновь смотрит на Джона, но смысл ее слов все равно доходит до каждого присутствующего.       Вот он, тот самый мелкий шрифт, думает Джон.       Он не спрашивает подробностей, пусть и должен. Не сейчас. И все же он знает, что должен будет это сделать как можно скорее — выяснить все, что эти двое задумали, и пресечь на корню. Но не сейчас. Нет. Правление кланов с их бесчисленными ушами и глазами на каждом углу могут услышать.       Если вообще останется, что обсуждать, проскальзывает шальная здравая мысль. Договор уже подписан. У монстра новый ошейник.       — Не сейчас, — повторяет Сантино, уже намного тише. Он замечает предостережение на лице Джона, мерцающее и опасное, как подожженная рядом с сухим трутом спичка. Но его тон гасит пламя, прежде чем оно успевает вспыхнуть. — У нас будет еще много времени для распределения семейных обязанностей. Но сегодня вечером... ты принадлежишь мне.       — О, прошу вас, — морщится Джианна. — Еще слишком рано для этого. Я предлагаю обсудить то, что произойдет в ближайшие пару дней после прибытия Судьи. И это нужно сделать до того, как... посторонние факторы встанут на пути вашего здравого смысла. Кассиан сказал мне, что внизу есть бар. Давайте выпьем, чтобы отпраздновать.       «Вам нужно выйти в люди, чтобы как можно больше глаз заметили вас», — звучит подтекстом.       Они не одни в ресторане, но другие гости заняты своими собственными секретами, шифрами разговоров и незаконной дружбой. Никому здесь нет дела до других людей. Сейчас это не играет на руку.       В баре внизу в этот час тихо, все подтянутся ближе к полуночи. Впрочем, Джон подозревает, что так надолго они тут не задержатся. Группа на сцене все еще разогревается, крупный черный мужчина в шляпе настраивает саксофон, а певица — тощая, как палка, женщина за пятьдесят, — переругивается с тем, который держит контрабас. За столиком возле сцены сидит Кассиан — в одной руке граненый стакан с джином, в другой книга, которую он, конечно, не читает. Его глаза подозрительно сужаются, когда они входят. Формально, он не на дежурстве, но, похоже, его это не волнует.       Его взгляд находит Джона, и любая эмоция стекает с лица, словно вода. Пустые, ничего не выражающие глаза. Абсолютный профессионализм. С этого момента ты угроза. Что ж, должно быть, Джианна все же рассказала ему, что произошло.       Когда-то они были друзьями. Но те дни давно канули в Лету.       Бар пуст, и только Эдди на своем обычном месте за стойкой — вечный страж — занята безмолвной, сосредоточенной беседой с Арес. Джон отводит взгляд от их рук — если они говорят о его браке, он не хочет об этом знать.       Эдди замечает его и вскидывает руку.       — Эй, Джон, — зовет она. — Ты здесь! Я не была уверена, что ты зайдешь попрощаться перед отъездом.       Он даже не подумал об этом. Вина внутри неприятно покалывает.       — Эдди, — кивает он, — мои извинения. Было много забот.       — Останься выпить, и считай, что я тебя уже простила, — говорит Эдди. Она поворачивается к Арес, осторожно показывает ей: «Подождешь?»       Арес пренебрежительно машет рукой:       «Сначала обслужи их».       — Как скажешь, — подмигивает ей Эдди. Она поворачивается к Джону с расползающейся на губах улыбкой и замечает Сантино. — Buonasera, сеньор. Рада приветствовать вас вновь так скоро. У вас тут что, встреча выпускников?       — Что-то в этом роде, — отвечает Джон. Похоже, она ничего не знает об их свадьбе, и у него нет желания говорить ей об этом прямо сейчас. Либо она выяснит это сама, либо услышит об этом, когда начнут подтягиваться посетители — в любом случае она будет недовольна тем, что он не сказал ей лично. — Сейчас все немного запутанно.       — Я слышала, — говорит она, — что в этом замешано Правление кланов. Что ты натворил?       — Кое-кого убил.       — Это ни о чем мне не говорит. — Она двигается в их сторону, пока говорит, на весу наливая бурбон для Джона и какое-то вино в высокий бокал, ставя их на стойку.       — За мой счет, — кивает ей Сантино. — Благодарю.       — Никаких проблем. Вижу вас здесь впервые, — улыбается Эдди Джианне. — Что я могу предложить вам, мэм?       Джианна осматривает бар так, будто она здесь впервые. Может, так оно и есть. Джон помнит, что она никогда особо не любила ни Нью-Йорк, ни Континенталь. Это изменится, когда она получит место в Правлении кланов. Если она его получит.       — Я еще не решила, — говорит Джианна. — Я дам знать, когда определюсь.       Сантино морщится.       — Заранее приношу свои извинения за сестру. Я не несу никакой ответственности за любые неприятности, которые она вам доставит. Кроме того, она сама платит за свою выпивку.       — Конечно, сеньор, — неловко отвечает Эдди. — Я слышала о вашем отце. Мои соболезнования. Надеюсь, вы справляетесь с этим.       Она говорит это искренне, только лишь с добрыми намерениям. Вот только ими, как известно, выстлана дорога в Ад. Джон поджимает губы при виде выражения лица Джианны. При виде вымученной улыбки Сантино. И он просто забирает свой бурбон и отходит от стойки.       — Да, — говорит Сантино за его спиной. — Спасибо. Сегодня у нас радостный повод, так что мы предпочли бы не касаться печальных тем.       Джон позволяет ему догнать себя, и они вместе идут к столику у сцены, где группа все еще настраивает инструменты. Он садится спиной к сцене — музыка его не интересует, в отличие от остальной части зала. Правила Континенталя, как показала практика, — вещь не самая надежная. Он уже видел, как их нарушают. Для всех будет лучше, если он будет следить за выходами.       — Ты же знаешь, что мы тут в безопасности, верно? — мягко спрашивает Сантино. — Не думаю что кто-нибудь рискнет притащить сюда чертов танк.       — Это Правление кланов. Я не хочу рисковать.       — Напряженный, как всегда, — расплывается в улыбке Сантино. — Думаю, я могу тебе с этим помочь. Позже.       Он держит руку на запястье Джона. Так непринужденно, будто они женаты уже десять лет к ряду и нет совершенно ничего особенного в его кривых намеках.       Они бывали здесь раньше. Воспоминания блеклые, как выгоревшие на солнце обложки книг, но все еще крепко живут в его памяти. Их поздние тихие разговоры в угловых кабинках. Их «по паре рюмок», неизменно заканчивающееся на смятых простынях в одной из резиденций Сантино. Или у стены. Иногда прямо на полу на ковре, оставляющем длинные красные следы на коленях и спине Сантино.       И ведь они никогда не проводили ночи в Континентале. Конечно, Сантино и Уинстон не ладят. Джон никогда не спрашивал о причинах. Но, может, все же стоило.       Джианна присоединяется к ним с коктейлем ужасающей расцветки.       — Я праздную, — пожимает она плечами на скептичный взгляд брата. — Нам стоило взять шампанское. Свадьбы — такие редкие и такие замечательные события.       — Понятно, почему у тебя их было три, — любезно говорит Сантино. — Жаль, что твои мужья продолжают умирать.       — Жаль, что тебе стукнуло сорок, прежде чем ты нашел того, кто может вытерпеть тебя дольше пятнадцати минут, — парирует она не менее любезно, поднимая бокал. — За счастливую пару.       — Спасибо, — бормочет Джон. Ее фальшивый энтузиазм успокаивает его, как и палец Сантино, поглаживающий его запястье.       — И пусть этот брак будет более счастливым, чем каждый из моих, — заканчивает она. — Но вы, кажется, хорошо знаете друг друга. Как долго вы знакомы?       «Не могли бы вы, блять, сказать мне, какого черта происходит между вами, — не говорит она, но намек достаточно тонок. — И не просите меня делать вид, будто тут нет никакой предыстории».       — Достаточно давно, — отвечает Сантино так, будто они ведут разговор о погоде, а не раскрывают то, что скрывали половину жизни. — С момента, как Джон начал работать с нашей семьей. — Он поднимает и салютует бокалом шокированному взгляду сестры. — Что ж... Я никогда не обладал большим самообладанием, когда дело касалось Джона.       — В самом деле, — усмехается она.       — Джианна, пожалуйста. Сегодня день моей свадьбы. Не могла бы ты не быть сукой хотя бы пару часов?       — Разве я не добра к вам обоим? — спрашивает она. С каждой секундой ее улыбка становится все более натянутой. — После всего того, что я для вас сделала и собираюсь сделать? Разве это не доброта?       Она будет лгать, сцепив зубы, и это может вызвать проблемы в будущем. Джон ни на секунду не сомневается, что она и пальцем бы ни пошевелила, не будь в том ее личной выгоды. Быть может, она перестраховывается, оказывая Сантино такую значительную услугу — на тот случай, если трон все же наследует он, или на случай необходимости приструнить его, если победителем выйдет она.       Или же она взвесила все риски и преимущества того, что Джон Уик теперь часть ее семьи, и решила, что такое приобретение стоит ее лжи. Джон помнит ее методы. Долгие разговоры и скрытые под толщей слов угрозы, тихий голос и внезапное объявление войны. Она никогда ничего не делала собственными руками — у Д'Антонио на жаловании множество людей, готовых послушно следовать приказам по первому щелчку пальцев.       И вот теперь он — один из них. От этой мысли становится пусто внутри.       С этим миром было покончено. С этим миром было покончено.       — Ты такой тихий, Джон, — говорит Джианна. — Ты всегда был таким. Большую часть времени с тобой в одном помещении, я не замечаю тебя. И как ты выносишь моего брата? Он так много болтает.       — Один из нас должен, — криво усмехается Сантино. — И это, конечно, не Джон.       — Я не возражаю, — говорит Джон. — Он отвлекает на себя все внимание. Меня никто не замечает.       Джианна делает небольшой глоток из своего высокого бокала и неприязненно морщится.       — Боже мой, Джон. Неужели ты никогда не прекращаешь работать? Я не говорю о том, что это плохо, но знаешь... в жизни есть гораздо большее.       — Я знаю.       И это так, но он не может объяснить ей, что работа всегда в его жизни. Что работа и есть его жизнь, потому что существовать иначе он попросту не может. Что он нашел выход из этого Ада на пять скоротечных лет, но вот, он вновь стоит на пороге бездны, готовый нырнуть в нее, чтобы вновь вознестись на свой пьедестал монстра, мифической твари — нравится ему это или нет.       Но дело было не только в работе.       Он всегда говорил только когда считал нужным. Сантино заполнял пробелы. Идеальный баланс. Он все еще помнит.       ...Неаполь. Утро после удачного завершения миссии. Джон чистит оружие. Пистолеты, разобранные на детали и аккуратно разложенные на полотенце. Он сидит, скрестив ноги, на полу. Следом за пистолетами идут ножи. На них все еще пятна крови. Утро после дела всегда тяжелое, и Джон склонен к самобичеванию. Адреналин, ярость и сосредоточенность исчезают, оставляя его пустым и немного подавленным. Вертящимся на одном месте без ясности того, что ему делать. Сантино единственный, кто это понимает. Он приходит вечером. Остается на ночь. Говорит о жизни, о семье, о картинах. Его голос приносит покой — глубокий, бархатистый — на каком бы языке он ни говорил. Он — точка фокусировки в пустоте. Якорь лодки, плывущей по бескрайнему отштормившему ночью морю. И когда он собирается уходить, всегда кладет ладонь на затылок Джона, и тепло его ладони прогоняет последние тучи бури...       Прошло так много лет с тех пор, как он позволял себе возродить одно из этих воспоминаний. Джон ловит себя на том, что безотрывно смотрит на Сантино, ища в нем того человека из воспоминаний. И находит его.       Сантино бросает на него любопытный взгляд, вопросительный и немного снисходительный. Иногда его терпение к молчанию Джона не безгранично. В другие дни же — кажется бесконечным.       — Потерялся в воспоминаниях? — спрашивает он.       — Да. Просто... думаю о тех временах... после работы. На следующее утро ты всегда заглядывал, чтобы проверить как я.       Сантино смеется.       — Я помню. Ты был такой мрачный. Кто-то должен был тебя подбодрить.       — Мне нравилось, — говори Джон. — Это... помогало. Мне нравился твой голос. Было приятно, что кто-то оставался рядом со мной. Кто-то живой.       Джианна опускает лицо и коротко улыбается.       — Мне кажется, однажды я видела вас. Ты что-то делал со своим оружием, пока мой брат спорил сам с собой об искусстве. Способы ковки старых мастеров Китая. Это самая скучная тема из всех, понятия не имею, почему ты не пристрелил его.       — Я был очарован, — отвечает Джон. Он говорит это им обоим. Помнит голос Сантино так ясно и отчетливо, воспоминания всплывают из глубин памяти без мрачных и ядовитых теней, обычно затуманивающих старые воспоминания. Ни страха, ни гнева, ни ненависти. Это были хорошие дни. И хороших дней с Д'Антонио было куда больше, чем с Тарасовыми. Они были по-своему добры к нему. — Твой брат никогда не был частью моей работы. Его слишком легко слушать.       — Конечно, ты так говоришь, — усмехается Джианна. — Ты же его муж.       И все же она удовлетворенно улыбается. Теперь ей есть с чем работать. Зная ее, она возьмет все те немногие крохи правды, которые они ей дали, и вплетет их в свои собственные истории. Все те моменты, когда она видела их вместе, но держала рот на замке и предпочитала ничего не замечать. И она будет лгать так, что однажды Джон задастся вопросом, а не было ли всего этого на самом деле.       Сантино ставит свой пустой бокал рядом с его. Повинуясь прихоти, Джон поворачивает руку ладонью вверх и кладет ее на стол между ними. Они переглядываются. Джон не может отвести взгляда.       — Возьму себе еще выпить, — говорит Джианна, поджимая губы. — Хотя бы постарайтесь вести себя прилично. — Она встает и уходит, оставляя их наедине.       — Не смотря на все свои недостатки, моя сестра отлично понимает намеки, — говорит Сантино. Он поворачивается к Джону и задевает своим коленом его. В его глазах есть что-то тяжелое — но такое теплое и… приглашающее. Джон думает о руке, лежащей на его затылке.       Поэтому он наклоняется первым. Поцелуй порывистый, капризный, пытливый. Сантино позволяет ему взять инициативу на себя, наклоняя голову и встречая ласковое прикосновение. Он приоткрывает губы в приглашении и послушно подается вперед.       Ну же, возьми все, что захочешь. Это твое. Я твой.       Но спешить некуда, Джон терпелив. Он сдерживает поцелуи, задерживаясь в уголке рта Сантино, на нижней губе.       Так невероятно приятно целовать его снова. Тепло. И больше не одиноко. Джон чувствует, каких усилий стоит Сантино сдержаться, и, пожалуй, ценит это больше всего.       — Подходящий момент, чтобы уйти, — говорит Сантино. Его дыхание сбито, на щеках красные пятна. Он подносит руку к изгибу шеи Джона и оставляет ее там. — Нам больше незачем ждать. Пяти лет более чем достаточно. Я хочу тебя, Джон. Всего тебя.       От его голоса по телу пробегает табун мурашек. Он тоже это чувствует — это желание, эту связь между ними. Настоящие они или нет, но прямо сейчас он буквально тонет в них.       И когда он находит в себе силы заговорить вновь, он слышит грубость своего голоса:       — Да. Не уверен, что выдержу еще один разговор с твоей сестрой.       — Согласен, — кивает Сантино.       Они покидают бар через один из боковых выходов, незаметно исчезая в тяжелых складках портьеров. Несколько шагов спустя Сантино берет Джона за руку. И больше не отпускает.       Номер для новобрачных в Континентале такой же экстравагантный, как и все остальное в отеле; одного количества свечей по всему помещению было бы достаточно, чтобы удовлетворить даже Джианну. На кровати уже были разбросаны лепестки роз, когда они заходили сюда после церемонии; тогда Джон резким движением руки стряхнул их вместе с пледом. К счастью, никто так и не поднял их с пола. Все это выглядело, как не самая удачная шутка Уинстона.       Никто из них не уверен, есть ли здесь камеры, наблюдают ли за ними прямо сейчас. И пусть руки не дрожат, ощущение такое, будто вот-вот разобьется нечто хрупкое.       — Итак, — начинает Джон.       Сантино педантично вешает свой пиджак на вешалку и убирает его в шкаф, а затем бросает на Джона удивленный взгляд.       — Что?       Как, черт возьми, мы собираемся это сделать? — хочет спросить Джон. Между ними некоторые слова не нужны. Сантино жалеет его и, пересекая комнату, встает перед ним.       — Нервничаешь? — спрашивает он, вскинув брови. Его руки заняты, он снимает галстук, растягивая тугой узел, и отбрасывает его на спинку соседнего стула, с нетерпеливостью принимаясь за одежду Джона. — С каких пор Баба Яга из-за чего-то нервничает.       — Прошло пять лет, Сантино.       — И ты даже не можешь себе представить, как часто я думал о тебе, — шепчет он надрывно. Ложь, но, быть может, если кто-либо за ними все же наблюдает, этого не заметят. В отличие от него, потратившего годы на запоминание мельчайших изменений в настроении.       — Я...       «...тоже думал о тебе», — вертится на кончике языка Джона. Но он не может этого сказать. Потому что это не неправда, по крайней мере не в том смысле, в каком об этом говорит Сантино. Он никогда не задерживался в воспоминаниях. Короткие вспышки, вызванные неожиданными картинками и запахами. Потрясающие воспоминания о бледных глазах, немедленно отодвинутые в сторону.       Я не думал о тебе. Не намеренно.       Это не то, что Сантино будет рад услышать, если Джон вообще хоть сколько-нибудь знает этого человека. Но это правда, и эта мысль не покидает их все время, пока они торопливо избавляются от одежды: рубашки расстегнуты и отложены в сторону, туфли сброшены, ремни и брюки смяты и позабыты.       Я оставил тебя позади и не знаю, почему я здесь.       Он чувствует, как теряет ощущение времени. Соскальзывает в защитную дымку, и будто наблюдает за всем, что происходит, со стороны. Их движения легки: Джон подталкивает Сантино спиной к кровати, они обмениваются поцелуями, с каждым движением становящимися все более неряшливыми. И они, растягиваясь на прохладных шелковых простынях, уже наполовину тверды, и когда все случается, это так…       ...механически.       Лишь движения, одно за другим. Джон ничего не чувствует. Он думает, что Сантино должен сказать, остановить их обоих; на его лице появляется морщинка замешательства, пусть он и скрывает это за укусами, покрывая ими ключицы Джона. Его руки гладят Джона по спине. Это навевает воспоминания. Сантино всегда был слишком очарован его татуировками. Их значения, история, резкие и грубые линии, по большей части уже выцветшие — они так похожи на синяки, но на деле — лишь чернильные пятна на коже. Уродливые, но такие прекрасные.       Джон устраивается между раздвинутыми бедрами Сантино. Судорожно вздыхает. Он может справиться с этим — Сантино все так же красив, как и прежде, его руки нежны и осторожны, и никто в целом мире не целуется так как он. Спать с ним — не то, чему Джон хочет сопротивляться.       И все же это больше, чем он может вынести. Этого слишком много. Он не знает, зачем это делает. Он сам не свой. Ошеломленный. Потерянный. Отрицающий сам себя и свою реальность.       Презервативы и смазка очень любезно оставлены в прикроватном ящике. Джон разрывает шелестящую обертку и тянется за смазкой.       Туман в голове слишком густой.       Он почти не присутствует здесь, рядом с Сантино; будто совсем в другом месте. Он хочет вернуться в дом, которого больше не существует, навеки остаться между стенами, которые он искренне считал безопасными, и в жизнь, которую, как он думал, он действительно сможет сохранить.       — Не волнуйся об этом, — бормочет Сантино, когда Джон двигается, чтобы протолкнуть в него пару пальцев. — Я знаю, что делаю.       — Ладно.       — Просто позволь мне ... — Сантино хватает Джона за бедра, чтобы перевернуть их обоих и оседлать его. Они оба слишком торопливы и неловки, чтобы сделать все правильно.       Поэтому нет ничего странного в том, что колено Сантино со всей силы въезжает по поврежденным ребрам Джона.       Джон на мгновение бледнеет. Кажется, что он в шаге от того, чтобы закричать. Боль настолько яркая, что стирает несколько секунд памяти, порождая мерцающие вспышки, уничтожающие реальность на своем пути.       Он приходит в себя лежа на спине и прижимая ладони к поврежденной повязке, агония почти невыносима. Это хуже, чем если бы его резали на живую раскаленным тупым лезвием. Дыхание становится неровным, слишком поверхностным так, что появляется риск схлопотать приступ гипервентиляции. Единственное, на чем он может сосредоточиться, — это попытки не отключиться от боли. Хотя боль — это все, что у него сейчас есть.       С каждой секундой восстанавливается картинка перед глазами. Сантино нависает над ним, ругаясь себе под нос, мешая наречия итальянского и английский.       — Джон. Джон, с тобой все в порядке? Parlami tesoro. Черт Возьми, Джон, я забыл, что...       — Все в порядке, — процеживает Джон сквозь стиснутые зубы. — Просто… дай мне минутку.       — О, мне так жаль, — продолжает суетиться Сантино. — Я вызову врача.       — Все так плохо? — Джон пытается приподняться, чтобы взглянуть на состояние раны, но боль не позволяет ему пошевелиться.       Сантино отнимает его руку, что оглядеть рану, и с облегчением выдыхает:       — Нет. Швы держатся. — Он наклоняется так, чтобы разглядеть повязку получше, но вместо этого оставляет крохотный поцелуй поверх бинтов. — Мне следовало быть осторожнее.       — Да. Следовало.       Джон медленно моргает, пытаясь заставить потолок перед глазами остановиться. Делает несколько глубоких вдохов-выдохов, восстанавливая дыхание и проверяя, как движения грудной клетки тянут бок. Через несколько минут он приходит в себя. Дымка перед глазами окончательно исчезла, возвращая ясность сознания. Теперь он явно ощущал и остальные раны, покрывающие тело: синяки на коленях и локтях, ссадины на костяшках пальцев, перенапряженные мышцы, а еще — желание просто уснуть. Как же ему не хватало этого все эти долгие дни. Джон чувствует каждый прожитый год своей жизни, вспоминая, почему вообще уволился.       — Джон, — тихо зовет Сантино. Он слишком близко, напряженный, переполошенный, осторожно касается плеча. Проводит рукой по затылку, царапая ногтями кожу голову. Такой ласковый. — Насколько все плохо?       — Пара минут, и я буду в порядке.       — Все время мира. — Сантино наклоняется и оставляет касание губ на его челюсти. Проводит языком по выступившей щетине, оставляя частицы слюны, холодящие кожу. — Столько времени, сколько тебе потребуется. Пять минут, десять. Мне все равно. Но после этого мы вернемся к тому, на чем остановились. Джон. Даже если тебе придется сцепить зубы от боли.       Его руки нежны. Его тон — нет.       Джон смеется. Он ничего не может с собой поделать. Хотя, это ужасно больно.       — А вот и ты, — мурлычет Сантино. — Настоящий ты.       Бездушный ублюдок, — не говорит он, но все же волна тепла напополам с горькой ностальгией затапливает их обоих. Сантино всегда умел держать его в напряжении. Всегда только самые сложные задания, всегда на грани между безумием, яростью и смертью.       Он порочный человек. Гневливый. Обидчивый. И только, быть может, поэтому — один из немногих дорогих сердцу.       — Вся работа сегодня на тебе, — шепчет в ответ Джон. — Только, разумеется, если ты не хочешь, чтобы тут все было в крови.       Сантино наверняка был бы не против, но все же он улыбается:       — Не сегодня, mio caro. Прибережем это для медового месяца.       Они смеются над этим вместе. Слишком резко, в словах недостаточно юмора. Это плохая шутка, и все же у Джона на языке привкус меди.       Хочет ли он этой свободы? Может ли он позволить себе быть таким?       Джон откидывается на подушки. Он прижимает ребра одной ладонью, другой — касается голого бедра, перекинутого через свои колени. Сантино горячий. Весь: и телом, и характером — и так приятно вновь целовать его. Вновь расслабляться под его прикосновениями, чувствовать тепло его дыхания. Сантино безудержен. Свободен от чувства вины. Он никогда не тащит с собой в постель сожаления. И Джон с удовольствием следует за ним.       Его член тяжело прижимается к внутренней стороне бедра Сантино, смазка размазывается по коже. Поцелуи, беспорядочно тяжелая близость тела, страсть, с которой они касаются друг друга — все это заставляет сосредоточиться и забыть о боли.       И все же он мысленно благодарит Сантино за то, что тот берет инициативу в свои руки. Джон гладит его по спине, груди, касается большим пальцем соска, надавливая и заставляя Сантино вздрогнуть, пока, наконец, не добирается до его члена.       — Погоди, — шепчет Сантино.       Как скажешь.       Джон возвращает руку на его спину, оглаживая перекатывающиеся под кожей мышцы.       Сантино молчит. Он приподнимает бедра, кружа вокруг кончика члена Джона и принимая в себя только головку. Медленно движется на ней, и есть нечто непередаваемо восхитительное в том, чтобы чувствовать, как мышцы поддаются едва скользящему в них члену. Такой контроль.       Джон ловит себя на том, что задерживает дыхание.       Бедра Сантино едва заметно дрожат. Он прерывисто выдыхает, и Джон перехватывает его дыхание губами. Их носы соприкасаются, и для любого, наблюдающего со стороны, это, наверное, выглядит так нежно и будто окутано любовью. Но лишь для того, кто не знает их. И не знает, что они делают друг с другом.       — Что, — ухмыляется Джон, — уже слишком много?       Сантино игнорирует его, тяжело дыша и закусывая уголок нижней губы, затем он внезапно резко напрягается, сжимая Джона в себе и вырывая из него жалкий скулеж.       — Может быть, — бормочет он, откидывая налипшие на лоб пряди волос, — или, может быть, я просто очень скучал по твоему члену.       Джон недоверчиво хмыкает.       — Ни за что не поверю, что ты пять лет хранил целибат.       — Ну, есть только один Джон Уик, — туманно отвечает Сантино.       Он движется медленно, одна его рука на изголовье кровати, другая на колене Джона — и он так невыносимо сдержан. Джон откидывает голову назад, рассыпая волосы по подушке, и смотрит, как головка его члена скользит в теле Сантино.       Они едва касаются друг друга. Но от предвкушения у обоих пересыхает во рту.       Кожу покалывает. Джон ловит себя на мысли, что голодно дергается в такт каждому движению бедер Сантино — дыхание перехватывает, нервы оголены до предела, и все чувствует настолько остро, что невозможно сфокусироваться.       — Ты сводишь меня с ума, — выдыхает Джон.       Сантино смеется.       — Да, — говорит он. — Мне нравится заставлять тебя ждать. Слишком часто это бывает наоборот.       Джон выругивается себе под нос. Жар напряжения вокруг головки члена отдается электрическими разрядам по телу. От нетерпения начинает зудеть под кожей, но ему даже в голову не приходит поторопить Сантино. Джон не может вспомнить, когда в последний раз вот так отчаянно нуждался в большем. И все же его руки остаются неподвижными и нежными на дрожащих бедрах. Он будет двигаться, когда ему прикажут. А до тех пор...       Сантино наклоняется вперед, касаясь его губ, и Джон тянется ему навстречу. Едва ли это можно считать поцелуем: больше языков, чем губ, открытые рты, размазанная по лицу и стекающая по подбородкам слюна. Сантино выбирает именно этот момент, чтобы опуститься на член, хрипло выстанывая проклятия. Джон не издает ни звука — он лишь задерживает дыхание до головокружения, сцепляет зубы и принимает все то, что Сантино готов ему дать.       Джон клянется себе не двинуться с места ни на йоту. Он не доставит Сантино удовольствия своим нетерпением.       — Так много контроля, Джон. — В голосе слышится усмешка. Мышцы бедер дрожат от напряжения, и Джон оглаживает их ладонями в безмолвной мольбе. — Мне всегда это в тебе нравилось. Как там русские говорят?.. «Гребаная сила воли»? Да. Это мне тоже нравится.       Джон неуверенно посмеивается.       — Не слишком ли далеко ты зашел?       — Разве? — наигранно обижается Сантино. — Возможно, я не смогу быть с тобой таким осторожным, как обещал...       Он откидывается назад, и Джон сгибает колено, позволяя использовать его как опору. Сантино вновь приподнимается, оставляя в себе лишь кончик члена. Внутренняя сторона бедер блестит и скользкая от смазки. Очарованный, Джон ведет пальцами по гладкой коже, собирая белесые стекающие капли, и проводит подушечками вокруг самого входа. Он размазывает смазку по краям, дразня Сантино, и тот прикрывает глаза, склоняя голову.       — Можешь сделать это, — разрешает он. Джон послушно прижимает пальцы увереннее, мягко, а затем все сильнее и сильнее, пока первая фаланга пальца не скользит рядом с его членом. Внутри тесно и жарко. Джон сгибает палец, вырывая у Сантино сбитый, хриплый вскрик.       — Думаешь, выдержишь два?       Джон снова смеется. Теперь это игра — ему больно, и он не против этой болью справедливо поделиться. Они оба любят сложные задачи.       — Пошел ты, — рычит Сантино. — Нет. Плевать. Давай.       Он прижимается лбом к плечу Джона и прогибается, его дыхание становится прерывистым. Джон скользит внутрь вторым пальцем, и теперь смазка стекает по его ладони и запястью. Мышцы растягиваются до агонии предела, но Сантино не просит остановится — он бормочет что-то бессвязное, мешая английский и итальянский, его член тяжело прижимается к животу Джона. Стоит согнуть пальцы, и он в порочном удовольствии, вышибающем искры из глаз, болезненно стонет.       — Третий? — предлагает Джон. Взгляд, которым его одаривает Сантино, обещает жесточайшую из расправ, если он вообще попытается.       — Встречное предложение, — говорит он. — Убери пальцы, и я буду объезжать тебя, пока ты не кончишь.       — Заманчиво.       — Посмотри на себя, Джон. Ты не можешь винить меня за то, что я захожу слишком далеко.       — Ты прав. Не могу, — шепчет Джон. Он медленно вынимает пальцы, проводя ими по ободку мышц и убеждаясь, что Сантино почувствует каждое из его прикосновений.       Сантино опускает руку с изголовья кровати на его плечо, грубо обхватывает за шею и привлекает к себе, жадно впиваясь грязным поцелуем. Он скользит по члену вниз, пока полностью не усаживается Джону на колени, глуша любые звуки.       Это больше не игра. Сантино перестает валять дурака и дразниться. Его движения быстрые, грубые, требовательные, он принимает в себя член глубокими толчками, от которых они оба едва не задыхаюсь.       Джон касается его члена, медленно поглаживая: дразнит кончиком пальца головку, кружит пальцами на скользкой бархатистой коже — его маленькая месть. Усмешка расползается на губах Сантино — он бы ни за что не упустил это из виду.       — Как жестоко, Джон, — говорит он, глубоко глотая воздух. Его кожа покраснела, на кончике носа висит капля пота.       Джон сжимает его член жестче.       — Да. И тебе это нравится.       — О, так ты все же помнишь.       — Будто бы я мог забыть...       Джон с усилием отдрачивает ему, грубо скользя рукой по члену, так, что боль в недавно вывихнутом запястье дает о себе знать. Капли полупрозрачной жидкости остаются на его пальцах с каждым касанием головки.       Сантино ускоряется, до россыпи синяков вцепляясь пальцами в предплечье, отчего едва затянувшаяся царапина разрывается вновь и кровь бежит по локтю на белоснежные простыни.       Движения мельче, плотнее, и Джон может поклясться, что видит звезды, а в следующий момент уже сам, вскидывая бедра, толкается глубже.       Сантино откидывается назад, волосы падают на прикрытые глаза.       — Скажи мне, что ты скоро, — задыхается он. — Потому что я... Джон, Dio, ti prego...       — Да. Черт, просто... просто не останавливайся.       — Для тебя — все, что угодно. — Сантино смеется сквозь крепко сжатые зубы.       Смеется до тех пор, пока его голос не срывается и он не кончает на руки и грудь Джона неровными толчками. Его бедра дрожат. Он рефлекторно сжимает член Джона в себе, и этого достаточно. Джон кончает следом сильнее, чем вообще себя помнил. Он стонет вместе с Сантино, глубоко затопляя его спермой и прижимая к себе так крепко, что ребра протестующе ноют.       Они опираются друг на друга. Мокрые от пота. Задыхающиеся. Сантино дрожащей рукой касается его волос, но сил даже на это не хватает. Пройдет не мало времени, прежде чем они соберутся достаточно, чтобы разлепиться.       А до тех пор остается лишь держаться друг за друга.