Лилия калла.

      Кэйа вздрагивает внутренне, оборачивается загнанно, и дышит тяжело. У Кэйи руки — корка льда, тело — гноящая рана, мысли в голове — чужие. Кэйа дышит, а воздуха словно бы нет, блуждает взглядом по темноте палатки и на краю сознания, размыто, нечетко, видит алые всполохи, слышит сиплые выдохи.       Первая мысль — испугаться, вторая — рвануться с кровати; но он ведь знает, что слышит то, чего нет, и видит вещи, которых не существует, а красный-красный-красный, что улавливает боковое зрение — бред, морок и дурман. Помнит, как пугался в первые разы, как видел над собой чужие злые глаза, как хватался руками за воздух и беспричинно задыхался от боли, стягивающей грудную клетку. Помнит, как лил в панике настойку прямо на язык после, и окруженный теплым, почти пуховым одеялом сна падал в небытие. Кэйа вообще много чего помнит, на самом-то деле, хоть порой и ловит себя на мысли, что это самообман.       Не то чтобы он далек от истины. Однако, в конце концов, что есть в его случае самообман, если ложь уже на руках лежит второй кожей?       Кэйа вздрагивает, поводит плечами, ощущая вечерний холодный ветер, и жмурится. Лед жжется — все еще лечит кровавые, рваные раны на предплечьях, и гной мутнит почти стеклянную поверхность холодной корки. Разводы во льду — розовые, желтые, белые, а внутренняя часть местами красная, как багровый агат. Кэйа смотрит на свои руки в надежде отвлечься, ждет, пока темный призрак в углу глаза — он всегда в углу глаза, как ты не смотри и не оборачивайся, что не делай с этим, — уйдет прочь. Кэйа концентрируется на собственной боли, ходит вокруг нее кругами, зацикливается. В глотке жжется тоже — настойка, не разведенная с водой, почти огнем опаляет горло, и даже сглотнуть скопившуюся во рту слюну не выходит.       Тревога скребет под ребрами и воет испуганной гончей на краю сознания, ужасом первобытным раздирает грудину, но нужно свыкнуться, переждать, потерпеть. Он чувствовал это с самого начала, он согласился заплатить эту цену за крупицу свободы.       Разве нет?       Огни Мондштадта — вечно свободного, вечно гуляющего, — издалека кажутся почти что звездами и собор, в котором Барбара наверняка места себе не находит от вины, молчаливо возвышается тенью величия Барбатоса. Завтра ему возвращаться на ковер к Джинн с отчетом, завтра сладость лжи опять отпечатком веселья ляжет на губы. И Дилюк, чертов Дилюк, опять мерещиться будет всюду — от штаба рыцарей до торговой площади, от застенок города и до его нового места назначения. А от этого чувства, что за ним наблюдают, будет не скрыться, не спрятаться.       У Рагнвиндра ведь в глазах — жалость. Всегда там была, всегда там будет: вот они юные и безвинные — Кэйа разбил окно, его ругают, а плачет — Дилюк. Потому что жалко. Вот они — возмужавшие, но еще подростки — Кэйа отшатывается от прикосновений, которые не заметил, и смотрит прямо в глаза, когда говорит. Дилюк больше не плачет от того, что боль его чувствует, как собственную, осколками впивающуюся в руки, но в глазах его тепло и капелька, совсем кроха сочувствия. Дилюк убирает за едва краснеющее ушко прядь волос и ведет рукой по смуглой спине ниже. Вот они взрослые, еще пару недель назад — Кэйа пьет, и смеется, и кружит в танце с вьющимися стайкой вокруг него девушками, а Дилюк цедит свой виноградный сок и даже глаз не поднимает.       Кэйа — умелый лжец, а Дилюк знает всегда, что в его действиях истина.       Истину видно в заплетающихся руках и цепляющихся за все подряд пальцах.       В сладком запахе, оставшемся клеймом на запястьях.       В тусклом сиянии печального, все ещё нежного взгляда.       Кэйа смотрит на далекие шпили собора, дышит теплом на замерзшие ладони, подмораживает растерзанное предплечье вновь, свыкается с проходящим ощущением чуждости его тела. Кажется, на руках статуи едва видно мягкий, мерцающий свет, а мелодию лиры слышно даже в горах Светлой короны.       В воздухе пахнет тлеющими угольками и на краю сознания мелькает темная тень.

Тимей отказывается продавать ему настойку. Мнется неуверенно, смотрит исподлобья и сглатывает слишком уж часто, а у Кэйи руки сжимаются в кулаки от бессилия.       — Сэр, я не могу, понимаете? Правда не могу, мне дали инструкции, — Кэйа, на самом деле, даже сначала теряется, смаргивает, стряхивает с себя навождение. Отсылает к черту туманную пелену спокойствия от лекарств, стирает с лица полуулыбку и сначала лишь пытается… Понять. Успокоиться. Усмирить жар под кожей, затушить пламя в венах, отвадить тревогу, смотрящую налитыми кровью глазами прямо в затылок.       Этого ведь быть не может, это чертовщина какая-то. Может, алкоголь так дурно подействовал в смеси, может, не стоило дотягивать целые сутки до нового приема: черт его знает. Но Кэйа смотрит прямо в чужие глаза, полные стыда и вины, и держит в голове понимание — если он сейчас не сдержится, если позволит необдуманной ярости из-за отказа просочиться, то гнев вцепится зубами в шею, проломит любовно исцеленные Барбарой ребра, вскроет старые раны и не оставит от всего хорошего, что у него еще есть, и камня на камне.       Взгляд Тимея мечется от, видимо, невероятно интересных полок с ингридиентами к столикам «Хорошего охотника» и Кэйа знает, почему.       Он знал, что встретит его, понимал разумом, что это уже закономерность: Дилюк ведь и правда везде, ищет его сам, использует любые предлоги, чтоб пересечься. Дилюк в кабинете Джинн — договаривается о снабжении, Дилюк в соборе — молчаливо «молится» Барбатосу, Дилюк у лавки Тимея — на кой черт, непонятно. Кэйа цепляется за него взглядом всегда — в кошмарах и наяву, а сейчас оборачивается, смотрит в спину и благодарит всех богов за то, что не видит эту ужасную, смешанную с отвращением, жалость. Хотя с чего бы ей вообще быть?       Да, забинтованы руки, да, под глазами залегли тени, но он ведь и сам не помнит, когда в последний раз хорошо спал, а сам Дилюк не лучше его ни на унцию. Говорят, что с момента прибытия в город он ни разу не улыбнулся; ходят слухи, что он слишком часто ходит бок о бок с Магистром Джинн; и абсолютно все безмолвно принимают негласную истину — большинство рыцарей Ордо Фавонус для нового мастера Дилюка — пыль. Он хотя бы никогда и не отрицал, что тонет, в отличие от ненаглядого братца. Так почему же со стороны все выглядит так, словно второму гораздо легче?       Кэйа фыркает, натягивает спокойнейшую из своих улыбок, и желает Тимею хорошего дня. В городе, очевидно, придется задержаться…       …Но часами позже Кэйа смотрит перед собой — ни черта не видно, хватется ладонями за покрывало — пускает иней по ткани и кричит, кричит, кричит. Голос срывается, горло болит, слезы застывают холодными бриллиантами на щеках, а в его комнате пусто-пусто-пусто и одиноко так до жути, что касания пламени не кажутся фантомными, что полный отвращения шепот прилипает к коже не хуже нектара попрыгуньи. Тело складывает по полам, в мышцах тянет, словно отрывая мясо от костей, а мысли-мысли-мысли и тревога ужасная разрывают черепную коробку изнутри. Кэйе больно, правда, в первый раз действительно больно, и руки тянутся к тумбочке, а настойки нет, нет сладкого забытия, тут ведь только он и братец Дилюк, кровь на щеках которого сливается с волосами. И пытка эта, эта горечь и боль, кажется, не опускают часами, держат крепко и сдавливают ребра до самого рассвета, до конца, до чертовой маленькой смерти крупицы человеческого внутри него.       Как иронично.       В юности, еще на обломках и пустошах былого счастья, когда люди на его глазах превращались в ужасных тварей, он видел, кажется, что-то схожее. Ломку страшную, дикую, сушащую горло и язык, ослепляющую и болезненную: короткие ногти скребут по коже, чертят красные полосы, но ни капли облегчения нет, никакого блаженного холода, ни единой капли живительной влаги. Кэйа остался в городе, а теперь не знает, что делать: в дверь колотят испуганные подчиненные, крики которых совсем не перекрывают чужой голос в его голове, и реальность перед глазами меркнет. Он должен выйти, улыбнуться, сказать что-то такое, что разрядит обстановку, но вместо этого Капитан Кэйа Альберих цепляется пальцами за собственные волосы и тянет, тянет, тянет, игнорируя все, что колотится внутри него самого и все, что стучит снаружи.       Внутренности сжимаются в один единственный, болезненный комок, и ему правда кажется, что кто-то гладит его, чертово ничтожество, по голове, как в юности это делал Дилюк, и шепчет на ухо, что все хорошо, почти перекрывая заевшее в голове желание выпить и упасть в забытие. Кэйа держит длинные синие пряди в руках, тыкается слепо лбом в белые простыни, и плачет, как дитя, не зная, что с собой делать. Тело свое, тело чужое, горящее от боли и невесомое, тяжелое, как камень и покрытое ледяными коростами, а руки — не его, и мысли — чужие. Голос хриплый, скулеж болезненный, и хочется, до боли хочется лишь спокойствия — хоть сейчас иди и сырые цветки ешь, хоть огненной водой заливай все пустоты внутри.       Рассвет выглядит тусклым, и Кэйа думает, что, наверное, это и правда была маленькая смерть.       Днем Тимей отказывает ему снова.

Вопреки всему, в том числе вопящему внутреннему голосу, в лазарет он не является. Утром всем обеспокоенным с вымученной улыбкой отвечает: «Не беспокойся, пташка, просто плохие сны, » — и перед Джинн на части не разбивается лишь благодаря недюжинной силе воли. Пускай в лице взрослого, Действующего Магистра Джинн он и видит теперь юную деву-рыцаря, что еще ходит под началом его брата, пускай весь Монд выглядит болезненным призраком, отголоском его юности — Кэйе некогда ловить за хвост прошлое. У него отчеты, тренировка с новобранцами, разведка с отрядом у Утеса Звездолова — Кэйа сгоняет прошлую ночь с себя и чешет беспрестанно оголенные предплечья, ходит хмурый как туча и огрызается на глупые вопросы. Однако при мысли, что придется посетить винокурню по вопросам, связанным с поставками в Ли Юэ по личной просьбе Джинн, внутренне содрогается и прячет болезненно красные глаза. В его состоянии показать уязвимость равнозначно смерти, и раз уж Тимей имеет такие указания… Что ж, раньше ведь он как-то обходился и простым вином, верно ведь? Кэйа держит эту мысль в голове, глотает кислоту и желчь вместо привычной горечи, и говорит сам себе, что всё будет хорошо. Он выдержит. Его ведь ломало и не такое, верно? Пускай зрачки сужены, пусть дрожат руки, плевать на то, что кислоту приходится вечно сплевывать — Кэйа сильный и держится за одну лишь эту мысль…       …Кэйа сползает по стене города по прибытии с винокурни, пытается вытравить из себя воспоминания, цепляется за покрытые ожогами ладони и задыхается.       Мутит, ломает, складывает по полам — по запястьям струится кровь, глаза словно вот-вот лопнут и голова болит так, что невозможно становится. В подворотне тихо и безлюдно ночью, и никто не увидит, как он заливает своей черной, мерзкой кровью благодатную Мондштатскую землю, никто и не взглянет на то, что очередному пьянице стало плохо, а потому Альберих позволяет себе эту слабость. Позволяет снова. И клянет тот день, когда отпустил себя и сделал это впервые, когда смотрел в честные глаза Барбары и не врал о том, что утихла боль за ребрами. Не прятал настойку, не дорожил каждой её каплей, не боялся беспричинного ужаса, что цеплялся в глотку каждое мгновение, когда действие этого чертового суррогата счастья заканчивалось. Кэйа смотрит пусто перед собой, и, кажется, ломает пальцы, в которые так отчаянно цеплялся второй рукой в попытке угомонить жар под кожей, и не знает, куда себя деть.       Чувствует руки в своих волосах, почти кожей ощущает жалость на знакомом лице, сжимает крепче челюсти — это снова мираж, этого нет, это дрянная болезнь. Смыкает веки, склоняет голову к груди, едва слышно хнычет, как побитый ребенок — а Дилюк, руки которого почему-то слишком горячие для галлюцинации, держит в ладонях опухшие и покрасневшие фаланги пальцев.              Кэйа говорит себе мысленно: «Тебе это снится, этого нет, » — и, наверное, в какой-то момент правда засыпает.              Потому что открывает глаза уже в соборе, видит перед собой лишь злую, как тысяча чертей, Барбару.       И совершенно не замечает мрачную, усталую фигуру, маячащую позади Пейдж.