He was a gangster, she did paintings

Для Штыря каждое столкновение с ней – потрясение. Он с детства в этом мире – в мире, где девушки плачут без причин, где мужчины избивают друг друга, где жажда насилия и наживы перевешивает весь здравый смысл. И тут… В первый раз они встречаются скорее случайно, на улице – в самом начале их дела, когда Штырь ещё надеется на быстрое завершение, на то, что никто не обратит на него внимание. Криминальный район города, очередной верзила в кожаной куртке, кобура на поясе – всем и без того понятно, что тут будет. Ей не страшно. Она кратко ловит своими бесцветными глазами его острый взгляд и улыбается, одними губами. Она осматривает его сверху вниз – его непослушные волосы, складки куртки, сжатые в кулаки руки. Его будто промораживает до костей эта цепкость светлых, невинно-детских каких-то глаз. Когда он через пару-тройку дней, удостоверившись, что за ней никто не придёт, вышибает с ноги дверь в квартиру и наводит её на мушку, она только поворачивается к нему, забирая прядь седых волос (почему же? Ей едва за двадцать) за ухо. За её спиной – картина, пока ещё карандашный набросок, вся в завитках и дрожащих взмахах рук. Штырь хмурится и приопускает пистолет: ей достаточно этого, и она просто возвращается к работе. Это он, Штырь, сам, и когда он поднимает пистолет и стреляет куда-то правее, в сторону шкафа с хрусталём, её тонкая рука только слегка вздрагивает. Она поворачивается к дымящейся ещё дырочке от пули, подходит к ней, трогает рукой, будто бы для того, чтобы удостовериться, что ей не почудилось, и Штырь опять напоминает себе, что она, в общем-то, глухонемая и не слышала выстрела (и что, возможно, слышали соседи и скоро нужно будет сматываться). Он не находит в себе сил оставаться в этой квартире дольше. *** Это странное чувство: что-то крайне неловкое и цветущее, тянущееся к почти несуществующему питерскому солнцу. День за днём она садится за картину, и день за днём он наблюдает за тем, как она легко взмахивает кисточкой над его, Штыря, портретом. Наблюдает за её тонкими руками под серым свитером с растянутыми рукавами. Смотрит за тем, как она закрывает глаза от солнца, когда от соседних окон ей в лицо прилетает случайный солнечный зайчик, за тем, как закладывает серые волосы за ухо, когда готовит и ест. У неё совсем нет друзей, а вокруг неё – вовсе нет людей, только картины и книги, и Штырю почему-то больно от мысли о том, что чья-то жизнь оборвётся на такой ноте. Вокруг него всегда была большая семья: его табор, а после – его банда, – и отсутствие людей вокруг, пожалуй, должно действовать довольно… оглушающе. Оглушающе, хах. – Почему мы не убьём мышку? – спрашивает Рифа откуда-то из-за стены, и Штырь тушуется в смущении. Это очень простая задача, даже если она доложила о них в милицию (было бы интересно узнать, как снимают показания с глухонемых), и он сам не понимает, почему же – почему не может просто… решиться. После смущения приходит ярость: и на себя, и на Рифу, и даже на "мышку" – такое глупое прозвище она дала этой художнице. Да, он киллер, но "мышка" – не тот человек, который должен быть убит. Рифа – явно не та, кто должен выбирать, кому быть убитым, а кому нет. Да и он, если честно, наверное, тоже. Он решает, что всё решится завтра, и на следующий же день едет к художнице на первом же трамвае до её дома. *** Когда он в этот раз вышибает дверь ногой, она поддаётся куда легче, и на шум даже не выходят соседи (в прошлый раз ему пришлось погрозить пистолетом какому-то пьянчужке из соседней квартиры). Художница завтракает на кухне, на тарелке у неё – каша и пригорелая яичница, рядом – пара кусочков хлеба. Штырь удостоверяется, что она совсем не заметила его прихода и всё ещё мечтательно смотрит в окно на рассвет, и выходит обратно в комнату с книжками, где стоит холст, прикрытый тканью. Он уже знает, что там, под тканью, он – почему-то запечатлённый вплоть до мельчайших деталей, какой-то по-ненастоящему реальный, и поэтому боится смотреть. Всю жизнь ему доводилось иметь дело только с суровой реальностью, и вот – реальность совсем другая, мягкая и мечтательная, где нет звуков и слов, а весь мир состоит из цвета. Она заходит в комнату именно в тот момент, когда Штырь заворожённо приподнимает холст с треноги. В её глазах на миг промелькивает тревога – в конце концов, у неё в доме человек c пистолетом, да и тем более – во второй раз, но она всё же почти бесстрашно, почти по стеночке подходит ближе. Парень поздно замечает её, вздрагивает от неожиданности, а потом и от внезапного смущения: он в чужом доме, он киллер, и всё, что он делает, – смотрит на полотно с собственным портретом. Штырь опускает холст обратно на подставку, с бо́льшим усилием, чем требуется; тренога качается, и оба они наблюдают за ней, ожидая, остановится она или упадёт. Она останавливается; сердце Штыря, остановившееся от прилившего страха до этого, запускается вновь. Девушка смотрит на него – без страха, пожалуй, с каким-то набором нечитаемых эмоций, – и кутается в растянутых рукавах свитера. Штырь наводит на серое тельце пистолет. На мушке – такие же серые глаза, честные и блестящие инородным блеском. В них есть что-то такое, что заставляет его снова осечься, согнуть один из локтей чуть сильнее, так, чтобы пуля просвистела в миллиметре от её уха и попала в сервант, разбив очередное хрустальное изваяние. Он выбегает из квартиры, оставляя её одну.