песенка спета, моя джульетта

Под негромкий шум телевизора и ленивые разговоры они постепенно засыпают, так и не раздевшись. Воропаев знает, что каждая женщина любит поболтать — тем более, женщина, которую предали. Ему несложно поддерживать разговоры и даже быть их инициатором: однотипный секс после не слишком длинного ужина в ресторане уже давным-давно наскучил. Как под копирку. Удовольствие уже так просто не получить. Нужна хотя бы какая-то… история. Не зря же говорят, что после определённого возраста хочется видеть не только милую мордочку, но ещё и признаки интеллекта на этой мордочке. Хотя бы самый минимум. Его бывшая жена не была глупа. С ней можно было и поговорить, и посмеяться. Она была прекрасна в постели — просто божественна. Её не стыдно было вывести в свет — во всяком случае, назавтра бы вся Москва не шепталась, что Александр Воропаев женился на какой-то безмозглой передутой Барби. Нет, у неё был вкус, выглядела она всегда уместно и элегантно. К тому же, родители, кроме неё, не видели других кандидатур. И в целом всё было удобно. Вроде тридцатка за углом, пора бы, Саша, пора уже образумиться, а не в игрушки играть… Если честно, он уже и не знает, чьи это были слова — его самого или кого-то другого. Или кто-то другой так часто говорил, что он начал воспринимать сказанное за собственные мысли… Вот мысль, что любая долгоиграющая история со временем начинает болезненно зудеть в висках, точно принадлежит ему. Саша помнит, как впервые её подумал — как будто глаза на всё открылись. С тех пор всё наперекосяк. Единственно верный вывод: истории должны быть на пару-тройку страниц, и не больше. Интересные, с небольшим сюжетом, но всё же короткие. Этакий промежуточный вариант между бесчувственным потреблением и ярмом бесконечных обязательств. Ловко сыграно! Когда Саша открывает глаза и обнаруживает пасмурное утро за окном, его новой истории уже нет рядом. Непонятно, когда она ушла и собирается ли возвращаться. Может быть, испугалась саму себя и унеслась на всех парах, как только он вырубился? Воропаев усмехается: нет, за этот вечер и ночь он окончательно убедился, что Катя — его вариант. Она — интересна. В основном мила; особенно, когда сердится или кидает ответную колкость. В ней есть что-то живое и безыскусное, что часто делает её вполне привлекательной в свете настольной лампы. В ней чувствуешь не ведомую жертву, а игрока, равноценного тебе. Девчонка, которая дважды разочаровалась в любви и с отчаянной весёлостью старается выкарабкаться — она имеет все шансы стать женщиной, которая будет брать от жизни всё и вообще забудет про такое чувство, как разочарование. Александр сам не знает почему, но очень хочет, чтобы Катя стала смотреть на некоторые вещи трезвее. Как будто он лично кому-то за неё поручился. Так что надо звонить, выяснять, куда подевалась ранняя пташка. Воропаев набирает номер, который сохранился у него со вчера. Отвечают ему быстро. — Алло? — Доброе утро. Куда ты испарилась? — К себе в отель, — как само собой разумеющееся, отвечает Пушкарёва. — Разве не так надо поступать случайным дамочкам в жизни успешного мужчины? В её голосе отчётливо слышится насмешливое лукавство, и Саша улыбается. Ничего она не испугалась. — Мы ещё не довели дело до логического завершения. Так что эта ночь не считается. — То есть завершение всё-таки планируется? А если я так и не буду готова? — Значит, уеду домой расстроенный и буду рыдать неделю, — с сарказмом говорит Саша. — Слушал столько времени о шефах и инструкциях, а мне в итоге не дали. Кошмар же! Он старательно смешивает самые больные для Кати темы с чем-то обыденным; специально высмеивает. Здесь, как и с массажем: если регулярно прорабатывать триггерную точку, боль в конце концов исчезает. — Я знала, что ты корыстный и ничего не делаешь просто так! Но это даже неважно, если реально помогает. Вообще я зашла переодеться, всю ночь проспала в одежде же. А потом планирую погулять. Если хочешь, пойдём со мной. — Куда, например? — В музей. В Эрмитаж нам, конечно, просто так не попасть… — А жаль, имена у нас обоих вполне династические. — ...а вот в Русский можно. Люблю там бывать. Или в Кунсткамеру. — Стремление к познанию — это, конечно, похвально, но, надеюсь, вечером мы заглянем в какой-нибудь паб? В трубке помехами дребезжит сомнение. — Не знаю. Я и музей-то выбрала по остаточному принципу — не из высокой просвещенности, а потому что мы там с Ждановым не были. Рестораны и бары до сих пор вызывают у меня ужас. Караоке, кстати, тоже. — И что? — искренне не понимает Саша. — Теперь из-за этого мудака не ходить в половину мест, где можно было бы прекрасно провести время? — Нет, но… — Получается, мы с тобой должны сходить в ресторан, бар и караоке. И, желательно, за один вечер, чтобы тебя охватило приступом и отпустило. Ты сюда разве спать приехала? Или лежать мёртвой тушей и упиваться собственными страданиями? Своё первоначальное желание никуда не выходить из отеля вообще благополучно забывается. — Опять ты задаёшь кучу вопросов, — улыбается где-то там Катя. — Чтобы лучше понимать человека, с которым общаюсь, — хмыкает Воропаев. — Попробуй, это иногда помогает. — Хорошо. Тогда вопрос. — Валяй. — Ты всё это делаешь для чего? Хочешь привести меня в порядок перед тем, как со мной переспать, чтобы потом не мучиться совестью? — Браво, Катя. Тебе даже и вопросы задавать не нужно — ты ловишь всё на лету. — Вот поэтому я и умнее, чем ты, — дразнится девчонка. — Ладно, давай через час у Михайловского дворца. А насчёт вечера позже решим. Саша, широко улыбаясь, кладёт трубку, задумчиво смотрит на телефон и понимает, что его опять где-то переиграли. Где? Зарифмованный ответ звучит эхом в голове. Ну да, там в принципе тоже. ** У Кати настроение — почти шальное. Она смотрится в зеркало в одном нижнем белье, и ей кажется, что выглядит она по-другому. Ну да, она никогда и не рассматривала себя так досконально, каждое утро стремясь побыстрее закатать себя в капусту из различных одёжек. И даже после ночей с Андреем Пушкарёва не начала ощущать себя более чувственно и раскованно. Может, видела неискренность подсознательно?.. Сейчас же ещё ничего не случилось — и не факт, что случится; но Катя заранее примеряет на себя образ вошедшей в кураж. Красит губы чуть ярче, здраво оценивает линии своего женственного тела и даже мысленно соглашается с Александром, надевает поверх лифчика большую мужскую рубашку. Сколько всего в ней есть, чего она не замечала! Её охватывает постпредательская эйфория — прекрасное состояние, в котором при желании можно долететь до потолка и прорваться сквозь потолок. Предводитель всех брошенных женщин (и неважно, что она сама ушла) Валерий Меладзе включается на телефоне слишком в тему, и Катя громко подпевает в выключенный фен, надеясь, что шумоизоляция в отеле хорошая. — Смотриии-иии, как я без тебяя-яяяяя, научился жииии-ыыыыть… Видишь… Я летаю… Камнем с души! И кружится по номеру. Пусть Андрей не видит, но чувствует сквозь километры, как ей сейчас легко. До музея она не идёт, а почти что летит с растрёпанными волосами — Александра ей хочется видеть. С утра, когда она уходила от него, то надеялась, что он позвонит. Нет, проверка не была основной целью, поменять помятую одежду в самом деле было нужно, но… Катя хитро улыбается своему отражению. Ей эта история тоже не кажется завершённой. Она за то, чтобы что-то получилось — что-то лёгкое, приятное, поднимающее её над хмурой действительностью и множественными травмами. Ну их, эти скучные и приторные истории любви. Похолодало; Воропаев, ждущий её в назначенном месте, сменил кожаную куртку на пальто и теперь выглядит серьёзным дядей. Он берёт Катю под руку, и они идут в музей. Гуляют от древних икон до полотен Айвазовского и Брюллова. Последние залы, большие и красные — Катины любимые; она вспоминает, как бродила здесь во времена школьной экскурсии, оторвавшись от всех, и какое необыкновенное спокойствие чувствовала посреди бесконечной суеты под названием «успеть посмотреть Питер за два дня». Жёлтый свет, скрипящие половицы и смутные воспоминания о далёких, прошлых жизнях. Нет, по музеям надо ходить неторопливо, понимает сейчас Пушкарёва — она бы могла провести три дня только здесь, напротив «Последнего дня Помпеи», о котором шутил Колька. Что-то сродни медитации. И совсем необязательно что-то понимать в искусстве. — Ты законсервировалась? — на пятнадцатой минуте спрашивает её Саша, уже успевший осмотреть весь зал. — Шикарно, конечно, но с собой можешь не сравнивать. Жданов — это далеко не Везувий. Так, холмик небольшой. — Я ж не совсем дура, — сердится Катя, — такую трагедию к себе приравнивать. — О чём тогда ещё ты способна так долго думать? — А я не думаю. Просто смотрю. — Глубокомысленно. — На эксперта и не претендую… Вообще излишние познания иногда мешают просто наслаждаться красотой. — Это верно. — Саша тем временем не отрывает взгляда от Кати. — Меня рассматривать необязательно, — не отрываясь от Брюллова, отвечает Пушкарёва. — Я не картина и не красивая. — Ну, на некоторых картинах изображены такие барышни, что ты в сравнении с ними просто с небес спустилась. — Зато ты со своими комплиментами где-то глубоко под землёй. Приобщайся давай к искусству. ** Воропаеву всё же удаётся затащить Катю в ресторан грузинской кухни, а вот с остальным не выходит: в Таврическом саду Саша поскальзывается на полумокрых-полуледяных ступеньках и неудачно падает. — Ты ведьма! — первое, что он говорит, морщась от боли. — Что, настолько сильно не хотелось выходить в люди? Катя не теряется; усаживает его на скамейку, осматривает пострадавшую ногу вполне профессионально. — На перелом не похоже, — деловито говорит она, надавливая на косточки. — Так больно? — Нет. — Скорее всего, растяжение. — Этого ещё не хватало! Затем Пушкарёва прикладывает небольшую горсточку снега к повреждённой лодыжке, достаёт из сумки упаковку бинта и начинает фиксировать ногу. Всё это получается у неё с необыкновенной лёгкостью, как будто она каждый день гуляет с теми, кто себя калечит. — Не удивлюсь, если у тебя и ядерный реактор в сумке есть, — с интересом наблюдает за её манипуляциями Саша. — Шути-шути. Мне после того, как я однажды проткнула пятку в лесу, как-то не до шуток. Лучше утяжелить себя набором первой помощи, чем утяжелить себе жизнь. — А вдруг это перелом? — Тогда, — Катя заканчивает перевязку и поднимает серьёзный взгляд на Воропаева, — ты, конечно, умрёшь. А я буду плакать на твоей могиле, что не смогла уберечь. — Да, это будет на твоей совести, — не без удовольствия констатирует Воропаев, чувствуя неприятное жжение. Катя открывает «Яндекс», чтобы вызвать такси до отеля. — Пациент, ваш диагноз мне предельно ясен. Вы не умеете говорить «спасибо». — И какое лечение вы собираетесь назначить? — Дайте подумать. Хорошей тактикой будет бросить вас тут одного, чтобы не зазнавались, не находите?.. Тактики Пушкарёва, конечно, не придерживается. Транспортирует Сашу до отеля, помогает подняться в номер. Не слушая никаких возражений, мчится в аптеку — возвращается с мазью и фиксатором. Нога в это время вредно и некрасиво отекает, отзываясь ноющей болью. Катя суетится и колдует так, будто у него не растяжение, а клиническая смерть. Воропаеву даже становится неловко — с ним в жизни никто так не носился, даже по гораздо более серьёзным поводам. — Ближайшие дни, конечно, лучше полежать. — А ты и рада. — Саша буравит девушку взглядом. — Откуда ты вообще всё это умеешь? — Папа научил, — независимо пожимает плечами Катя. — Он у меня везде ждёт опасностей. Тебе ужин приготовить? — Я же ногу повредил, а не желудок, чтобы ещё ужин специально готовить, — бурчит Воропаев, чувствуя, как неловкость в нём разрастается метастазами. — Закажу в номер, не умру. — Ладно, — Пушкарёва отстранённо кивает, блестя стёклышками очков, и решительно поднимается. — Если это вместо «спасибо», то я пошла. Саша хватает её за руку, не давая уйти. Слишком заметно вздымаются крылья Катиного носа. — Эй, ну не обижайся. Спасибо большое. Если что-то сломаешь — обращайся. Я приеду и буду стоять над тобой, пока ты всё будешь делать сама. — А без сарказма никак? — Катя смотрит строго. Сдавшись, Воропаев легко целует тонкое запястье. — Спасибо. — Так-то лучше. — Останешься на ночь? — Ну ты же ногу повредил, а не зрение и слух. Можешь в интернете посидеть, кино посмотреть. — А ужин мне кто приготовит? — Ты же не хотел? — А я передумал...