He was a gangster, she did paintings

Штырь убеждает своего босса, что мышка – Жеза, его Жеза – Полезна: в конце концов, она же маленькая питерская художница, и она хорошо рисует свои маленькие картиночки; у неё, помимо всего этого, крайне хорошая фотографическая память и навыки ориентирования на местности – как ещё юная глухонемая девушка может выжить в большом и опасном Петербурге? Её глаз замечает каждую деталь, каждое крошечное несовпадение. Босс думает использовать её для подделки картин, но Штырь всеми правдами и неправдами добивается для неё иного: Жезу берут в катакомбы. В конце концов, она маленькая и почти не слышная, всегда сможет вывести на свободу и всегда нарисует карту, и через пару-тройку удачных вылазок за захоронениями босс даёт долговременную отмашку на такое её использование. Штырь рад, Штырь чертовски рад – его маленькая (настоящая) подружка всегда рядом, всегда где-то поблизости. Рифу это ранит – щемит куда-то под самое сердце, ведь все эти годы, пусть они и не были близки телесно, они со Штырём всё же оставались друг для друга опорой. И тут – весь её мир рушится: смерть испитой матери, её жертва становится девушкой её друга детства, её, Рифина, подруга по панели обнаружена мёртвой от передоза на одной из вписок. Рифа и сама уже думает покончить с собой, когда её берут на эту вылазку – последнюю, как она считает. Насмешливую. Штырь и его маленькая мышка – Жеза, ну что за глупое прозвище – с серыми жиденькими волосиками в хвосте, с очочками больше для прозы, чем для диоптрий, в серых колготках и не по размеру ей больших туго затянутых берцах – шнурки несколько раз обвивают её худую голень. У неё в руках – пожелтелая карта катакомб Петербурга и карандаш. На сером свитере – чёрная жилетка копателей. Эта вылазка проходит не как обычно: 1109, эта маленькая крыса, долго метущая хвостом по земле, всё же сдал их легавым, и Рифа издалека, ведя по трубам рукой, слышит, как по их души идут. На развилке Жеза, стоящая уже далеко на той стороне в какой-то из отвороток, будто бы вслепую бросает камень, который громко гремит по старым стокам канализации, и Рифа уже зажимает руками в своём тёмном углу уши, пытаясь прикрыть яркие розовые волосы, когда менты (к счастью, без собаки) проносятся мимо, и через некоторое время она слышит шорканье берцев Штыря, а ещё через пару – уже после того, как он перетащил всех троих на одно место – по движению плеч скорее догадывается, как он настукивает ей пальцами по ладони уже привычное "спасибо". Потом он настукивает что-то ещё, чуть короче, и она только отворачивается. Это ощущается как нож в самое сердце. Их ловят. В конце концов, их ловят. Что забавно, ловят именно из-за Жезы и именно из-за её глухоты – из-за того, что она случайно вышла прямо под свет ментовских ламп прямо перед выходом на поверхность. Их Избивают. Это действительно кровавое избиение, и если бы Рифа не считала себя повинной ещё в миллионе грехов помимо этого, она бы посчитала, что это даже чересчур. Ей по-человечески жалко Жезу – девочку, просто попавшую в оборот, не связанную до того с криминалом, практически святую. Рифа втайне пересчитывает, на месте ли у той все зубы. Она на миг забывает о Штыре – о том Штыре, о котором грезила ночами, о том, с которым рядом отбирала свою первую жизнь, о том, котороый неоднократно спасал жизнь ей. Штырь переживал и не такое. Жеза? По какой-то странной дуге, все Рифины мысли сосредоточены теперь только на том, чтобы сохранить её в безопасности. *** Как оказалось, единственное, что им надо, – карта, и то это они обнаруживают на третий день насилия, когда Штырю дозволяют наконец предупредить их конвоира, вырывающего из общей клетки СИЗО цепляющуюся за прутья Жезу, что она глухонемая. Её отводят в отдельную камеру – куб с окошком, со столом с наручниками, с лампой прямо над головой, – всё это залито кровью от многократных жестоких допросов – и кладут перед ней, как перед ребёнком, листок бумаги в клеточку, с загнутым углом, и зелёный карандаш, на которые она беззастенчиво пялится за неимением другого образа действий. Её руки трясутся, как от голода, так и от страха и боли, и на ведущей, левой, судя по синякам и бурым разводам, сломан и сдвинут не один палец, и всё же они просят её писать. Правда вот… что? "Нарисуй нам карту!" – требуют люди в форме, переворачивая прямо в её руках карандаш и тыча им в листок, – "Нарисуй!" Штырь долго смотрит на неё через окошечко – он точно смотрит, она в бытность свою, пока в её семье ещё был телевизор, смотрела программы про милицию, и там это окошечко было. Она повернула в его сторону голову и развела, как могла, руками в наручниках. Штырь, которого действительно посадили с Рифой вместе по ту сторону окошка, зашевелился. – Ей нужна карта катакомб! Она может нарисовать маршрут там! Рифа больно ткнула его локтем под окровавленное ребро, и Штырь только шикнул на неё. – Что ты? – Сдаёшь ментам наше дело? Тут вмешался и сам представитель в форме: "а хотите в тюряжку, девочки?" – развязно протянул он, крутя ключи на пальце. – И ты сдашь нас? Всех н а с ? – Рифа выглядела обессиленно, как будто у неё не оставалось никаких возможностей бороться с обстоятельствами. – И ради чего? – А ты предлагаешь нам просто сидеть в тюрьме за деньги? За наркоту? За что, Риф? Рифа молчала, опустив голову. Кровь с локтя, которым она саданула его по открытой ране, капала на жёсткую скамейку. – Дайте ей карту катакомб, – бросил опер куда-то за дверь их предбанника. Шамкающий ответ подтверждения донёсся сквозь слои металла.