песенка спета, моя джульетта

Саша любит задавать вопросы. Сейчас его интересует два: 1) почему Кате так идёт мужская рубашка? 2) Как Катя будет вести себя в неожиданной для неё ситуации? — У меня сегодня день рождения, — говорит Саша в двенадцать ноль три, когда они лежат на кровати и едят бутерброды с колбасой. Не врёт. Ему сегодня тридцать два, и на вопрос, как он докатился до жизни такой, Саша уже давным-давно забил. Вопрос крайне неудобный. В принципе что-то он уже успел: жениться, развестись, поставить свою (устроенную отцом) карьеру под сомнение. Разве что детей не наплодил — но Воропаев знает, что в его случае это точно к лучшему. Дети ему ни к чему; они не дадут сбегать в Питер и другие красивые города, чуть что. Нет, ответственность — это точно развлечение для богатых нервными клетками. Катины глаза сначала расширяются от удивления, а затем она сердечно обнимает Александра. Как самого старинного друга, дня рождения которого она ждала, чтобы победно вручить кружку с какой-нибудь весёлой надписью. — Поздравляю! Саша обнимает её в ответ, нащупывая острые лопатки. Радость Кати быстро сменяется озадаченностью: — Только где мне взять подарок прямо сейчас? — А ты прояви находчивость, — усмехается он в гладкие волосы, пахнущие ромашкой. — Придумай что-нибудь. Нет, он не намекает на очевидное и пошлое «лучший подарок — это подарок, сделанный своими руками». Просто хочет посмотреть, что Кате придёт в голову. Ощущает давно забытое любопытство, несмотря на то, что День рождения — вообще не его праздник. Пушкарёва задерживает взгляд на Саше; улыбается почти что с укором. — Нельзя было хотя бы намекнуть, когда я в магазин уходила? — Я сначала вообще говорить не хотел, — признаётся Воропаев. — И поэтому сообщил мне аж в двенадцать ноль три? — понимающе спрашивает Катя. — Типичный мужчина. — Ты где с мужчинами-то пообщаться успела? — Мне Коли за глаза и за уши хватает. Он звонит ровно в двенадцать и спрашивает, почему я его не поздравляю. А папа, если ему кто-то из родственников в день рождения забудет позвонить, вообще оскорбится и занесёт имя обидчика в список. — Какой список? — Расстрельный, вероятно. — Ну, Коля и папа — это ещё не все мужчины мира, — хмыкает Саша. — Я не маленький ребёнок, чтобы обижаться из-за того, что меня кто-то забыл поздравить. — Все мы дети, — просто пожимает плечами Катя, — и все хотим должного внимания. По крайней мере, от близких людей. Здорово же знать, что о тебе помнят. — Это суждение подростка. Воропаев щурится почти брезгливо; всё, что относится к радостям человеческих взаимоотношений, вызывает у него необъяснимую мигрень. — Когда взрослеешь, то начинаешь понимать, что лучше бы не помнили. Звонят, говорят какую-то хрень. Надеются, что пригласишь, чтобы пожрать лишний раз. Хоть сейчас пол-Москвы собирай, никто не откажется. Ты не представляешь, как это утомляет. — Тогда зачем ты всё-таки сказал? — улыбается, качая головой, Пушкарёва. — Тут никого, кроме меня, нет, и утомлять бы тебя никто не стал. — Подумал, что это хороший повод пропустить с тобой по бокальчику чего-нибудь, — не теряется Саша. — Алкоголь расслабляет, а до конечной цели нашего знакомства мы так ещё и не дошли. Игра прекрасна; цель сияет золотой лампочкой в конце тоннеля и даже кажется немного возвышенной. Для этого, всё-таки, тоже нужен талант. Катя прекрасна тем, что перестаёт вести задушевные, вскрывающие ржавой открывашкой плотно законсервированное нутро, разговоры. Интеллект — великая сила. И впадины ключиц, виднеющиеся под тканью рубашки — тоже. Очень скоро на них открывается полный обзор: Катя стягивает рубашку. Не томно, не в попытках изобразить стриптиз, просто так. — Держи, — протягивает она предмет одежды. — За неимением ничего другого, но я как чувствовала. С днём рождения. Впрочем, здесь и стриптиз не нужен. — Спасибо, — принимает его Саша, — а на улицу ты в чём пойдёшь, позволь узнать? — У меня тёплое пальто — до своего отеля как-нибудь добегу. — Так и быть, дам тебе какую-нибудь из водолазок, какую не жалко. А лифчик кружевной ты перед сексом с Ждановым купила, чтобы его впечатлить? — Слушай, не наглей. — Пушкарёва отмахивается, но под пытливо-насмешливым взглядом Воропаева всё-таки сдаётся: — Ну да, да, раскусил! Что в этом такого? Тебе же сейчас лучше, что ты моего старого белья не видишь. — Мне бы было лучше, если б этой штуки на тебе вообще не было. Саша придвигается к девушке и осторожно, до противного медленно сдвигает одну из лямок с шёлкового плеча. Оставляет пару сухих, но долгих поцелуев под гордо поднятым подбородком. Поднимается, прижимается носом к носу. — Физиология не врёт, — победно констатирует он. — Это просто тело, — стоически держится Катя. — Мозг вообще-то орёт, чтобы я собирала шмотки и ехала обратно в Москву. И садилась под дверной замок. И чтобы папа контролировал каждый шаг. — Родители сейчас так далеко, — шепчет на покрасневшее ухо Саша, — и Москва, и твоё «Веснаосень», или как там его. — Скорее, осенне-весеннее обострение. Причём пожизненное и у всех. — А, может, — прямо в губы говорит Воропаев, — «Времена года» Вивальди? Их обоих начинает потряхивать от смеха, и они валятся на подушки. Александр думает, что точно рассчитал дозу напряжения — чтобы не произошло короткого замыкания и преждевременного возгорания. (Почему-то слово «возгорание» вызывает у него непонятную дрожь и необоснованный страх смерти. Странные цепочки ассоциаций.) — Зря так компанию не назвали, — сетует Катя. — Поклонники классики стали бы проверенными покупателями. Что, кстати, будем пить? — Что предложит мини-бар. Или выбирай сама. — Твой же день рождения. — Вот я и угощаю. Если ты гостья, то бери, что нравится. Пушкарёва скатывается с кровати и, не стесняясь своей полунаготы, идёт к холодильнику. Саше нравится видеть её такой — полураздетой; в смысле постепенности, а не того, что она в принципе оголила какую-то часть тела. Всё-таки не школьник — спермотоксикоза бы никто в этом помещении не оценил. — Я буду шампанское. А ты? — Я тогда тоже. Не хочу, чтобы мы пьянели по-разному. Он тянется, чтобы открыть бутылку; потому что это логично, когда женщина протягивает мужчине бутылку чего-либо с пробкой, чтобы только не пользоваться штопором. Да Саша и сам бы так делал — вовремя, правда, вспоминает, что он не женщина. Катя будто бы слышит его мысли: бутылку не отдаёт, хочет открыть сама. — Напоминаю, что я повредил ногу, а не руки. — Во избежание других травм, — твёрдо говорит Катя и через несколько минут возни получает травму сама. Пробка вылетает ей прямо в бровь. Александр, забыв о больной ноге, несётся помогать; достаёт лёд из холодильника, прикладывает его на пострадавшую Катю — чуть всю льдом не обтирает. Сочные маты после болевого шока звучат игривым аккомпанементом, и Саша понимает, что в дворах, где росла Пушкарёва, явно не стеснялись в выражениях. — Ну ты даёшь, — обеспокоенно, почти с досадой, говорит Воропаев, усаживая Катю на стул. — Это же ты Пушкарёва, а шампанское всего лишь «Поль Роже». Не могла наподдать ему, что ли? — Это был рикошет, — стонет Катя. — Ужас, мы с тобой сегодня оба недокалеки какие-то. — Город на Неве показывает, как он нам рад, — хмыкает Саша и разливает шампанское по бокалам. — В отместку мы должны выпить всю бутылку до дна. — Ценитель из меня так себе, если честно. Чисто из уважения к имениннику. Одной рукой Катя держит лёд у краснеющего века, другой — поднимает бокал. Антуражем продолжает служить её полунагота; всё это выглядит торжественно и комично одновременно. Всё идёт по плану. — Ещё раз с днём рождения. От всей души желаю, чтобы в твоей жизни всегда появлялись люди, готовые принять удар на себя! Воропаев хохочет. Он давно не получал искренних поздравлений. — От скромности ты не помрёшь. — Ну а то. А если серьёзно — желаю, чтобы все травмы обходили стороной. И ответы на вопросы всегда находились вовремя. Бокалы звонко соприкасаются; месть шампанскому начинается и продолжается слишком стремительно. — Это ты кто, получается, по знаку зодиака? Водолей? А, уже рыбы? Кошмар какой. — Началось… — Мама и Амура говорили, что мужчина-рыбы — это крах всему. От всех на свете морозятся. — О, так это же прям мой портрет! Какая неожиданность. — Хотя какая разница? Все вы одинаковые, если честно. Вопрос, как он докатился до жизни такой, снова маячит бельмом на слегка пьяном глазу. Девушка, которую он знает два дня, рассматривает его линию жизни, и даже такой вариант выглядит более уместным, чем все его предыдущие дни рождения. Шумные, многолюдные и все какие-то дохрена одинаковые. Все вокруг знакомые, но незнакомцы. Как-то там жил, но ничего толком не нажил. Это кризис тридцати или ста тридцати — наверное, глобально все кризисы одинаковы. Суть любого кризиса в том, что ты просто бьёшься башкой, как рыба об лёд, во всех направлениях, и очень хочешь обратно в водичку. Хрен знает, где эту водичку взять — лёд вокруг бесконечен. Иногда, правда, начинает казаться, что и во льду можно выжить. Но в целом это всё хуйня какая-то. Впрочем, прекрасная полураздетая Катя никак к этому не относится. Она, несмотря на болезненные предательства, всё ещё живёт в стране оазисов и фей. И даже в какой-то миг не кажется частью бесконечного замкнутого круга — но это только видение обезумевшей от суши рыбы. Саша верит в силу алкоголя и почти что начинает верить в правдивость гороскопов.