Лилия калла.

      Ни один человек в здравом уме не хотел бы увидеть Барбару в ярости - Кэйа верит в это так же свято, как и в то, что Мондштадтское вино самое лучшее во всем Тейвате, а Солнце встает на востоке. Это просто факт - маленькая звездочка не должна горевать и злиться, ей это, как и всяким другим очаровательным юным леди, не пристало. Кэйа смотрит не отрывая глаз на то, как маленькая звездочка ходит из стороны в сторону, шагами отмеряя секунды до казни, и причитает вслух расстроено. Кэйа прижимает лед к костяшкам пальцев сильнее. Игнорирует усталые взгляды, клеймом ложащиеся на его израненные руки и осунувшиеся щеки. И внимательно слушает юную Пейдж, не позволяя себе оторваться ни на секунду.       Барбара же говорит:       — Хватит.       Барбара говорит:       — Мы все уже просто устали тащить вас из этой ямы.       Барбара отворачивается на минуту, смотрит себе за спину, сжимает кулачки, и словно отсекая голову ему лично, и всем его детским травмам в частности, выпаливает:       — Доигрались в свою молчанку и «ты мне больше не брат»? Так держите, пожалуйста! Распишитесь в отказе от претензий и продолжайте ломать трагикомедию!       У нее, если приглядеться, глаза припухшие. Взгляд усталый, мечущийся, пальцы красноватые - она их уже добрые десять минут заламывает в молитвенном жесте, трет запястья до красноты. Это видеть попросту больно - символ надежды Монда выглядит, как собранное в комок, концентрированное отчаяние, и все из-за него. Когти Розарии сжимают хрупкие плечи Пейдж, и за звяканьем металла почти неслышно, что триада эта подытоживается всхлипом. Почти.       Вина острым кинжалом вонзается в горло - кровь невидимая встает комом и не дает вздохнуть. Архонты, он ведь знал, что вся эта идея с успокоительными - дерьмо собачье, понимал, что скатится в бездну, из которой и пришел. Он всегда был к этому склонен, всю жизнь ходил по тонкой грани между жизнью и существованием, каждой клеточкой тела ощущал неизбежность падения и затыкал вину и тревогу, что выли на дне этой пропасти побитыми псами. Он ведь увечный от рождения, и тянет других за собой на дно. Кислота собирается на языке, отравляет привкусом гнили, а стоит лишь бросить взгляд за спину юной пасторки - трупный яд превращается в свежую, острую медь.       Хочется улыбнуться. Сказать, что все хорошо, что он не понимает, о чем идет речь, перевести все в шутку, как и раньше, но Кэйа не так глуп, чтобы идти на поводу желаний окончательно. Не тогда, когда жизнь трещит по швам и страдают невинные, не тогда, когда алые всполохи не вспышка на краю сознания, а яркое пятно перед глазами.              Барбара хмурится обвиняюще, и продолжает воспитательный процесс.              — Зачем ты врал Джинн, что вы все уладили? Зачем столько шума из ничего? Это сложно - сказать словами через рот, что вы не справлятесь? В чем была проблема, кроме гордости, Мастер Дилюк — она притопывает ногой, разворачиваясь на пятках, и теснее прижимается к мрачной Розарии, словно ища поддержки. — А вы! Это тяжело - признаться медику, бесстрастному и спокойному, что вам плохо, Сэр Кэйа?       Голубые глаза впиваются в кожу, смотрят рассеянно, словно в поисках чего-то, а Кэйа и не знает, что делать, понятия не имеет, как реагировать. Его тут отчитывают, как малое дитя, а он, капитан кавалерии, один из доверенных Главного Действующего Магистра, даже сказать ничего не может.       Край глаза же цепляется за то, как сгорблены плечи «братца» за чужими спинами, как старательно он не смотрит в глаза никому из присутствующих. Это отчасти забавно: напоминает то, как их в детстве ругала Аделинда. Она, помнится, тоже говорила больше взволнованно и расстроено, чем зло, и также, как Пейдж, выделяла «Сэр Кэйа» и «Юный Мастер».       А потом черт знает, что его дёргает. Может, всё из-за того, что видеть Дилюка снова, особенно таким, как сейчас, до сих пор непривычно, а может, это просто дело привычки. Просто в один момент: «Я в порядке, правда, пташка. И мы с Мастером Дилюком разберемся сами, что нам делать дальше,» - вырывается само.        ...Видит святой Барбатос, если бы Барбара могла, она бы метнула в него сначала огненную птицу, а затем облила ледяной водой. Она бы кинула в него чем-то тяжелым и тихо ругнулась. Но вместо этого она лишь смотрит осуждающе, цокает каблучками по мраморному полу собора и звонко бьет по щеке наотмашь - выкладывая все невысказанное в этот горящий огнем на щеке след.       И одного лишь взгляда всех присутствующих в комнате Кэйе вполне достаточно, чтобы мысленно начать копать себе могилу.       В лазарете душно. А еще тихо, спокойно и тоскливо до жути — часы в этом месте растягиваются на дни и даже недели, а мысли текут вязко, как патока. Барбара ушла пару часов назад — громко хлопнув дверью и оставив указания по смене повязок, насквозь пропитанных гноем и кровяными коростами, а ещё Дилюка — наказав тому не подпирать стенку, а сделать то, что обещал старшей сестре.       Барбара, кажется, всхлипывала еще некоторое время за дверью, и он точно слышал шепот Розарии, и звяканье металла её когтей, и тихое: «Они не маленькие, сами разберутся». Розария, на самом деле, умела утешать — может от того, что в её жизни утешения не было, а может из-за многолетнего опыта дружбы с такими же, как она и сам Кэйа — сломанными. Черт его разберет.       Желания думать об этом, если честно, совсем не было: он и так закопал себя, причем глубоко и крепко, по самую шею в снег, и вина из-за высучки Барбары совершенно не помогала общему состоянию что ментально, что физически. Тело всё ещё местами горело и наливалось свинцом, а свежие порезы и следы от зубов зудели неимоверно, подначивая сдирать корку с ранок. Дилюк же мрачной тенью восседал на стуле подле койки, смотрел на дверь и тяжело молчал, пока Кэйю ломало — смех оседал на стенках глотки колючими искрами, слезы грозили выступить на глазах тяжелыми ледяными каплями.       Вот они, посмотрите — верный рыцарь и умирающий принц, мрачная тень былого величия и узник стен своей же черепной коробки. Вот они — образец неправильности и искареженности человеческой жизни — с дрожащими пальцами и бледными щеками, осунувшимися лицами и ничего не выражающими взглядами. Кэйе смешно, и больно, и тошно, и желчь во рту катается от неба к губам сжигая к чертям эмаль.       Все было так просто, когда он пил: мир был черный и белый, делился на места, куда ходить было запрещено, и места, в которых было терпимо; были вроде-как-друзья, были собутыльники, и было чертово понимание базового «что такое — хорошо и что такое — плохо», пусть алкоголь и превращал его в совершенно другого человека. Но жизнь была простой.       «Настойка из лилий калла помогает нервам — и гробит все остальное, » — думает Кэйа, сверля глазами потолок.       Так и не обращая внимания на то, сколько сожаления, оплавленного, обжигающего плещется в чужом немигающем взгляде.       Ночь обещала быть долгой.       — Я тебя не простил, — у Дилюка голос сухой, а ладони почему-то влажные.       — Я тебя... ещё не простил, понимаешь? Я знаю теперь, что отец понимал, кто ты. И никогда не винил. Не следовало и мне, но — Больно, нельзя свернуться в комок, нельзя сжать пальцы в волосах, нельзя уйти от марева лживого сна. Кэйа держит покрывало в ладонях, сжимает до скрипа зубы. — Я не могу так быстро... всё это забыть. Оставить. Ты ведь понимаешь, правда?       Такие сны хуже всех прочих — такие режут по больному, держат за сердце и сжимают его, давя в кровавую кашу. Они не далекие, не эфемерные, они ощущаются как реальность. Несправедливая и горькая, злая и жестокая. Кэйа знает - за такое не прощают, и нечего оправдываться перед ним за это. Кэйа сам навлек на себя эту беду, сам её выточил, выстругал и принял, но он ведь знал, что однажды придется выбирать, как бы страшно не было.       Кэйа тогда выбрал себя, а не Монд или Родину, и вложил свое решение в чужие руки, отдал сломанному, разбитому брату. Так чего он вообще ожидал? Воспоминания глодают ледяные пальцы, запахом терпкой гари оседают в волосах. На животе тяжесть - Дилюк склонил голову, положил лоб почти на самый край оголенных ребер, и это ощущается слишком реально, слишком правдиво. Настойка путала сон и реальность, извращала сознание: заставляла чувствовать то, чего нет, сгущала мысли, давала тонкое ощущение нереальности происходящего, но настойки нет, уже давно нет в густой и черной Кхаэнрийской крови, и нет её сладкой горечи на его ядовитом языке. И мысли туманные, неясные, чисты от её нежной дымки беззаботного счастья. Кэйе чудится горечь на языке вместо кислоты. Тошнота поднимается к горлу.       — Мне просто было нужно время. И сейчас... тоже. Просто ещё немного времени. Я однажды приму это и свыкнусь, обещаю. Я не знал, что время столького тебе стоило, но... дай мне ещё немного. Пожалуйста.       Его голова тяжелая — ощутимо тяжелая, а волосы мягкие — протяни руку, коснись жидких языков пламени, поцелуй пряди, как в далеком детстве, и забудь все это, как кошмар. Но это — плохо, это нельзя. «Нельзя коснуться того, чего нет, нельзя прикасаться даже к порожденному галлюцинацией Дилюку» — речитативом на языке, табу в голове выжжено, как и извечное: «Это ложь, это морок, не слушай».       У него это на подкорке записано - воспринимать все, что случилось ночью, за выкидыш больного сознания. Профанацию. Глупую выдумку.       Кэйа сжимает пальцы, ледяные и абсолютно холодные, но вместо одеяла и инея на нем чувствует обжигающее тепло. И это странно. Так быть не должно, а потому он смотрит в темноту - вглубь самого себя, жмурится посреди этого недо-кошмара-недо-мечты, и робко, неуверенно сжимает ладонь на пробу. Просто... для эксперимента.              Просто для проверки.       Тепло не растворяется. Не вытекает, не убегает, остается на месте, и Дилюк выдыхает словно бы облегченно.       ...Что, если позволить...              ...Если снова...              ...Один-единственный раз.       Только один.       Сжать ладонь крепче, вопреки сонному параличу, получается. И что-то теплое, лежащее в ней, сжимает руку в ответ.       Главное открытие утра — Дилюк все ещё здесь. Мрачный, угрюмый, с закатанными рукавами рубашки и без сюртука, вымачивающий повязки в фиолетово-бурой жиже с терпким запахом, но здесь. Бурчащий себе под нос, спокойный.       Восхитительное зрелище.       У Кэйи, на самом деле, много вопросов, вроде «почему он ещё здесь?» и «что за чертовщина происходит?», но они все идут где-то фоном, отложенные на «потом». Куда больше сейчас занимает эта почти-домашняя сцена и корпящий как заботливая женушка над чаном с горячей жижей Дилюк, а ещё, совсем немного, этот сон, явно пахнущий сумасшествием и «приветом» от чертовых медикаментов.       В том, что это был сон, он сомневаться не смеет. Как и в том, что зазря Дилюк подобным заниматься не стал бы — его точно заставили.       Рукава рубашки пятнаются бурлящей и исходящей паром жижей в тот момент, когда его ловят на подглядывании. Жижа пахнет чем-то терпким и сладким, отдаленно напоминающим специи Ли Юэ, а братец выглядит, как сонная птаха. Растрепанный, с такими синяками под глазами, будто не спал всю ночь, и желанием убивать во взгляде.       — Если ты проснулся, то лучше помоги мне и разбинтуй руки сам. Так будет быстрее. Чем раньше мы закончим с этим и отбудем - тем лучше. У меня ещё много дел.       Это странно - быть застуканным за чем-то совершенно не постыдным, но ощущать себя так, словно совершил великий грех. Кэйа чувствует странный жар на щеках и внезапную слабость в теле, и то, что голос чужой звучит так же, как ему привиделось, не помогает ничуть. Наоборот, теплым шлейфом остается на задворках сознания, подплавляет лед на повязках и подступах к сердцу, сладость оседает на языке и это даже... приятно, в каком-то смысле. Хоть он этого и не заслуживает, не нуждается даже. Нет, конечно, Кэйа вовсе не отрицал, что скатился в ту пропасть, над которой гордо шагал всю жизнь, но он не был столь беспомощным, чтоб не суметь залатать собственные раны...       ...Однако на закономерное, нервное и искусственно-воодушевленное: «Нет нужды, я и сам прекрасно справлюсь!» - Дилюк вскидывает голову, смотрит почти-гневно, жалостливо-сердито, словно собирается отчитывать разбившего вазу ребенка, и отчетливо, словно для идиота, проговаривает почти по слогам:       — Я не помню, чтобы спрашивал, нужно ли тебе это.       А в ответ что-то в груди странно екает, вздрагивает и осознание накрывает лавиной: в юности он ведь поступал точно так же. Держал горячими руками раны - чтобы распарить кожу и отодрать бинты, бурчал под нос что-то, щедро поливая целебными растворами раскуроченную плоть, завтрак на подносе ставил на колени и следил, чтобы всё было съедено до крошки. Дилюк всегда был таким, и кровь от этого словно поет, а за сломанными улыбками Кэйа всё утро прячет так и не сказанное: «Я скучал». За ними же скрывает ужас от слов монахинь о его переводе «под ответственность Мастера Рагнвиндра». И держа на руках указ об вынужденном отпуске, переданный лично Барбарой и подписанный Джинн, пытается не рассмеяться истерически. Так вот, что значило «тем раньше отправимся», брошенное невзначай утром.