***
Столовая была тем единственным местом, в котором парни отлеплялись друг от друга, вынуждено садясь порознь. Один в начале, другой где-то на противоположной стороне. И оба в пятки от радости из-за такого расположения явно не хлопали. Потому что еле заметная, зато больно ощутимая нить привязанности крепко переплела два запястья между собой. Общая проблема привязала их намного сильнее, чем если бы вместо нее были любые другие эмоции, та же радость, к примеру. Нужно было хоть чем-то или кем-то затыкать эти зияющие раны в груди. И они пытались. Выходило, вроде, нормально. Внимательно, но без абсолютного интереса, Шаст возил ложкой по железной миске с харчами, откровенно не понимая, как это безобразие вообще можно было есть. И если бы только вид наводил такое отвращение, но куда уж там — тот тошнотворный запах, сопровождавший «кушанья», явно не придавал блюду дополнительных очков к аппетиту. Как люди вообще употребляли внутрь эту чушь? Жуть навозная, а не еда. Хотя... что еще им нужно было есть? Ресурсов и без того уже брать было почти негде. Все готовые продукты были практически уничтожены мародерами еще в первое пятилетие, а остальное со скоростью света съедено. Тем более, когда животных практически нет — нет и мяса. Всë вывозили одни растения, которые в последнее время стали давать урожая значительно меньше, чем еще пару месяцев назад. Фактически люди питались какой-то пшеничной шелухой. Война высосала из почвы почти все силы. Они — поколение людей и роботов — были последними, кто наблюдал за тем, как Земля доживает свой прощальный срок. Леха, уже приспособившись заранее ко всем лагерным условиям, всегда старался незаметно пропихнуть свою порцию любому желающему с других близстоящих столов, чтобы хоть как-то создавать ощущение, что он ел. А Шастун, без толики какого-либо опасения, громко отодвигая железный стул, спокойно вставал и шел относить полную тарелку обратно. И это было незаметно только первые несколько раз. Но когда такая ситуация стала повторяться изо дня в день по три раза: на завтрак, обед и ужин — тут бы даже слепой заподозрил что-то неладное. В столовую маленькими, но быстрыми шагами залетела миниатюрная девушка. Шаст поднял голову, узнав звук знакомых шагов. Оксана. Девушка с глазами, полными детской строгости и ощутимого презрения к Шастуну. Неясно, чем 194-й так сильно не угодил такому ангельской внешности существу. Хотя кто знал, что у них — у людей, к тому же девушек — творилось в головах. Но он однозначно и бесповоротно чем-то ей не угодил. Главное, ни на кого другого она так сильно не обращала внимания; на того же Леху, с которым Шаст таскался добрую часть времени, ей тем более было фиолетово, а на его персону нет. И сейчас, столкнувшись со взглядом светлых глаз, которые снова загорелись своим обыкновенным пренебрежением, Шаст приготовился к очередным беспричинным нападкам. Несколько секунд молча глядя в голубые глаза, он первый опустил голову, начав рассматривать содержимое железной кружки с какой-то темной жидкостью — третьесортным чаем, скорее всего. — Антон? — Вдруг громко позвала кого-то девушка. У нее для этого зеленоглазого парня остался последний козырь в рукаве. Она просто обязана была сегодня завершить давно начатое дело. А Шаст гадал: кто еще мог попасть в список ненависти к Оксане, кроме него? Даже обидно, что он не единственный и неповторимый в ее «очереди ненависти». — Антон?! — С нажимом повторил строгий женский голос. Эх, бедный пацан, как же ему не повезло сейчас. Оксана же такой натуры была, что из-под земли кого угодно могла достать, а парень этот еще и не отвечал ей, паразит. — Шастун, твою мать! — Подойдя ближе к столу, чтобы всякие зеваки не сильно обращали внимание на них двоих, Суркова снова крикнула, но на этот раз его имя. — Что ты орешь? Нормально нельзя позвать? — Спокойно отозвался Шаст, саркастически изогнув бровь. — Я звала, между прочим, если ты не заметил. — Выплюнула Суркова, скривив губы. Поднятые светлые брови медленно нахмурились. — Не звала. Губы Оксаны растянулись в насмешливой улыбке. — А ты разве не Антон? — Нарочито небрежно переспросила она, улыбаясь той же неприятной улыбкой. Шастун немного смутился и нервно начал накручивать вокруг пальцев железные кольца. Что эта женщина вообще хочет от него? — Разве н-нет?.. — Голос дрогнул, и он тут же поспешил скрыть это, откашливаясь. — Не Антон, значит? — Будто играя с чужими нервами, переспросила девушка и оскалилась еще шире. — Не Антон, значит. Всë, отвали от меня. — Шаст быстро схватил тарелку со всем его нетронутым содержимым и начал подниматься, чтобы поскорее покинуть общество этой надоедливой особы. — А какое же у тебя имя тогда, Шастун? — С вызовом спросила Суркова, чем заставила Шаста снова развернуться к себе. — Нет у меня имени, Суркова. Оксана. Александровна. — Бросил напоследок Шаст, стремительно удаляясь прочь. Тонкие дамские пальчики нащупали на внутренней стороне болотной рубашки карман и щелкнули по кнопке маленького дисплея диктофона. Последнее дело было сделано. Последний компромат был добыт. Дьявольская душенька ее была довольна. Феерически взмахнув светлыми локонами, девушка развернулась в противоположную от стола сторону и двинулась к выходу. Ей срочно нужно было собрать всë нарытое на Шастуна «добро» и отправиться с кипой бумаг к капитану.***
Зачем Оксане нужна была эта подстава? Она и сама до конца не разобралась. С самых первых дней появления Шастуна на территории этого лагеря она заметила что-то неладное. У нее на роботов чуйка жгучая была, и свойственное железкам поведение она различала моментально. Правда, с Шастуном всë было по-другому. Он и смеялся, и улыбался, и анекдоты рассказывал так, что половина казармы животы от смеха рвала, но при этом он ничего не ел. Она сама сидела на соседнем столе, и это помогло ей из раза в раз, боковым зрением следя за Шастуном, замечать, что тот совершенно не притрагивался к пище. А они в лагере не отдыхали, а, наоборот, работали в поте лица, поэтому откуда парень брал энергию — было неизвестно. Сначала неизвестно. Потом, потихоньку начав копать глубже, многое открылось. Дошло даже до того, что она после марш-бросков наблюдала за остальными солдатами, которые красные как раки, со взмокшими от пота лбами и шеями, чуть ли не умирали на половине пути, и за Шастуном, который оставался что до, что после бега с абсолютно той же фарфоровой бледностью кожи и без единой капли влаги на лице. К тому же бежал так, будто на легкую утреннюю прогулку полетел, а не на дистанцию в двадцать километров. Почему она не обратила внимание на Леху, у которого наблюдались те же характерные признаки, что и у Шаста? Всë очень просто — ей никто, кроме Шаста, не был интересен. Оксана пыталась всеми возможными способами добиться хоть капельки внимания от этого высокого, долговязого, но чертовски привлекательного парня. А тот смотрел на нее как на пустой звук. Поэтому, злясь и пыхтя, она решила начать следить, дабы отыскать точки соприкосновения. Но вместо своих прежних романтичных целей, изучив запретные чертоги архивов, она добралась до его самой главной тайны — этот парень давно стал андроидом. После этого чувства как рукой смахнуло. Появилось только едкое отвращение. Она ненавидела пронумерованных железок. К тому же Шастун сам сделал этот выбор. Поэтому она не жалела, что сейчас, пролетая одну ступеньку за другой, мчалась с доносом в коричневой бумажной папке прямиком в кабинет главноуправляющего. — Здравствуйте, товарищ капитан, разрешите войти? — Отчеканил звонкий тоненький голосок. — Разрешаю. Суркова, что там у тебя? — Мужчина с восьмью звездами на плечах устремил взор на папку. Оксана, промолчав, просто положила ее на стол, обложкой вверх. Перед глазами капитана теперь лежал белый лист с огромными черными буквами: «ДЕЛО №194» — Что это? — Спросил мужчина, нахмурив брови. — Донос, товарищ капитан. — Тихо, но довольно отчетливо отозвалась Суркова. — А это что? — Пухлый палец в складочках и морщинах указал на лежащий рядом диктофон. — Доказательства всего здесь написанного. Наступило молчание. Слышен был только свист, который на выдохе издавал мужской нос. Сам же капитан глазами вгрызался в содержимое бумаг. — Разрешите идти, товарищ капитан? — Спустя половину такой же беззвучной минуты аккуратно спросила Оксана. — Свободна, Суркова. — Сухо, как и подобало таким лицам, отозвался басистый голос. Оксана, развернувшись на одних пятках, быстро покинула кабинет. Дело было сделано. Теперь для тебя нет обратного пути, Антон Шастун.***
— Где она это откопала? У нее что, была возможность выйти в сеть? — Устало потирая виски, спросил мужчина, лицо которого своими хрупкими лучами освещала одиноко стоящая на краю стола настольная лампа. — Видимо, была. Взломала какие-то архивы и нашла. Другим способом столь личную информацию найти невозможно. А Суркова, между нами говоря, давно славилась и славится репутацией хакерши. — Отозвался молодой солдат, пугливо вздрагивая от каждого неровного вдоха со стороны строгого капитана. — Значит, раз такое дело, сейчас ты берешь список всех рот корпуса и изучаешь личное дело каждой выделяющейся на фоне других солдат персоны. Особенно во внимание бери тех, у кого имени нет. На фамилии акцент не делай, а то половину блока вывезем. Ясно? Чтобы к полуночи список «юродивых» был составлен. Шастуна и Суркову пиши сразу. — Хмурыми и серыми от напряжения глазами взглянул мужчина на молодого парня. — А Суркову зачем? — Неуверенно, от того и тихо спросил солдат, жалко хмурив брови. — Что за тупые вопросы? У нас пользоваться гаджетами, я так понимаю, в уставе прописано? К тому же, она крыса. Своего же сдала. А за такое нужно нести ответственность. — Активно тыкая пальцем в лежащие на столе бумаги, прошипел капитан, чем заставил стоящего в метре от этого же стола парня сильно смутиться. — Исполнять! — Есть, товарищ капитан. — Резко взметнув ладонь к макушке, пугливо отчеканил паренек и развернулся, мелкими шагами двигаясь к двери. Не прошло тех положенных трех часов до полуночи, как список был уже на руках у капитана. Один список. Один корпус лагеря. Две роты. Три имени. Одна машина для вывоза, который должен был тайно осуществиться сегодня ночью. Таким отбросам в этом лагере не место. Отбросы должны быть изолированы от общества.***
— Ухмыльнулся младший сын и говорит: «а тебе не поплохеет, как Буренке после десяти раз-то?» Вся казарма разразилась громким гулом смеха, от которого задрожали стекла в маленьких решетчатых окошках. — Шаст, давай еще! — Тут же наперебой загалдели голоса, требуя продолжения вечерних анекдотов от этого длинноногого паренька с ярко-зелеными от плещущихся через края радужек ребячества и веселья глазами. — Нет, всë, на сегодня хватит. — Закидывая ноги на самую крайнюю нижнюю койку, Шаст всем видом и тоном показал, что никакого продолжения ждать от него не стоит. — Ну, Шастунишка, ну, давай последний-предпоследний. — Умоляющим тоном затянули солдаты, у которых, по-видимому, сна не было ни в одном глазу. А у Шаста был и даже не в одном глазу, а во всех сразу. И если он в течение десяти минут не положит свой металлолом в кровать, его вырубит прямо посреди анекдотов. Поэтому все мольбы и уговоры были бесполезны. — Нет, завтра. — Он поставил точку. — А ты завтра расскажешь про белых и черных овец? — И про улитку! — Ага, и про Гулливера и Лелика! — И про клоунов не забудь!— Посыпалось со всех сторон, так громко и яро, что губы 194-го растянулись в легкой, усталой улыбке. — Так, всë, заказы обработаны, завтра точно всë будет. — Сказав это, Шаст повернулся в противную от стены сторону, застав в нескольких шагах от себя ровно стоящую фигуру Лехи. «Точно» — Шаст приподнялся, и в след за этим фигура подошла ближе. — Чуть не забыл, — он подставил свою ладонь, чтобы дать Леше пять. Этот «обряд» уже вошел в некую привычку, как маленький личный ритуал перед отбоем. Жест этот как бы напоминал им обоим каждый вечер: мы прожили этот день — мы молодцы. Проживем и следующие, потому что знаем, что это всё в любом случае когда-нибудь закончится. Не сегодня, но закончится. — Спокойной ночи. — Впервые за все прожитые в этих стенах дни и ночи сказал Леша, прежде чем пойти к своей койке. Странное чувство заставило эти слова выйти из груди, и он не мог противиться этому. — Спокойной. — Произнес Шастун одними губами, уперев глаза в спину уходящей фигуры. Странно. «Спокойной ночи» — Слова ворочались во рту, как кусок непрожеванной пищи. Шаст последний раз проговорил словосочетание про себя, прежде чем погрузиться в режим сна.***
Скрючившись над письменным столом, заваленным множеством бумаг, мужчина в белом халате, который болтался на его сухом теле как тряпичный мешок, что-то усердно пытался рассмотреть при помощи одной только лампы, бросающей прямые, едко белые лучи на этот самый стол. «Господи, зачем я вообще во всë это ввязался?» — Тяжелый, колющий, словно тысячи игл, вздох замер где-то в груди, так и не решаясь выйти полностью. На другом конце кабинета, тихо жужжа, доживала свой последний час муха. Он знал, что скоро их совсем не останется на земле. Война, словно факел, облитый огромным количеством бензина, вспыхнула слишком резко и неожиданно, испепеляя на своем пути всë живое и даже не живое. Она уже сгребла под себя не один десяток миллионов человек. И спустя каких-то жалких три года стерла с лица земли большинство животных и даже насекомых. Только растения, как последние игроки в почти мертвой команде, продолжали существовать и расти, несмотря на все ужасы, которые им уготовил «новый мир». Дверь в кабинет распахнулась, впуская внутрь помещения такие же унылые лучи света из коридора и человека, с которым мужчина, к сожалению, был хорошо знаком. Обе его челюсти вмиг сжались, что аж до фонового красного писка в голове. «Просто уйди и навсегда закрой за собой дверь» — умолял он через этот жест. — Здравствуй. Выпрямив сгорбленную спину, на которой даже под тканью белого халата отчетливо видны были острые позвонки, он поднял свой взгляд и промолчал. Не было желания не то чтобы разговаривать, даже смотреть дольше секунды на этого представителя человеческого рода. А тем временем человек самовольно взял железный стул, как раз с того угла, где ранее звучала муха. Но не сел, а просто оперся ладонями на спинку в дуговом изгибе. — Готовь операционную. — Спокойным тоном, будто речь шла не о человеческих судьбах, а о количестве ложек сахара в утреннем кофе, произнесла недавно вошедшая фигура и опустила руку в карман, выуживая сигарету и тут же закуривая. — Нет. — Как можно тверже постарался обрубить хирург, уставившись почерневшими от ненависти глазами в этот черный теневой сгусток, по лицу которого пробежало брезгливое недоумение. — Я не расслышал... — Нет, я сказал. — Еще строже, но всё так же негромко перебил он говорившего. — Я больше не собираюсь пачкать руки кровью. Висевший тонким серым маревом дым разлетелся по всему пространству, из-за смешанного с ветром едкого смешка. — То есть, первых пятерых ты оперировал молча, даже не пискнув, а тут тебе на... — фигура поддалась ближе, наклоняясь к сидевшему за столом хирургу. — Добровольский, ты своими умелыми тощими ручками должен сделать еще одну операцию. Этот экземпляр просто идеален. — Протянул силуэт, дыша едким табачным дымом в чужое лицо. — Ты меня не слышишь? Я сказал нет, и точка. Ищи себе другого подпольного врача для своих черных, мерзких, гадких делиш... — — Либо ты соглашаешься на уговор, либо твоей семье придется ой как не сладко, если ты понимаешь, о чем я. — Тут же заткнул его противный голос, не дав договорить. — Не понимаю. Ты сейчас мне снова угрожать вздумал? — Широко раздув ноздри и сдвинув брови к переносице, Добровольский продолжил прожигать глазами этого человеческого паразита. — Не угрожать, нет, что ты... Просто в очередной раз предупреждаю. А если пойдешь со мной на маленькую сделку, я отстану от тебя раз и навсегда. Если же нет... — говоривший выждал порядка нескольких секунд, дабы хирург понял всю суть его намерений, прежде чем заговорить снова. — В мире Война... Неудивительно, если твоих детишек случайно заберут в военный лагерь. К тому же, твоему большенькому уже почти четырнадцать... А жену, ну, по чистой случайности... — Закрой рот! — Резко подорвавшись из-за стола, мужчина громко ударил кулаком по деревянной поверхности. В ответ на эту замашку чужая голова неодобрительно покачала из стороны в сторону. — Ишь, как мы заговорили... — силуэт зацокал, продолжив покачивать головой. — Условия. — Прикрыв глаза, процедил врач. — Что? — Как бы специально, дабы сильнее извести хирурга, нарочито невинно переспросил мужчина. — Условия договора. — Не реагируя на этот выпад, повторил врач. — Ах, условия... В общем, ты сейчас готовишь стол, оперируешь человечка, и мы расходимся с тобой, как в море корабли. Идет? — Протянув ладонь, заискивающе предложил человек. — Где гарантии, что ты окончательно оставишь меня в покое? — С силой надавив холодными пальцами на переносицу, измученно вымолвил врач, игнорируя чужую протянутую ладонь. — Мы подпишем документ. Ты внимательно с ним ознакомишься. Сколько хочешь, столько и читай. Но побыстрее — человечек ждет уже. Я дам тебе полную свободу, и ты волен будешь уйти отсюда сра-зу-же. Только исполни мою последнюю прихоть. — Он сразу заметил, как Добровольский начал метаться между двух огней, в попытках отыскать тепло хоть в одной стороне. — Я позволю тебе разорвать все контакты и связи со мной. Ты сможешь вообще окончательно залечь на дно. Никто из наших никогда не тронет тебя и твою семью. Просто... — Пообещай. — Совсем тихо и бесцветно перебил жаркие и столь многообещающие слова хирург, прикрыв глаза тыльными сторонами ладоней. — Пообещай мне, что это будет последний человек, который пострадает по твоей вине. — И всë-таки удушающее чувство вины, сдавившее горло, словно заржавевшая цепь, не давало мужчине взять и опрометью подписать все документы, пусть те могли ежесекундно помочь его семье обрести покой и безопасность. — Тебя это больше не коснется. Тебе не о чем беспокоиться. Он будет последним. Вступая в дикую схватку с собственными моральными принципами, если те вообще остались в сознании и не растворились в крови вперемешку с чувством невыносимого отвращения к самому себе, Добровольский, тихо проскулив, послушался маленького чертенка на левом плече и выпрямился, протянув ладонь навстречу другой руке. — Я согласен. — Тихим шепотом слетело с бледных губ. Чужая рука затрясла хлипкую кисть. Он тут же поспешил вырвать руку. — Давай документы, пока я не передумал. Чужие руки тут же принялись копаться в кожаном портфеле, поспешно вынимая кипу бумаг, которые сию секунду были брошены на письменный стол. — Ты пока читай, изучай, а я пациента нового пойду проверю. — Силуэт в два шага разорвал пространство между дверью и столом и удалился в коридор, громко шагая. — Да пропади оно всë пропадом. — Запустив пятерню в волосы, мужчина крепко сжал кисть и стиснул зубы. Ему бы хотелось, чтобы хоть кто-нибудь, пусть та же подыхающая в углу муха, сейчас успокоила его, сказав, что он делал правильный выбор. Что по-другому просто невозможно поступить. Пожалуйста. Но он понимал, что никто не придет, не скажет и не успокоит. Только он вправе вершить свою дальнейшую жизнь. И вот его выбор уже лежал прямо перед носом, где черным по белому был написан чей-то окончательный приговор. С горем пополам, внимательно прочитав каждую строчку по несколько раз, Добровольский поднес свою дрожащую руку к самой нижней строчке с надписью: «Подпись» и одним движением нарисовал резкую и непропорциональную каракулю. Только черная ручка оторвалась от бумаги, за стенами кабинета послышался незнакомый голос: — Куда мы идем? Испуганный голос. — Нет. Я туда не пойду. — Не пойду, я сказал. — Голос увеличился в своей громкости — шли по коридору. Послышалась возня — вырваться пытался. — Куда вы меня ведете? Пустите. — Вторая попытка сбежать тоже, видимо, оказалась тщетной, потому что голос прозвучал уже на пороге кабинета. Добровольский готов был прямо сейчас без сожалений разорвать все подписанные бумаги в клочья, или даже съесть их на виду у всех присутствующих, лишь бы не смотреть в зеленые глаза дрожащего крупной дрожью парня. Совсем юного. Почти мальчишки. Он резко встал из-за стола и, с нажимом схватив локоть стоящего рядом человека, не оправдывающего свой титул, вытолкнул того за дверь. — Ты че, совсем уже? Он же пацан еще! Сколько ему? Семнадцать, твою мать, или восемнадцать?! Ты совсем с катушек слетел?! — Шипел он в противоположное лицо, резко дернув мужчину за грудки. — Я этого ребенка даже пальцем не трону, понял? — Выплюнул он, в довершение метнув глазами, горевшими черной злобой, острую молнию. Прижатый всё это время к стене мужчина небрежно поправил пиджак, оттряхнув зону верхних пуговиц и спокойно заговорил: — Во-первых, ему двадцать. А ты двадцатилетку уже оперировал, тебе не в новинку руки молодой кровью пачкать. Да и вообще руки кровью пачкать тебе не в новинку, правда? Во-вторых, ты его действительно не тронешь именно пальцем. Только скальпелем и другими этими вашими хирургическими приборами. Потому что чтó? Правильно, документы уже подписаны. Пашунь, обратной дороги нет. Грудь Добровольского заходила ходуном. Черт возьми, эта сволочь всë говорила правильно. Он сам сжег себе этот шаткий мост над пропастью, ведущий назад. Обратной дороги нет. Больше нет. Хлопнув по плечу как громом пораженного хирурга, человек зашел обратно в кабинет. Добровольского этот жест окончательно выбил из колеи. Спина его медленно поплыла по стене, скользя к кафельному полу. Просидев с минуту в мертвом больничном молчании и полной прострации, он постарался собрать все оставшиеся силы в кулак. На парня того, пока еще нормального, яркого, чувствующего, живого он больше не решался смотреть, поэтому, встав и поправив края халата, сразу двинулся прямо по коридору, перешагивая порог кабинета с горящей тусклым белым светом табличкой: «операционная». Наскоро продезинфицировал все необходимые инструменты, подготовил необходимые до и во время операции препараты и написал этому гаду, чтобы заводил парня. — Не надо, — первое, что услышал Добровольский, когда нового (и самого последнего в его жизни — он обещает) пациента затолкнули внутрь помещения. Паренек этот еще и так сильно на него похож был. Такой же долговязый, тощий, высокий. Ему страшно было даже представить, что с его сыном, не дай бог, могло случиться что-то подобное. А парень этот ведь тоже был чьим-то сыном. «Какая же ты мразь, Добровольский» В паре сантиметров поодаль в эмалированной посудине лежал скальпель. Сейчас ему захотелось взять этот самый скальпель и к чертям вспороть собственную грудную клетку, чтобы вытащить этот жалкий комок в виде сердца, заставляющего его держаться из последних сил, чтобы не упасть на колени перед этим парнем и не завыть от безысходности, жалости к нему и ненависти к себе. Он отвернулся, пока чужие мерзкие руки приковывали молодое тело к операционному столу — чтобы не сопротивлялся. Как только дело было сделано, фигура стремительно удалилась из операционной. — Отпустите, пожалуйста. — В свинцовой, и без того давящей тишине послышался угасающий шепот. Оторвавшись от пузырьков со спиртом, Добровольский вынужденно взглянул на парня, на светлых ресницах которого мокрыми комочками скопилась влага. Он громко сглотнул, тут же стараясь затянуть в легкие побольше воздуха, чтобы комок жгучих слез остался на своем месте — в груди. — Как тебя зовут? — Голос охрип и задрожал. Идея сдерживать чувства с каждой секундой становилась всë безнадежней. Но ему необходимо было это спросить — в личное дело имя заносить потом нужно. — Антон. Шастун. — Тихонько приговорил парень, и тяжелая одинокая слеза быстро скатилась вниз по его бледной щеке, оставив за собой влажную дорожку. — Пожалуйста, прости меня, Антон. — Совсем шепотом, чтобы парень не услышал дрожащего от таких же слез голоса, попросил Добровольский и взял в руки голубую кислородную маску. «Не прощай меня ни за что. Я не заслужил твоего прощения» — Нет, нет, нет, нет, не... — перепуганным шепотом умолял парень, завидев в чужой руке синий предмет. — Прости. — Врач быстро накрыл чужое лицо трубкой, и стеклянные глаза, полные ужаса и отчаяния, тут же закрылись. Мужчина двумя пальцами наскоро убрал влагу, застывшую в уголках глаз и глубоко вздохнул. Нужно было качественно довести дело до конца, чтобы окончательно не испортить дальнейшую жизнь этому Антону Шастуну.***
Шастун проснулся от странного ощущения присутствия. С одной стороны, это хорошо — очередной ужасный сон отступил. Впервые за несколько месяцев ему приснилась другая картина происходящего. Если раньше это был один бесконечный больничный коридор, в котором, крепко сжимая запястья, его тащили вглубь мертвой черноты, то сегодня перед глазами предстал целый сюжет. Но только его мозг еще не мог соединить все составные между собой, чтобы понять, что он просто посмотрел свои первые сны со стороны, через третье лицо — как тень — наблюдатель. Он и голову не успел повернуть, как в бок прилетел мощный толчок. — Антон Шастун? — Буркнул чей-то незнакомый мужской голос. — Шастун, — растерянно глядя на высокую темную тень, неуверенно пискнул Шаст в ответ. — не Антон. Почему Антон? Какой Антон? Кто Антон? Он Антон? Где они все вообще откопали это имя? И почему целый день называли исключительно подобным образом??? — Да мне насрать. Поднимайся и быстро на выход. — Строгим басом захрипел мужчина, резко хватая 194-го за острый локоть. Совершенно ошарашенный, Шаст быстро поднялся. Руки резко скрутили и связали толстой бечевкой, толкая тело вперед. Кого-то из отряда тоже подняли и повели под белые ручки, но из-за плотной темноты не удалось рассмотреть, кем был этот человек. И человек ли вообще? Прежде чем длинный коридор казармы кончился и перед глазами уже простерлась железная дверь, Шаст быстро повернулся, глазами выискивая знакомую койку. Леша лежал без движений, с плотно прикрытыми веками, на которых беспокойно вздрагивали густые ресницы. Чужая грудь ровно поднималась и опускалась на каждом вдохе и выдохе. «Спокойной ночи. Спи крепко» — Беззвучно приговорил Шаст одними губами и тут же получил очередной толчок в спину. — Че башкой машешь?! Иди бегом, давай. — Мужские руки с силой выпихнули 194-го из дверей, вдобавок дав затрещину. «Как можно идти бегом?» — Единственная глупая мысль, плавно скользящая по стенкам сознания, вызвала нелепые чувства. Захотелось нервно засмеяться, но благо, вместо хохота, лишь кривая улыбка едва заметно тронула уголки губ. Выглядело это зрелище слишком жалко, даже для бесчувственных андроидов. Вопросы к происходящему были, к тому же в огромном количестве. Но Шаст их спокойно проигнорировал, приняв ситуацию как должное. Вырваться всë равно было невозможно. Да и бесполезно. Расспросить обо всëм тоже некого. Хотя впереди шагала еще пара силуэтов темных фигур, которые, очевидно, так же, как и его, сейчас тащили куда-то плечистые амбалы, скрутив руки за спину. А самое главное, что они все не сопротивлялись, не кричали — не возникали. Молча потупив головы, шли туда, куда их без объяснений уводили. Спустя несколько минут вся процессия покинула стены каменного здания и вышла на улицу, освещенную лучами огромных световых прожекторов. На небе не сияло ни одной далекой звезды — чернильная вата туч накрыла всю небесную высь, и теперь та походила на нефтяное полотно. В паре метров от здания стоял знакомый военный грузовик, в который один за другим начали толкать людей. Шаст удостоился шанса быть запихнутым в грязный автомобильный салон самым последним. Как только ноги его коснулись железного пола, дверь за спиной резко захлопнулась с такой силой, что, казалось, захлопнулась она намертво. Он молча присел на одну из четырех подвешенных скамей и попытался рассмотреть присутствующих. В салоне было не видно ни зги. Голова вертелась по сторонам, пытаясь найти кнопку включения ламп, которые, чисто теоретически, просто обязаны были располагаться в каждом автомобиле, даже в таком убогом, как этот военный кузов. Рука водила по стене, пытаясь на ощупь найти какой-либо рычажок или кнопку. Отыскав что-то более-менее похожее, пальцы нажали на выступ в стене. Помещение осветилось унылым желтым светом. — Суркова?! — Громко выпалил Шаст, увидев сидящую напротив него девушку, которая была сейчас явно выбита из колеи куда сильнее, чем он и все остальные присутствующие. Кстати об остальных... На другой скамье сидел еще один парень, отчужденно наблюдавший за происходящим и удивленно хлопая глазами. — Я, Шастун, я. — Вся прошлая растерянность девушки вмиг рассыпалась в мелкую крошку. Оксана по-кошачьи вновь выпустила острые коготки, не желая показывать слабость. На удивление, никто не начинал разговор — молчали. Ведь здесь не было Серого с его неиссякаемыми способами разрядить обстановку. Хотя чего с них взять, с этих людей? Парень, не прошло и минуты, как начал клевать носом, да и Оксана не отставала — светлые глаза с каждой секундой покрывались завесой век всë плотнее. Тем более неизвестно, во сколько времени их соизволили растолкать. На дворе стояла середина июля — светало рано. Ну, часа три ночи уже точно было. Он кожей ощущал это — заряд энергии был наполовину полон, что обычно случалось как раз к этому времени. Как бы Шаст не желал поговорить с кем-нибудь, а хотел он этого очень яро, всё равно не с кем — людская парочка уснула. Неужели сон был настолько сладок, что никто даже и не попытался задаться вопросом: что вообще, мать его, произошло? То есть, никого совершенно не интересовало, что, какого-то черта, их всех растолкали посреди ночи плечистые громилы, туго связали руки, запихнули в военный тарантас, к херам заперли все двери без единой возможности на побег и теперь втроем везли не пойми в какие далекие ебеня, а им лишь бы поспать? Мда... Всë-таки в каких-то конкретных ситуациях, например, в данной, Шастун совершенно не мог найти объяснения этим действиям. Человеческая природа, которую не всегда понимали даже сами люди. Куда уж ему — куску железа — лезть в это пекло? Вот пусть тогда сидят и спят. А он будет... Тоже... спать. Заряжаться дальше. Больше ему делать особо-то и нечего. Распутывать огромный клубок вусмерть связанных безответных вопросов, даже если бы имелось желание, всё равно бы не получилось — он не в силах разобраться с этим самостоятельно. Он вообще сейчас не в силах что-либо думать. Вопреки всем законам механики он — андроид — просто-напросто выгорел. Дотла.