Autumn

В жизни Римуса так мало приятных констант, что он судорожно держится за каждую. Всегда травяной чай вместо кофе: ромашка, мята, чабрец. Всегда джаз: Чарли Паркер, Джон Колтрейн, Луи Армстронг. Всегда молчание вместо пустых слов, невесомых, как воздушные шары. Римус надеялся, что и друзья его станут константой — всегда рядом, всегда поймут. Но судьба распорядилась иначе, разодрав их пеструю компанию на лоскуты и прахом развеяв по ветру все надежды и планы. Судьба заявилась на порог, вытянув перед собой костлявые ладони, и дары её оказались горше полыни. Джеймсу и Лили — смерть, Сириусу — Азкабан, Питеру — тление. Римусу — одиночество и скитание. На его потрепанном пальто — заплатки, углы выцветшего чемодана сбиты, а подошвы ботинок — стерты. Римус не задерживается нигде, потому что общество отторгает его, как тело женщины — мертвый плод. Он носит на себе клеймо зверя, и это тоже навсегда. Сердце кровоточит и все никак не зарубцуется. Его снова не принимают на работу, и он идет дальше, пересчитывая оставшиеся кнаты в прохудившихся глубоких карманах. Годы тянутся медленно, а седины появляются быстро, и порой, глядя в зеркало на своего утомленного постаревшего двойника, Римус горько усмехается, вспоминая голоса друзей. Джеймс обязательно пошутил бы про «серого волчка», увидев его посеребренную голову, а Лили обеспокоенно коснулась бы его исполосованной шрамами впалой щеки и сказала, что ему надо больше отдыхать. Весельчак Джеймс и умница Лили уже второй десяток лет кормят червей в Годриковой впадине, а Римус блуждает по Великобритании неприкаянно, как Вечный жид, и не понимает, чем заслужил судьбу Агасфера. Вся его жизнь — расплата за чужие грехи, и конца не предвидится. Мимо мелькают лица, ландшафты и времена года, но Римусу кажется, что вокруг всегда осень — унылая, серая и умирающая. Римус умирает вместе с ней, но никак не может умереть до конца. Внутри все еще тлеет что-то. Может, надежда — на запоздалое торжество справедливости, на победу добра над злом, на то, что он, наконец, станет кому-то нужен. Может, магическая искра — несмотря на звериное клеймо, он все еще волшебник, пусть с каждым годом держаться за свою человечность и становится труднее. Мир меняется, Римус разлагается вместе с вечной осенью, а Фенрир до сих пор находит его, куда бы он ни пошел, и от этой константы Люпин бы с радостью избавился, но она так же постоянна, как блестящее глазное яблоко полной луны, жадно косящееся на него каждый месяц. Куда бы он не подался, где бы не спрятался — рано или поздно Фенрир приходит к нему. И сколько бы проклятий Римус не посылал в его довольную клыкастую рожу, все они пролетают мимо. Потому ли, что рука дрожит? Спустя столько лет Римус все еще чувствует себя пятилетним напуганным мальчиком рядом с Фенриром, и от этого он презирает себя все больше, но легче не становится. Фенрир все еще зовет его в стаю, смеется над причитаниями о загубленной жизни и горячо дышит в загривок, сжимая сильными волосатыми руками до хруста в ребрах. Фенрир пахнет потом, лесом и кровью, кожа у него всегда горячая, будто по его венам течет лава, а голодные глаза горят расплавленным янтарем. Фенрир давно уже зверь, а не человек, но в отличие от Люпина он живет, а не существует, и это так же несправедливо, как все, что происходило с Римусом до этого, но он слишком устал, чтобы придавать этому значение. С каждым годом он все меньше сопротивляется не только своему внутреннему зверю, но и тому, который его обратил, и это, определенно, начало конца. Что же он никак не наступит? Язык у Фенрира горячий и шершавый, от его низкого утробного рычания по позвоночнику ползет дрожь, и Римус уже почти не презирает себя за слабость — сил не осталось даже на это. Загрубевшие пальцы вожака собственнически скользят по его шрамам, очерчивают проступающие сквозь бледную кожу ребра. Бритвенно острые клыки впиваются в изгиб между шеей и плечом, обжигая свежим клеймом. Римус так долго хотел быть нужным. Следовало уточнить, кому.