песенка спета, моя джульетта

Поговорив с Юлианой, ответив ей согласием и намёрзнувшись вдоволь, Катя всё-таки решает вернуться в отель. Зная, что Саша ложится поздно, в одиннадцать вечера она надеется, что он уже заснул. Чтобы лишний раз не разговаривать. Просто лечь поближе к другому краю широкой кровати и, не чувствуя неловкость, тоже заснуть. Потому что говорить не о чем — они сегодня уже всё сказали. Чуда не случается; Воропаев, конечно, не спит. Когда Катя снимает обувь, буравит взглядом. — Нагулялась? — спрашивает. После этого вопроса ощущение, будто они женаты сто лет. И то, что она уходит вот так погулять, уже дело привычное. Саша, сидящий на кровати, выглядит усталым, а ещё напряжённым. Лучше бы не возвращалась, — думает Пушкарёва. Опять становится до одури, до тошноты стыдно: из-за своей обиды на Жданова она решила вынести приговор и Александру. Да даже если всё так. Если даже он поступал с женщинами ещё хуже — какое её дело? Хотя… Саша крайне прямолинеен в своих порывах. У него своя философия, своё видение жизни — но он не врёт. Может, её просто бесит правда? Да кому вообще нужна эта правда. Такой хороший был отдых! Сняв пальто, Катя распускает уставшие от резинки волосы и тоже садится на кровать. — Нагулялась. — Смотрит на заострённый, задумчивый профиль. — Слушай, Саш. Прости, а? Профиль исчезает, Саша разворачивается. Складка, врезавшаяся между его бровей, похожа на тоненькую нить. Хочется разгладить её, убрать. Он снова похож на озадаченного, угрюмого школьника, которого посадили под домашний арест и оставили без интернета. Наверное, ему тоже стыдно за сказанное. — Ты прости. — Из его уст эти два слова похожи на гири по шестнадцать килограмм, которые ну очень сложно поднять. Он неловко усмехается. — Наговорил всякого… одной впечатлительной особе. — Вот ты совсем не можешь, чтобы не подковырнуть в конце? — вздыхает Катя и машет рукой. — Кого я спрашиваю вообще. От такой манеры разговора ей сразу становится легче. Всё это как-то слишком неловко. — Не могу, — соглашается Саша. — Я очень редко извиняюсь. — Сколько ошибок в слове «никогда». — Ну нет. Я в детстве извинялся. Правда, родители заставляли, но извинялся же. Перед Костиком вот один раз извинялся — когда случайно заехал ему дверью по носу. — Да тут уже деваться было некуда! — смеётся Катя. — А я постоянно извиняюсь. Перед родителями, перед сотрудниками «Зималетто». Уже даже и понять не могу, искренне это или потому, что привыкла. — Это плохая форма общения с людьми, Катенька, — окончательно расслабляется Александр. — Отвыкай. — Я знаю, знаю. Но ты, в самом деле, прости. Я не имею права тебя судить. Да и вообще, ты, может, и прав, что видишь жизнь так цинично. Мне, наверное, стоит так же. — Ветром голову надуло, да? — Немного. — На меня полагаться не надо, я не прогноз погоды. Каждый выбирает то, что ему по душе. Так что ещё раз извини. Был слишком резок. — Но это же не отменяет того, что ты сказал то, что на самом деле думал? — А ты? — щурится Воропаев. — Давай сменим тему? Он, смеясь, подаёт ей мизинец для примирения. Складка между бровей исчезает. Катя отвечает тем же. Странно, ей никогда после ссор с кем-либо не становилось легко так быстро. С Андреем бытовых (странное новое слово — бытовых!) ссор не было, но после каждого его проступка, ещё тогда, до инструкции, в душе оставалось тяжёлое и тревожное чувство. Не обида, потому что на кумира не обижаются, а какая-то тупая безысходность. И она — в служении этой безысходности. Потому что надо служить. Потому что это якобы атрибут всякой великой любви — великое страдание. Он тебя запирает в каморке, относясь как к мебели, а ты терпишь, он на тебя кричит, а ты терпишь, он при тебе любезничает с другими женщинами — а ты всё ещё терпишь. Точно ли терпение — благодетель, а не единственно возможная функция для тех, кто по-другому не умеет? Больше говорить не хочется: они смотрят друг другу в глаза, вглядываются друг в друга по-новой и как будто общаются о чём-то без слов. Кате холодно, и она тянется к Саше; он подхватывает её подбородок и оставляет лёгкий поцелуй на губах. — Весь день хотел сказать, что в гневе ты очень сексуальна. — Ты тоже, когда кричишь, выглядишь внушительно, — шепчет Катя, прижимаясь к Воропаеву. Саша проводит большими пальцами по её щекам, будто вытирая невидимые слёзы. — Выглядишь потрясающе, — говорит. Но Кате плакать не хочется — эти несколько дней что-то поменяли в ней настолько, что вся вода под впечатлением уже растеклась. Осталась пустыня разочарования, в себе и в других. Где же какой-нибудь оазис? Разве что, пожалуй, Сашины прикосновения и взгляд — как на желанную женщину. Даже не так. Как на равного себе человека. От осторожных, но в то же время сильных прикосновений, от горячих рук, задирающих футболку, хочется вжаться в него сильнее. Получить тепла, которое недополучила за всю жизнь. На немой Сашин вопрос Катя отвечает коротким кивком. Всё внутри сжимается и распускается огромным красивым цветком одновременно. Снаружи холодно, внизу тепло. Когда Саша нависает над ней, уже лежащей, она касается его лица, губ: он, кажется, сам сбит с толку предстоящей перспективой. Смотрит с голодом и беспокойством одновременно. Оставляет засос на шее и тут же дует на него. Его много и мало. Сдерживаться больше нет сил. Воропаев нагл и застенчив. Под многочисленными слоями небрежности и грубости прячется нежный, смущённый мальчишка. Может, ей кажется — пусть кажется. Ей хочется подарить Саше то, что у неё самой пока что на поверхности: нежность и ласку. Особенную, только для него. Саша точно возьмёт — она почему-то даже не сомневается. Ведь им двоим одиноко. Катя обхватывает Воропаева ногами и целует так, как ещё не целовала. Пусть будет так, так хочется. После этого Александр перестаёт себя сдерживать, срывает одежду с себя и с Кати. Тепло затапливает её с ног до головы — она чувствует себя наполненной. Это то, чего она ждала, и то, чего даже представить не могла: после возбуждённой возни они делают это медленно и даже вдумчиво. Саша движется плавно и дышит тяжело. Катя гладит влажные волосы на затылке, спину, целует — куда может достать. Она полностью раздета и даже не прикрыта одеялом, как это было с Андреем, но чувствует себя как никогда защищённой. В какой-то момент они, не прерываясь, садятся и снова смотрят друг на друга, носом к носу. Эйфория от открытости: кажется, что когда всё закончится, мир сдуется и схлопнется. Они вместе как огромный, горячий, огненный шар этой холодной зимой, уже переходящей в весну. Сосредоточенный именно в Санкт-Петербурге, именно в этом отеле, именно в этом номере. И уже не одинокий. Катя подставляет тонкую шею под укусы и чувствует себя почти что королевой. Только королевы занимались сексом тайком от своих королей — а ей скрывать нечего. Хочется кричать от того, насколько ей сейчас хорошо и свободно. Сашины глаза в этот миг кажутся лучшими друзьями — Катя смотрела бы в них вечно. Все ненужные слои в этот момент слетают. Они оба оголены (не только в плане одежды) друг перед другом, но о самых настоящих ощущениях говорить нет смысла. Когда они лежат, практически измождённые, Катя говорит: — Спасибо. — Секс — не то, за что стоит благодарить, — хмыкает Саша, возвращаясь к себе привычному. — Но если бы я знал, как это будет, я бы запланировал поездку на месяц. — И что, даже про Жданова не вспомнишь, как обычно? — А тебе так хочется сравнить? — Не-а. В самом деле не хочется. Это было как-то совсем по-другому. — Ну тогда и не будем. — Кстати, насчёт месяца ты погорячился. Я бы рада оставаться здесь вечно, но со мной связалась Юлиана Виноградова — директор пиар-агентства. — Зовёт к себе? — Зовёт. В понедельник с утра планирую быть на рабочем месте. — Здорово. — А у тебя какие планы? Ты послушаешь отца и тоже поедешь? — Поеду. Но не потому, что отец так решил. Надо разбираться с делами. Устраиваться на новое место — папа просто так не сдастся, авиакомпания в наследство мне точно не светит. — И что, есть какие-то планы? Может, мне поговорить с Юлианой? Она точно поможет. — Ка-тя, — по слогам хохочет Воропаев, — я теперь понимаю, почему Жданов решил отписать на тебя компанию. Ты даже за случайного знакомого готова биться до последнего. — Мы же договорились об Андрее не вспоминать! — возмущается Пушкарёва. — Извини. Просто — постоянно вспоминается. Он, в общем-то, дурак, что тебя упустил. А помогать мне не надо, варианты есть. Люди, на которых отец не сможет повлиять, тоже есть. — Как хочешь. Но если понадобится помощь — звони. — А если мне понадобится помощь другого рода? — Саша похож на кота, обожравшегося сметаны и сосисок одновременно. — Позвонить? — Зачем? — пожимает плечами Катя. — Это здесь, в Питере, всё так органично вышло. Пусть здесь и останется. В Москве уже будет не то. — Секс, я тебе скажу, везде одинаков. От перемены климата он не потеряет своей прелести. — Ну, тебе будет с кем им заняться, разве я не права? — Мне — будет, — тянет Воропаев загадочно, — а тебе? — А что я? Я… работать я буду, вот. К тому же, прелесть от постоянного повторения будет теряться. Сам же знаешь. — Хорошо. Ты права, — уверенно, но без энтузиазма отвечает Саша. — Всё должно быть, как обычно. У тебя — карьера, у меня — женщины. А пока, — он вновь нависает над Катей, улыбаясь почти хищно, — разреши мне насладиться каждым мгновением. Пушкарёва смеётся, вновь открывая себя умелым ласкам и стараясь побыстрее вернуть ощущение огненного, большого шара, которое за планами на будущее уже начало потихоньку растворяться. Это всё — одна большая, спасительная иллюзия. Но, пожалуй, она прекрасна. — Передавай им привет. — Кому передавать? — Женщинам своим, кому. Расскажи, что секс с тобой сделает их красивее. — Это ты сейчас мне или себе комплимент сделала? — Можешь считать, что нам обоим. *** С утра, пока Катя чистит зубы, на связь выходит Зорькин. На вид недавно вылупившейся из гадкого утёнка томной львицы внимания не обращает. Говорит с испугом: — Там это… Жданов твой приезжал. Паста течёт, летит изо рта. — В смысле?! — нервно спрашивает Катя. — Что ему надо? — Не что, — хмурясь, отвечает Коля, — а кого. Я его еле задержал на пороге. Он уже хотел рассказывать твоим родителям, какая у вас великая любовь. — Бля-а-адь, — хватается Пушкарёва за голову, — зачем? Мы же всё уже ему отдали, все дела закончены, чего он добивается? — Ну, видимо, ты сильно его задела. Отверженный мужчина ничем не лучше отвергнутой женщины — ведёт себя как истеричка с вечным ПМС. Даже хуже — ещё и драться лезет. — Он тебя ударил?! — Катя судорожно ищет признаки побоев на бедном Коле. — Успокойся. Никто меня даже пальцем не тронул. — Он был пьян?.. — Скажем так, не совсем трезв. Скажи спасибо, что не добрался до Валерия Сергеевича, иначе тебя бы уже сейчас эвакуировали в Москву, причём на боевом танке. — Что ты ему сказал? — Ну… Коля мнётся, как будто очень сильно провинился. — Коля! — Я сказал, что у тебя есть другой мужчина, и ты уехала к нему. — О боже, — Пушкарёва готова биться головой об кафель, — ты думаешь, он в это поверит? — Ну… — Коля выглядит настолько виноватым, что его лицо сереет вместе со стёклами очков. — Зорькин, не выводи меня!!! — Я ещё сказал, что у вас отношения давным-давно, и ты всё это время водила его за нос, тешила своё самолюбие. И что враньё про жениха было не совсем враньём — просто ты использовала моё имя, чтобы не светить настоящего жениха. Типа он слишком известная в Москве фигура и не хотел бы показываться. Катя в ужасе сползает по стене, даже не зная, что сказать. — Коля… Откуда у тебя в голове столько бреда? — Нет, а чего ты ждала? — Зорькин тут же теряет всю свою виноватость. — Тут заваливается это нечто, а я должен срочно импровизировать, чтобы он не натворил всяких глупостей. Заметь, я делаю это вместо тебя, и, заметь, совершенно бесплатно. И, вообще, эта легенда — хороший способ отвадить его навсегда. — Ладно, ладно, — сдаётся Пушкарёва, у которой голова идёт кругом. — Что сделано, то сделано. — Он уходил очень разбитый и что-то шептал про предательство. Думаю, больше не придёт. Ты же этого хотела? — Да, Кать. — В беседу вмешивается смешливый голос Воропаева. Саша, оказывается, стоит у дверного косяка. — Ты же этого хотела? — Хотела, — соглашается Катя, поднимаясь. — Но теперь он будет думать, что их с Малиновским инструкция — ещё цветочки. И что со мной так и надо было поступать. — А ты надеялась, что он будет мучиться раскаянием? — приобнимает Саша Катю. — Бери выше — теперь он будет растоптан и подавлен. Такие чувства проходят гораздо тяжелее, чем раскаяние. Не загоняйся. — Вот-вот! — радуется Колька, найдя неожиданного союзника в лице Воропаева. — Тем более — ты уже целую неделю зависаешь с одним и тем же мужиком. Да не с кем-нибудь, а с самим Александром Первым. Так что мои слова — на пятьдесят процентов правда. — Видишь? — смеётся Саша. — Николай Первый глупостей не скажет. Да, брат? — Привет, брат! — Как там Российская империя после меня поживает? — Прекрасно! Я всех построил, а декабристов, которые не хотели мне присягать, повесил. Пушкина из ссылки вернул, но сильно разгуливаться не даю. Воюю со всем, что движется. В общем, жизнь прекрасна и удивительна в пределах мощного кулака. — Веселимся, значит, — упирает руки в бока Катя. — Сейчас вам будет нагоняй от бабки Екатерины Великой. — Ой, всё, — тут же отмахивается Зорькин, — я отключаюсь. — Я отключиться не могу, — покорно говорит Саша, — но предлагаю вести переговоры в кровати. Катя молча споласкивает рот от остатков пасты и, хмыкнув, выходит из ванной. На душе, вопреки первичному испугу, прекрасно. Кажется, что ещё одна проблема, которая долбила смутной тревогой исподтишка, наконец, исчезла.