Шведская семья, французские поцелуи и истинно японские традиции

День для Хиде начался не здорово. Он, во-первых, извёл себя упадническими мыслями настолько, что заснул прямо так, лёжа в уличной одежде на животе на незаправленной кровати, и теперь у него адски болит шея (да ещё и, почему-то, глаза), а во-вторых, его телефон вырубился, и ему пришлось искать зарядку по всей квартире, найдя её и вытащив за провод из-за шкафа. Первое же, что он видит, когда телефон наконец полностью включается – сообщение со смутно знакомого номера (потом телефон перестаёт глючить и пишет, что это от Тоуки), и Хиде устаёт от этого заранее и просто кладёт, практически кидает его обратно на тумбочку около розетки. Хуже всего то, что в холодильнике у него из еды – только пара яиц, недопитый энергетик ииии… и, видимо, какие-то таблетки. Иногда он сам забывает, что нужно регулярно есть, и уж тем более забывает, что живёт в этом доме, а не в постоянных разъездах. В конце концов он готовит себе какую-то безвкусную яичницу на чудом откопанной сковородке, заваривает лапшу, найденную в шкафу (если судить по запаху, она либо заветрилась, либо у неё в принципе вышел срок годности, но Хиде так искренне лень искать упаковку и убеждаться в этом) и запивает всё это энергетиком: вкус у него уникально кислый, и это бодрит куда больше, чем кофеин в составе, но в общем и целом его состояние ухудшается, потому что теперь у него болят не только по отдельности шея и глаза, а вся голова целиком. Это обстоятельство ему за последние месяцы стало куда более привычно, чем больная шея, так что он даже рад, что энергетик произвёл такой эффект. Он ещё долго шатается по квартире, пытаясь найти, для начала, часы (чтобы не глядеть время на телефоне), распахивает шторы, поднимает с пола и раскладывает по ящикам, которые только сейчас приспособил под такое применение, носки и футболки. Потом решает переодеться (одежда, в которой он ходил целые сутки, неприятно чешет кожу), вытаскивает из тех же ящиков всё обратно на пол и долго перебирает. Внезапно ему в голову приходит мысль, что он может уже опаздывать на какое-то задание от TSC, потому что припоминает, что что-то такое Маруде недавно просил его сделать, но потом с облегчением вспоминает, что он вроде как отказался от всех предложений на ближайшие два месяца. На что именно он будет жить, он пока не решил, но слышал про какое-то перебирательство бумажек в офисе. Работа на то же TSC, конечно, но его, с одной стороны, не будут отправлять в другие префектуры и за границу, а с другой – насколько он может судить, он может сам попроситься перевестись в отделения, находящиеся подальше от… него. Вроде как слышал о паре баз за городом. Если что-то не выгорит, можно будет сбежать туда, хоть и придётся долго находиться в Токио, улаживая бюрократические вопросы. …Если? Не выгорит? А он вообще собирается идти на какой-то риск?.. Хиде молча идёт в душ и сидит там, судя по ощущениям, целый час, пока его и без того небольшой лимит на горячую воду не исчерпывается, и резкий ледяной поток, льющийся на его сырую голову и скрюченное, сидящее на корточках тело, не заставляет его вздрогнуть и чуть не стукнуться виском о кафель на стене. Тогда он решает, что будь что будет, и всё же берёт свой телефон, выйдя из ванной и только неловко потерев голову. На часах уже десять, и вместо одного сообщения на экране высвечивается два, в дополнение к двум пропущенным вызовам, и Хиде теперь ещё и стыдно за свою трусость. Человек (хотя и гуль) старается, заботится о нём, хочет, вроде как, даже устроить его жизнь – возможно, во вред себе?.. – а он только и делает, что игнорирует её и пытается заранее сбежать от ответственности. Первое сообщение, отправленное (он ещё раз проверяет, соответствует ли время на телефоне виду за окном, потому что начинает сомневаться) в… ноль тридцать?.. содержит в себе приглашение в гости (довольно корявое и с несколькими грамматическими ошибками, но, с другой стороны, тогда была ночь, да и Тоука не особенно сильна в своём родном языке), а второе… "Мы тебя ждём [корявая пародия на каомодзи с его маски, из-за которой Хиде одновременно хмурится и хихикает]. Похоже, Ичика собралась сегодня печь пирог, поэтому они с Хинами и Аято зайдут с продуктами во второй половине дня. Как ты на это смотришь?" – и Хиде понимает, что он не может смотреть на это в принципе, потому что по какой-то причине перестаёт видеть, подносит руки к глазам и чувствует на них влагу. Да что ж с ним такое. Потом он снова вспоминает про каомодзи и на миг паникует, потому что совсем не помнит, куда мог вчера деть свою маску. Он, к счастью, находит её в прихожей, упавшую на пол (или же им туда положенную) около его кроссовок. Тоука звонит ему в третий раз (Хиде едва успевает ей ответить, потому что его телефон мало того что стоит на беззвучном, так и лежит на столе на кухне), и он неловко зажимает телефон между плечом и ухом, свободной рукой втаскивая себя в шорты. Нет, на улице прохладно, нужно что-то получше. Интонация Тоуки очень резко становится радостной, и она, кажется, от неожиданности даже громко охает, отчего Хиде со своей раскалывающейся головой только недовольно щурится и задевает бедром край стола. Больно же. – Привет! – очень тонко и как-то нервно-радостно восклицает она, и Хиде приходится прижаться лбом к холодильнику, чтобы не упасть от резкого усиления боли. – Привет… – Ты ведь придёшь сегодня? – продолжает она так же непринуждённо и весело, и с её стороны в трубке слышится какой-то шуршание и, кажется, детский голос. Она, судя по треску из динамика, быстро поворачивается и идёт куда-то, а потом вроде как откладывает телефон в сторону, потому что следующие слова звучат очень приглушённо, как будто издалека: похоже, она просит Юкио чего-то не делать. Но чего именно, ему отсюда не разобрать. Он решает тоже отложить телефон во время этой паузы и надеть-таки какие-нибудь штаны. Вероятно, он переоценил свою скорость и недооценил её, поскольку, когда он возвращается обратно и берёт трубку в руки, первое же, что он слышит – то, как Тоука в волнении несколько раз подряд окликает его по имени. – Да, я тут. Просто… отошёл. – Ты ведь придёшь? – спрашивает она очень серьёзно, и тревога в её голосе будто перетекает из телефона ему прямо в мозг, потому что он буквально только что просыпается и понимает, на что же себя подписал. – Я… – он даже думает над тем, а не отказаться ли от всего в последний момент, потому что с её стороны слышно одно лишь её дыхание, но резкий крик и шум, будто падает несколько предметов разом, заставляет его отвлечься: – Я приду. – Ох, хорошо! Будем ждать! – в телефоне слышится ещё какое-то шевеление, – Юкио, пожалуйста, положи на место!.. Извини за это, просто я сегодня думала заняться с ним рисованием… похоже, Юкико нравится синяя гуашь… Остальные он почему-то не ест, – и он, кажется, слышит, как она просит сделать что-то Кена, и поспешно отвечает ей "Я пойду", на что она начинает говорить "Хорошо!", но он быстро отключается, не успев дослушать даже одного слова до конца. Похоже, это будет тяжёлый день. *** Желание поесть берёт своё, и, несмотря на то, что он действительно должен спешить, он проводит ещё какое-то безумное количество времени в ближайшей забегаловке, где ест карри с нааном и задумчиво копается в телефоне, поставленном на режим полёта. Пару раз он переспрашивает у владельца время, на что тот каждый раз с одинаковым раздражением называет часы, примерно совпадающие со временем на телефоне. Ну что ж. Непосредственно приходит к ним Хиде уже после полудня, в начале часа, и почему-то от этого начинает жутко беспокоиться: если Ичика с остальными придёт во второй половине дня – то это где-то примерно сейчас? Их, скорее всего, прервут. Открывает дверь Тоука – в домашней одежде, вся растрёпанная и с расписанным, видимо, зелёной и синей гуашью лицом. Она как-то странно держит ладонь на дверной ручке, и Нагачика замечает, что пальцы у неё тоже в свежей краске. – Проходи, – она отходит от двери в гостиную, делая ему приглашающие жесты рукой. – Хочешь чего-нибудь перекусить? Кен сегодня делал какую-то штуку, – она делает неопределённый жест в сторону кухни и заходит в ванную. Шумит вода. Хиде долго расшаркивается в проходе, медленно, словно нехотя, снимает обувь, и теперь стоит около приоткрытой двери, шевеля пальцами в носках. Тоука, уже более чистая, выглядывает из-за двери ванной. – А ты что не заходишь? – она в недоумении сводит брови на переносице, но это вовсе не выглядит злобно. Непонимающе, скорее. – А где… он сам? Тоука оглядывается на лестницу на второй этаж. – Они с Юкио рисуют. Решил взять его на себя, хех, – она потирает друг о дружку холодные от воды руки. – Тебе что-нибудь сделать? – она осторожно подходит к нему, видя, что он почти не отошёл от двери, кладёт ладонь, всё ещё немного мокрую, на плечо, кладёт вторую ему на щёку. – Что-то случилось? Хиде опускает глаза. Он уже проделал такой большой путь, но всё ещё не может не сомневаться в следующем шаге каждую секунду. – Посиди здесь. Я его позову. Она заходит ему за спину, полностью закрывает дверь, толкает его сзади (что-то беззлобно кряхтя о его твердолобости), пока он не садится на диван, и потом быстро поднимается по лестнице наверх. Оттуда слышатся обрывки разговоров и детский смех. Хидейоши зябко сжимает в одной руке холодеющие пальцы другой. Разговор затихает, судя по тону, становится каким-то конспиративным, и слышно, как кто-то ходит по второму этажу. Снова шумит вода (видимо, кто-то умывается во второй ванной). Тоука спускается по лестнице, перескакивая через одну ступеньку, и улыбается ему. Хиде думает, как, наверное, жалко сейчас выглядит – невыспавшийся, похудевший и бледный. С лестницы слышны шаги, очень тихие, деревянно-медленные, как будто кто-то спускается на негнущихся ногах, и Тоука оглядывается на лестницу и ободряюще кивает. В конце концов Кен сначала скромно выглядывает из-за угла, быстро ныряет обратно, встретившись с Хиде глазами, и только потом выходит, неловко улыбаясь ему, будто ничего и не случилось. Тоука коротко глядит на каждого из них, говорит "Ну-у-у… я тогда отойду", и уходит, маневрируя за спиной у мужа и ненароком (или, что возможнее, вполне нарочно) толкая его локтем в спину. Кен глядит ей вслед, неловко потирая изогнутой назад рукой свой позвоночник. – Привет, – тихо говорит он в итоге, так же стоя на месте на другом конце комнаты. – Привет, – откликается Хиде, поднимая колени на диван и обхватывая их руками, чтобы скрыться за этой импровизированной стеной. – Ты хотел со мной о чём-то поговорить? Хидейоши молчит так долго, что пауза начинает быть неловкой. Сверху слышна вода и топот маленьких ножек, а потом шлепок, как будто кто-то падает на пол, и детский смех. Хиде очень интересно, почему вообще Юкио будет смеяться после того, как упал. Это же, наверное, больно. Тоука, с крайне недовольным выражением лица и мокрыми по локоть руками, снова спускается с лестницы и угрюмо смотрит то на одного из них, то на другого. Хиде зябко ёжится и только сильнее вжимается в спинку дивана, понимая, что уже вполне ощутимо дрожит. – Он хотел с тобой о чём-то поговорить! – уверенно подтверждает она и кидает в сторону Хиде грозный взгляд. – Но если он не будет говорить, расскажу я! – Не надо… – он спускает ноги обратно на пол, неустойчиво встаёт и подходит к ним двоим ближе. – Я… – он рассматривает узоры на полу, правой рукой прижимая к животу левую в районе локтя, и начинает против своей воли дышать глубоко, дёрганно и медленно. Тоука исподтишка поддерживающе (даже с излишним для её положения энтузиазмом) кивает ему из-за плеча Кена, и Хиде только вздыхает – дрожаще, будто после долгого плача. – Мне кажется, я люблю тебя, – говорит он и сам только через несколько секунд понимает, что действительно сказал это вслух, а поняв, отшатывается назад и закрывает вспыхнувшее лицо руками. Лицо у Кена, как он тайком смотрит из-под едва разведённых пальцев, не приобретает никаких новых эмоций, и, судя по всему, и он, и Тоука вместе одинаково напуганы этим. – И… и я… – он холодными, негнущимися пальцами снимает маску и позволяет ей висеть на правом запястье, – я бы хотел попросить только одно… на прощание. Кен склоняет к правому плечу голову и хмурится, практически незаметно – так, что не будь Хиде знаком с ним всю жизнь, он бы сам этого не заметил. Это не эмоция, на его лице скорее по-прежнему нейтрально-вежливое выражение (честное слово, Хиде был бы более рад, если бы он злился на него, даже впервые в жизни, но… ничего вовсе?), но и это хотя бы что-то. – Я бы хотел попросить у тебя… – он нервно прикусывает верхнюю губу, напоминая себе, что же он собирается сделать, – только… один поцелуй. Лицо у Кена как-то неуловимо меняется, и Хиде даже не успевает обдумать, как именно – он даже и не хочет видеть, он смотрит в пол и поспешно начинает бормотать что-то вроде "Но если тебе противно, то можешь не делать! Просто… если можешь… Это не так важно, и вообще… Я…" – он незаметно для себя отходит назад, пока не стучится ногой о край дивана, и всё ещё не поднимает мутнеющих от воды глаз от пола. Только поэтому он и не замечает ни того, как Кен плавно, будто перетекая из одного места в другое, приближается к нему, ни того, как он кладёт свои неожиданно горячие (после Дракона, из-за того, что у него не осталось сердца, у него появились серьёзные проблемы с контролем температуры тела, чаще всего в сторону излишнего охлаждения) руки ему на плечи, как гладит шею, ни того, как в конце концов его пальцы ложатся ему на щёки, как мягко он наклоняет голову Хиде к одному плечу, и… … Целует его. И это вовсе не тот скромный, короткий поцелуй, который Хиде мог представить себе только в своих самых дерзких фантазиях. И это… вовсе не тот уровень близости, на который он смел надеяться. Он ожидал в лучшем случае что-то жалостливое, почти бесчувственное, но совсем не руку на своём затылке, заставляющую его прижиматься только ближе, совсем не язык, прикасающийся к рубцу на губе, исследующий нёбо. Не экстатические искры, взрывающиеся у него на позвоночнике и заставляющие сжиматься в напряжении пальцы. Запоздало Хиде думает, что нет совсем ничего удивительного в том, что у Кена есть большой опыт в поцелуях, учитывая, что у него есть жена и двое детей с небольшой разницей в возрасте – а могло быть и трое, если бы не один урод, порезавший Тоуке живот, когда она была на седьмом месяце; Хиде иногда удивляется, как вообще она сумела оправиться от такого и согласиться на Юкио. Хиде понимает, что думает о каких-то совсем отвлечённых вещах вместо того, чтобы осознанно ощущать то, что ему, возможно, достанется только единожды. От долгого непрерывного поцелуя у него начинает кружиться голова (видимо, Кен иногда забывает, что, в отличие от него, другим людям всё же ещё нужно дышать), но он никак не хочет прерывать это блаженство. В последние мгновения перед тем, как оторваться от него и отшатнуться в приступе головокружения назад (Хиде чувствует сильные руки, лежащие у него на спине, удерживающие от падения), он начинает двигаться в ответ, чувствует горячесть чужого рта, прикасается собственным языком к чужим, таким, в сущности, знакомым губам, проводит по верхнему ряду зубов – у него совсем нет опыта в обольщении, Хиде даже не понимает полностью, что именно делает, поскольку всё, что он может чувствовать в этом состоянии сенсорной перегрузки – то, как у него в животе рождается и расцветает галактика. Это… настолько странно, настолько ново, и… и Кен так и не сказал и слова ему в ответ. Хиде не знает, что точно это значило, и в водовороте мыслей крутится только эйфорическое "да" и отчаянное "нет". Он, сам не сумев разобраться в чувствах, кажется, снова начинает плакать, и руки, до того лежащие у него на поясе, перебираются выше, прижимают его к чужой груди. – Ты правда думал, что я тебя оставлю?.. – мягко шепчет Кен ему на ухо, почти неслышно, будто скрывая это сам от себя, целует его в висок, гладит волосы на затылке, – Дурачок. Кен, судя по всему, плачет вместе с ним, уткнувшись ему в плечо, если судить по внезапному мокрому холоду. Хиде слышит шорох чьих-то шагов по полу, чувствует чьи-то ещё горячие руки у себя на спине. Тоука, видимо, обнимает их двоих сразу – он чувствует, как Кен выпутывает одну руку, чтобы положить её ей на талию – тоже прижимается к нему, и Кен молча целует их в лбы – сначала Хиде, немного отстраняясь, а потом Тоуку, повторяя что-то вроде "как же мне с вами повезло", и Хиде… Хиде чувствует себя дома. Как будто всю свою жизнь он шёл только к этому моменту. К семье, где его примут, к тёплому дому, к объятиям втроём. К почти неслышным разговорам о любви – пожалуй, Тоука была права в том, что он никогда другому не признается. Тоука вскоре уходит, ероша ему волосы на макушке, целует его (в щёку, от неожиданности чего у Хиде по всему телу проходит дрожь) и гладит тёплой ладонью по бледной руке, по сжатым на спине Кена пальцам. Тот ещё долго шепчет какие-то успокаивающие вещи, пока Хиде цепляется за него изо всех сил, обнимает его так крепко, что болят от напряжения руки, как будто всё ещё боится, что это просто сон, фальшь, случайная дневная дрёма. Хиде, на самом деле, так безмятежно – рядом с Кеном тепло и безопасно, и он почти не издаёт звуков, за исключением каких-то ласковых, нежных слов, смысла которых Хиде так и не может уловить. У него нет сердца, нет, видимо, лёгких, и он даже почти не дышит – только вдыхает для того, чтобы говорить. Нагачика не чувствует биения чужого сердца, но даже так присутствие Кена рядом ощущается как убаюкивающая колыбельная. Он не знает, сколько они стоят так, обнявшись, переплетясь друг с другом, обнажив друг другу души, даже не двигаясь, за исключением лёгкого покачивания из стороны в сторону, как будто Кен успокаивает его, как ребёнка. В конце концов физиология одерживает над лирикой верх, и Хиде, весь одеревеневший от долгого стояния, с трясущимися то ли от непрекращающихся слёз, то ли от напряжения руками садится (падает, скорее) на диван, около которого всё это время находился. Кен улыбается, стоя над ним – не выказывая никаких признаков дискомфорта – и Хиде почему-то от этого так смешно, что он не может удержаться от мелких, сдавленных хихиканий. Всё это время, думая о том, что он чувствует к Канеки, он представлял себе его из прошлого – маленького, скромного, чернявого мальчика. Ему даже сложно представить, что этот Кен из мечтаний, которому Хиде всё это время хотел признаться и боялся отказа, и Кен, стоящий над ним, смешливый и уверенный в своём выборе – в выборе даже не единственном, – это один и тот же человек. – Пойдём, – Кен кладёт всё ещё поразительно горячую ладонь ему на плечо, по новообретённой привычке гладит до самой шеи, прикасается большим пальцем к шраму на губах, – ты ведь ничего не ел? – и, несмотря на все заверения Хиде о том, что он не голоден, тянет его на кухню, где запах супа (Кен ставит на плиту кастрюлю и приоткрывает её) – и, кажется, Хидейоши видит на столе, из-за края тарелки, хвостики креветок в кляре – сразу же пробуждает его до того почти несуществующий аппетит. Это всё ещё почти неловко, как-то слишком по-бытовому: он только что признался человеку в чувствах, а тот первым делом идёт его кормить. Видимо, людей и правда очень сильно меняет родительство. Хиде честно старается не торопиться, не пытаться опустошить тарелку за один раз – он, конечно, был уверен в кулинарных талантах Кена, но его желудок, в последние месяцы (и, возможно, даже годы) живущий на одной лапше и яйцах, слишком рад домашней еде, чтобы он мог как-то себя контролировать. Это обстоятельство, на самом деле, ужасно, потому что теперь – теперь, как Хиде думает, он не может вести себя как попало рядом с ним, теперь он не просто друг, который ошивается рядом и развлекает окружающих клоунадой, – теперь они ближе, и Кен следит за каждым его движением без стеснения. Он и правда наблюдает на тем, как Хиде ест, уперевшись щекой в кулак и так же мягко улыбаясь с полуприкрытыми глазами. Его взгляд очень нежен – слишком, как полагает Хиде, нежен для такого обалдуя, как он, и от этого краснеет снова, едва-едва перестав до этого. И Хиде снова думает, сколько вещей, в сущности, в этом доме и раньше делали для него: всё же человеческую еду, самую обычную, в доме, помимо него, может есть только Ичика (раз уж Юкио слишком мал), и она… в любом случае не съела бы и половины всего, что было наготовлено. От этой мысли у Хиде в животе расплывается приятная нега, но она же делает его донельзя нервным. Ещё мысли об Ичике заставляют его вспомнить, что она должна была вернуться домой, с Аято и Хинами, но почему-то – он поглядывает в телефон: оказывается, уже около трёх часов – всё ещё не идёт. Это… тревожит. В принципе воспитание Ичики касалось его и ранее, но теперь, раз он… раз он часть семьи, пусть и настолько неофициальная, теперь её жизнь становится для него ещё более важной, чем раньше. – А Ичика… – он не успевает даже договорить, потому что со стороны лестницы слышатся шорохи, и на кухню входит Тоука с Юкио на руках, который начинает оживлённо махать руками при виде него. – Привет! – улыбается ему Тоука, как будто видит впервые, и до Хиде только потом доходит, что это она подаёт пример сыну. – Юкио, скажи "привет" Хиде! Юкио неловко машет одной рукой и тоненько говорит что-то вроде "пиве-е-ет!", после чего прячется за маминой шеей. – Они уже едут! – отвечает на его невысказанный вопрос Тоука и ссаживает Юкио на стул, где он тут же пытается встать на ноги и тянется через весь стол к… чему-то. Кен незаметно отодвигает от него подальше тарелку с креветками в кляре. – Будешь яблоко? – Тоука, не дожидаясь ответа, начинает резать помытое только что яблоко на мелкие кусочки. – Ты будешь? – она, видимо, глядит на Хиде, и ему от этого взгляда неловко, так что он просто дёрганно кивает, пока наблюдающий за ним Кен хихикает, прикрывая рот рукой. Тоука отвлекает Юкио от того, чтобы шарить по столу, маленьким кусочком яблока, который он деловито сосёт, засунув наполовину в практически лишённый зубов рот и придерживая крошечными пальцами. На стол она ставит глубокую тарелку с нарезанным яблоком – небольшими, очищенными от кожуры кусочками для Юкио и более крупными для, видимо, Хиде. Он только и может, что незаметно для себя самого взять из тарелки яблоко и тоже начать есть. Ситуация поистине кажется сюрреалистической какой-то. Хиде совсем не к месту (или же наоборот) постоянно лезет в голову фраза "будешь ли ты готовить мне мисо-суп каждый день?", потому что, с одной стороны, очевидно, что Кен будет (вполне возможно, что он готовит его и так, потому что с недавних пор он адепт сбалансированного питания для Ичики, а супы, понимаете ли, юным организмам полезны), а с другой – это настолько… странный способ просить его руки и сердца. Сердца, хах. Они долго так и сидят в относительно комфортной тишине – пока Юкио ест и просит всё новые части яблока, Тоука после пятого и шестого кусочка мягко его от тарелки отстраняет, а Кен смотрит на них, иногда искоса поглядывая с каким-то намёком на Хиде – тот не может точно определить, что там такое, поскольку видит Кена в общем и целом только краем глаза, сидя на стуле со своей стороны с пустой головой и глазами, устремлёнными в пол. Он не знает точно, сколько времени проходит в таком положении, но в конце концов Тоука, после долгого пристального глядения в телефон, уходит с Юкио на плече из кухни в прихожую, а оттуда, судя по всему, во двор. Кен обходит стол и берёт Хиде за руку, до того лежащую у него на коленях. Он… устал. Одно маленькое действие, один крошечный разговор как будто высосал из него всю энергию, и как бы не было приятно сейчас для него внимание от Кена, Хидейоши просто не может больше ничего чувствовать. Как будто чаша его эмоций за эти сутки переполнилась, и теперь он не может ощущать ничего сверх. В прихожей шуршат пакетами, слышны детские окрики и приветствия, угрюмое "День добрый" от Аято и какое-то тихое щебетание Хинами. Хиде дёрганно поворачивает туда голову, словно очнувшись, и чувствует, как уверенно сжимается у него на плече тёплая (ему всё ещё сложно в это верить, учитывая, что в последние годы он был холодный, как труп) ладонь Кена, будто пригвождая его к земле. Словно говоря "Ты здесь, с нами". Из прихожей слышится восторженный возглас Ичики, а сразу же следом на кухню влетает и она сама, с разбегу как-то запрыгивая сидящему Хиде на колени и обнимая его за шею так крепко, что тот начинает уже бояться, что задохнётся. – Иччан, прекращай, – Кен осторожно поднимает её с Хиде, как котёнка, за подмышки, пока тот даже не шевелится в каком-то странном ступоре и только продолжает хлопать глазами. Всё это по-прежнему выглядит как-то… как-то не так. Всё, что произошло – он признался человеку в любви, попросил вроде как последний поцелуй, а получил вроде как не последний (что, конечно, куда больше, чем он мог ожидать), а потом… всё просто… вернулось в привычное русло? Он не помнил, когда что-то в этом доме было по-другому. Наверное, его действительно каждый раз кормили, а потом он каждый раз возился с детьми. Ничего вовсе не изменилось. Так ведь? – А мы собираемся готовить пирог! – как ни в чём не бывало докладывает Ичика, на весу болтая ногами. – Ты ведь будешь с нами? Кену приходится бросить на него ну ОЧЕНЬ пристальный взгляд, чтобы Хиде наконец отмер и кивнул, особенно не вникая в смысл вопроса, на что Ичика только выкручивается из папиной хватки и бежит распаковывать содержимое пакетов. – Твоя дочь нас совсем извела, – устало вещает из соседней комнаты Аято, разваливаясь на диване (со своего ракурса Хиде видит только его вытянутые ноги в тёмных джинсах, но тон говорит сам за себя). – Никогда бы не подумал, что люди действительно изводят столько продуктов на еду, – он, судя по приглушённости последних слов, проводит ладонью по лицу. – О! – Хинами, заходя на кухню, первым делом с удивлением смотрит на Хиде. – Здравствуйте, Хиде-сан. Он слышит, как в соседней комнате шевелится Аято, и вскоре он со своим привычным угрюмым выражением лица вваливается в дверной проём. – Привет, Нагачика, – вяло машет рукой он, пока Кен, стоя у раковины на другой стороне комнаты, делает какие-то знаки Ичике, и она перебегает сюда, чтобы только схватить Хиде за руку и потянуть его в ту сторону. – Привет, Аято. Мы заняты. Будешь с нами? – спрашивает, не отворачиваясь от раковины, Кен, с недоумением взвешивая в руках упаковку клубники и… ананас? – Я не смогла решить, что лучше, поэтому взяла и то, и то! – с улыбкой до ушей объясняет Ичика. – Тебе больше понравился бы ананасовый пирог или клубничный? – смотрит она уже на Хиде с той же лучезарной улыбкой во всё лицо. Аято вздыхает и только уходит обратно, а потом, судя по скрипу ступенек, на второй этаж, бормоча себе под нос что-то вроде "нашёл что попросить… брат". Хинами со всем своим изяществом протискивается между ними и закатывает рукава, с тем же недоумением окидывая взглядом фрукты и всем своим видом спрашивая, что же ей мыть. Сегодня она одета в длинный тёмный свитер и длинную же юбку (несмотря даже на то, что сейчас практически конец весны), и Хиде отрешённо думает, что сейчас она выглядит как-то… по-матерински. Думает, что, если бы он разводил сплетни, то первым делом сказал бы, что она беременна. Но ему сейчас явно не до того, чтобы что-то разводить. Он, кажется, только что понял, что это за странное чувство, забившее весь его мысленный эфир. Нагачика Хидейоши боится. И сам не понимает, чего. Как будто он проходит стадии горя в каком-то неправильном, обратном порядке: вроде бы и ничего горестного не произошло, скорее, хорошее, но он это скорбно принял, а теперь входит в режим запоздалой паники. Кен – он, понятно, не будет его судить, если он всерьёз ответил на его чувства. Тоука? Хоть он и ожидал от неё какой-то агрессии или злобы, она выглядит довольно спокойной. Принимающей. Юкио? Слишком юн, пожалуй, чтобы осознавать, что в действительности произошло, но кто знает, как он будет на это реагировать, когда подрастёт – ведь, как известно, дети очень грубо относятся ко всему, что не вписывается в их детские правила. И даже если Хиде был поблизости буквально всю его, Юкио, маленькую жизнь, Нагачика всё ещё не знает, как бы он отнёсся к тому, что у него, пусть и с большой натяжкой, теперь два отца. Или, возможно, Хидейоши опять переоценил серьёзность произошедшего в чужих глазах и надумывает себе. Что до Ичики… ну, у неё и до того в жизни почти не было отца – раз уж Кен уже семь (восемь?) лет подряд разбирается с тем, что сам натворил – а если Хиде сократит его место в её жизни ещё больше… Он честно не думает, что сможет это пережить. Не говоря уже о том, какой у Ичики (скажем прямо) противный и ревнивый характер. Она чудесная девочка, но иногда… даже… даже чаще всего, когда она зажигается какой-то идеей (и тем более очевидно плохой), она от неё не отступается. И если этой идеей будет выжить Хиде из этой импровизированной семьи из чистой мести? Хинами? Она слишком деликатная для того, чтобы всерьёз и вслух его осуждать, но… она его, Кена, сестра, теперь ещё и по документам (ему пришлось по какой-то причине оформить над ней опекунство после войны, аргументируя это тем, что ей "нет двадцати одного"), и её мнение, пусть даже и тихое, имеет вес. Аято? О боги, Аято его просто убьёт. Даже если Тоука будет не против его с Кеном отношений. ОСОБЕННО если будет не против. Он, видимо, слишком сильно погрузился в эти упаднические мысли, потому что с одной стороны, как оказывается, Хинами мягко трогает его за плечо, а с другой Кен незаметно переплетает свои пальцы с его и тянет его в сторону, делая такие же незаметные, но крайне конкретные знаки глазами с явной просьбой поговорить в стороне. Хидейоши даже не успевает обратно вникнуть в происходящее, как Кен с видимой силой тянет его за собой из кухни и в ванную, кидая через плечо, видимо, просьбу Ичике и Хинами пока делать всё без них, и уже в ванной, закрыв дверь, прижимает его к стиральной машине и с той же уверенностью кладёт свои руки поверх его, снова переплетая одеревеневшие пальцы Хиде со своими (он, похоже, уже успокоился, и поэтому его ладони уже не такие лихорадочно горячие, как до этого). – Что случилось? – говорит он таким искренне обеспокоенным тоном, что Хиде снова и снова становится стыдно за свою трусость. Он держал свои чувства в себе несколько лет, и вот теперь, когда должен был, вроде бы, быть полностью искренним, продолжает создавать и хранить от Кена какие-то такие секреты? – Я боюсь, – он наклоняет голову, прикусывая нервно губу, и уже тянется к лицу, чтобы стащить с себя маску, но обрывает движение на полпути, вспомнив, что уже давно её снял и даже предусмотрительно сложил в карман. – Боишься чего? – Кен берёт его руку, всё ещё висящую в воздухе, за запястье, гладит пальцами основание ладони. Это успокаивает, но только немного. – Я… не знаю. Что подумает Ичика? И Хинами? И Аято… ты знаешь Аято, он в принципе ненавидит всё, что движется, он даже с тобой еле-еле смирился, а со мной… Кен издаёт какие-то сдавленные клокочущие звуки, и Хиде слишком интересно, что с ним такое происходит, и поэтому он медленно поднимает от рассматривания пола взгляд – только для того, чтобы встретиться с усиленно пытающимся сдержать улыбку (и смех) Кеном. – Прости, – он таки выпутывает свою другую руку из сплетения пальцев, чтобы прикрыть ей рот, – я ожидал чего угодно, но такого… – он всё ещё почти беззвучно трясётся от сдерживаемого смеха, и Хиде устало смотрит на его искрящиеся от веселья глаза. Он думает, что ему впору на такое обижаться, раз злиться он сейчас не может. К тому же – разве положение не позволяет? – Извини, – он снова берёт обе ладони Хиде в свои и снова гладит их спокойными движениями по кругу. – Это… это было правда неожиданно, – он отводит куда-то далеко в сторону глаза, и Хиде кажется, что выглядит он сейчас каким-то виноватым. – Я бы хотел тебя поддержать, но… – он против своей воли хихикает, глядя на него с натянутой улыбкой на лице, – это… скорее абсурдно, чем… действительно важно. Хиде корчит самую недовольную рожу, которую может придумать – кажется, "ревнивое лицо №6", которое он вычитал из какой-то сёдзё-манги. Судя по тому, что Кен улыбается ещё больше (и менее натянуто), это выглядит скорее смешно, чем грозно. – Знаешь, мы недавно… – он опять отводит глаза, теперь уже в другую сторону, – недавно болтали с Тоукой об этом – знаешь, что она сказала? – Кен пристально смотрит ему в глаза, и Хиде изо всех сил напрягается, чтобы придумать хоть с какой-то стороны правдоподобный ответ. – Она сказала, цитирую, "два мальчика – это лучше, чем один", – Кен улыбается одними губами, уже не смеясь, как-то очень серьёзно, и снова отводит взгляд в сторону, сосредоточив его, видимо, на синей шторке над ванной. Одними кончиками пальцев он всё ещё гладит Хиде по запястьям и ладоням. – Ну, и ещё, – будничным тоном продолжает Кен, поворачиваясь к нему, и его взгляд словно от некой неловкости снова соскальзывает – на сей раз вниз, – ещё она сказала, что, по сути, об этом мало кто узнает. Ну, сразу, по крайней мере, – он уже бормочет, и Хиде приходится податься вперёд, чтобы его расслышать. – Мы ведь, вроде как, всегда были близки? – он резко поднимает голову, отчего они с Хиде совсем не романтично сталкиваются лбами, и Кен снова начинает смеяться – теперь уже затравленно и нервно. – Извини… Они молчат. Хиде, по ощущениям, раз сорок потирает ноющую и без того голову. Похоже, Кен твердолобый не только метафорически, но и буквально. – Ну так с чем ты будешь? – спрашивает он неожиданно, и Хиде хмурится, абсолютно не понимая, о чём это он. – Буду… что? – Я думал, ты останешься до вечера. Ну, по крайней мере, научиться готовить хоть что-то тебе было бы полезно, – Кен снова хихикает, будто вспоминая что-то, и смущённо закусывает верхнюю губу. – В конце концов, я не всегда буду рядом, – добавляет он серьёзно, сжимая свои (уже совсем холодные) пальцы на ладонях Хиде. – А… э-ээ… – по правде говоря, Хиде не знает, что ответить. – Ну вы там долго? – слышен сквозь дверь звонкий и ноюще-протяжный голос Ичики. Хинами что-то тихо (слова отсюда даже не разобрать) говорит ей в ответ, на что Ичика ноет только протяжнее. – Пробовал когда-нибудь… – начинает Кен, беря его за руку и уже приоткрывая дверь ванной, на что Хиде только прерывает его: – Клубничный. – Что? – Я думаю, я бы больше хотел клубничный пирог. Если… если можно, – он в странной скромности опускает глаза, но даже так видит, как Кен улыбается – так, что почти исчезают из виду его тоненькие шрамы под глазами.