Шведская семья, французские поцелуи и истинно японские традиции

Близится лето, и Хиде понимает, что всё чаще зависает в доме Канеки – не только днями, но и ночами. Он спит на футоне в маленькой гостиной около детской, что, конечно куда больше, чем диван на первом этаже, да и учитывая то, что Кен иногда читает ему на ночь… Это, пожалуй, гораздо больше того, о чём он в связи с предыдущими событиями смел мечтать. Но сегодня ему не спится. Его настигает кошмар – но совсем не призраки, созданные воспалённым мозгом. Это кое-что похуже. Нагачику Хидейоши настигает прошлое. Он знает, что его ожидает, с самого начала, когда перед его закрытыми глазами развёртывается картина тёмного, влажного подземелья, и тщетно пытается проснуться, вырваться из этого забытья. Чувствует, как в реальном мире его пробивает холодный пот, как колкие мурашки пробегают по ногам, по спине. Но проснуться не может. Он усиленно пытается подумать о чём угодно другом, но это становится невозможным, когда от серых бетонных сводов эхом отражается плеск воды и пронзительные, полные страданий стоны и шептания. Хиде-во-сне пытается, сам противореча себе, изменить события, скрыться, и отходит назад, не поворачиваясь к тёмному зеву канализации, откуда слышатся страшные звуки, спиной. Звуки не приближаются, но и не удаляются, и тогда он решает всё же ускориться, оборачивается и бежит, оставляя свой главный страх позади. Это помогает, но на сущие секунды: Хиде слышит резкий леденящий душу крик, после которого ощущает, как что-то (или вполне определённый кто-то) наваливается ему сзади на плечи, впиваясь когтями (когтями?..) в мышцы, разрывая кожу, и всё, что он чувствует перед полным погружением в тьму – резкую боль в шее и чавкающие, клацающие звуки зубов прямо у себя над ухом. …Кен скидывает его с футона прямо на покрытый ковром пол. Хиде дезориентирован, всё ещё продолжает по инерции махать руками во все стороны, дышит коротко и часто, отчего начинает болеть голова и мутиться зрение, и, кажется, только шепчет сплошной чередой "нет, нет, нет, нет", и поэтому даже не успевает понять, как его обвивают сзади чьи-то руки и прижимают к себе. Хиде страшно, по-настоящему страшно, и он только и может, что извиваться в захвате и всячески сопротивляться, а потом, искренне устав от попыток, обмякает и просто начинает плакать. Вокруг него суетятся, что-то говорят люди, он почти не замечает, как в комнате сначала включают, а потом выключают обратно свет, как его успокаивающе гладят по голове маленькие детские руки. Первое, что он может сознательно зафиксировать в эту ночь – что он сидит за столом на кухне на первом этаже, и где-то у него за плечом включен маленький ночник, рассеянный свет от которого отражается от гладкой столешницы. У него за спиной движется чья-то тень, загораживая жёлтый свет, и Хиде только вздрагивает и оборачивается. Это Кен, и при виде него Хиде дёргается ещё сильнее, отчего стул проскальзывает по полу, скрежеща по нему ножками. Канеки от резкого звука морщится, но Хиде его не замечает, потому что бешеный стук сердца в ушах заглушает ему всё остальное. Он – он безумно боится находиться с Кеном рядом, ненавидит себя за этот страх, который ему диктует бьющееся словно птица в клетке сердце, но не может абсолютно ничего с собой поделать. Они долго молчат, почти не двигаясь, пока Канеки пытается, видимо, понять, как ему стать наименее заметным, а Хиде пытается начать дышать ровно и медленно. У него по щекам змеятся тонкие дорожки слёз, которые он даже не замечает, пока они не начинают высыхать и стягивать кожу. Шрамы на лице, на шее, на своде плеча отдаются фантомной болью – ноющей и тянущей, и Хиде понимает, что против своей воли гладит их правой рукой, пока левая безжизненно лежит у него на колене. Кен наблюдает за этим, болезненно-остро, и порывисто отходит в сторону – так, что свет от ночника начинает бить Хиде прямо по глазам – а после и вообще на второй этаж. Нагачика провожает его удаляющуюся спину с каким-то виноватым облегчением и только вздыхает. Его ледяные из-за кошмара пальцы приятно охлаждают разгорячённую кожу. Он в какой-то животной панике проводит ими по всем бледным полосам – от губ до уха, от уха до ключиц, словно боясь, что искусно сращенная в один кусок кожа разойдётся, обхватывает ладонью горло, словно пытается удостовериться в его целостности. Смотрит плавающим зрением на пальцы – то целые, то лишённые фаланг в каком-то странном порядке. Он всё ещё не чувствует себя… живым, как будто на самом деле он умер ещё тогда, много лет назад, в затхлом, полном трупов переплетении подземелий, и всё, что происходит сейчас – это просто история, которую проигрывает, как пластинку, его агонирующий мозг в последнюю минуту перед гибелью. Он даже со злостью щиплет себя за кожу на предплечье, но чувство боли кажется отдалённым, тупым, как будто его накачали анальгетиком, и он не уверен, почувствовал ли что-либо вообще или только придумал, что почувствовал. Вырывающееся у него из горла дыхание кажется сиплым и одновременно слишком уж мокрым, и он испуганно думает, что, возможно, это выходит у него из тела тёплая, липкая кровь, но ничего не обнаруживает, сколько бы ни зажимал рукой рот. Его ладони, которые он рассматривает, щурясь, в слабом свете ночника, сухие и чистые, но сейчас он не склонен верить даже своим глазам. В ушах у него по-прежнему стучит кровь, и тишина вокруг кажется из-за этого пугающей и лживой, полной шорохов и угрожающих звуков. Прерывает это состояние – к счастью – Тоука, стремительно и вместе с тем странно тихо спустившаяся с лестницы. Она молча набирает и подаёт ему в подрагивающие руки стакан воды. – Пей, – говорит она ласково, садясь на пол рядом с его стулом, и несмотря на то, что её голос еле пробивается через шум в ушах, одно только наличие кого-то живого рядом слегка успокаивает, и Хиде перестаёт так сильно трястись и даже отпивает крошечный глоток из стакана. Перед его закрытыми глазами по-прежнему одна темнота и плещущиеся грязно-серые волны, но когда Тоука отставляет стакан на стол и берёт его руки в свои, тёплые и нежные, страхи немного отходят, и тени с периферии зрения становятся всё более блеклыми, пока не исчезают совсем. – Что случилось? – спрашивает она прямо, спокойным, ровным тоном, и Хиде только беспомощно мотает головой. Тоука смотрит на него печальными глазами, поудобнее устраиваясь на полу, и он только набирает воздуха в горящую грудь. – Мне… приснилось, – он тщательно подбирает слова, сомневаясь, что она знает о тех событиях, – что произошло в… V14. Тоука виновато опускает глаза, продолжая, как и до того, гладить пальцами его дрожащие, холодные руки. Хиде снова начинает беззвучно плакать, и она с грустной улыбкой стирает у него с щёк слёзы. – Это так ужасно, – он только прижимается сильнее к мягкой женской ладони, и Тоука ласково гладит его по щеке, заправляет волосы за ухо в ответ. Она пахнет приятно: домом, кофе и какими-то цветами, и рядом с ней, даже несмотря на то, что она и гуль, и его, вроде как, соперница в каком-то надуманном противостоянии, так спокойно. – Что ужасно? – Я… боюсь его, – Хиде только порывисто слезает со стула на пол, садится с ней рядом и – обнимает. Она некоторое время сидит совершенно неподвижно, будто оцепенев от такого неожиданного внимания, но в конце концов кладёт свои руки ему на спину и обнимает в ответ – некрепко, ненавязчиво, ни к чему его не обязывая. Они какое-то время сидят так неподвижно, почти расслабленно, пока Тоука не начинает напевать какую-то мелодию, очень тихо, на грани слышимости, – до Хиде очень долго доходит, что это колыбельная. – Ты с ним об этом когда-нибудь разговаривал? – только и спрашивает она, прижавшись к самому его уху, на что Хиде только отрицательно мотает головой. – Я не знаю, что тут сказать, – у него вырывается только безрадостный смешок, – "привет, ты когда-то сгрыз мне пол-лица и вырвал трахею, но я люблю тебя, и поэтому буду находиться рядом, но я всё равно тебя до смерти боюсь"? – ёрнически отвечает он, и Тоука только улыбается – то ли ехидно, то ли поддерживающе – отстраняясь от него. – По-моему, звучит неплохо, – она большими пальцами стирает последние слёзы из уголков его глаз. Внезапно она серьёзнеет: – А почему ты не боишься… других гулей? – М? – Хиде, раз адреналиновая волна спала, теперь уже просто сонный и усталый, и поэтому все вопросы доходят до него с опозданием. – Ну… ты ведь не боишься меня, – Тоука кивает куда-то на себя, сжимая у него на плечах руки, – или Хинами, или даже Аято, хотя он тот ещё придурок, или… или кого угодно? – Хммм, – он честно пытается напрячь тяжёлую голову, но никаких умных мыслей в неё не приходит. – Я не знаю, почему так. Просто это… это было будто предательство? – Предательство? – Я… я знал, куда шёл, – он шарит пустым взглядом по полу, туда-сюда, будто ищет в нём разгадку, и сипло, дрожаще вдыхает, отчего тёплые руки у него на плечах сжимаются только сильнее, – и знал, на что… Знал, что могу умереть, но просто… я не знаю… – он беспомощно мотает головой, и, кажется, глаза у него снова наливаются слезами. – Ты говорил ему что-нибудь тогда? – понимающе направляет она, и Хиде только отворачивается. – Что-то… что? – он только закусывает губу. – Впрочем, ничего важного. – Точно ничего? – спрашивает в очередной раз Тоука, и у Хиде возникает впечатление, что она начинает над ним издеваться, пытаясь вытащить что-то, одной ей известное. – Мне кажется, я был на него… так зол, когда он… умер, – только хмурится он и растягивает губы в непонимающей гримасе, отчего и до того болезненный сизый рубец, прочерчивающий их поперёк, начинает жечь. – Хотя я и узнал потом, что он жив, и что он… даже снова стал самим собой, но… я не знаю, – он устало вздыхает. В нём скопилось столько боли. – И потом я узнал, что он женился на тебе, и, – он только кривится и пытается скрыть своё лицо в тени. Тоуке от этого настолько же неловко. – Я знал, конечно, что у нас с ним… не то чтобы что-нибудь получилось бы, – он издаёт очередной неверящий, грустный смешок и трёт сгибом пальца уголок глаза, – и всё равно почувствовал себя каким-то преданным. Что где-то есть он – такой… красивый, – он словно через силу выплёвывает это слово, – с семьёй, с детьми, у которого есть друзья, дом, работа, – он смотрит широко распахнутыми глазами куда-то в пустоту, не разгоняемую маленькой лампой, – и где-то есть я. Ну и вообще, – он только неловко дёргает краешком губ со стороны, противоположной шраму, – не каждый раз твой друг, который тебе… – он резко останавливается, только моргая влажными ресницами и даже не дыша, – который тебе дороже жизни… решает у тебя эту жизнь… забрать. Конечно, будет тут… сниться. Это всё, конечно, очень трогательно, но абсолютно, совершенно ничего не даёт. Потому, что, насколько Тоука вообще может судить, человек вряд ли будет просыпаться в холодном поту, с криками и сведёнными судорогой конечностями просто из-за того, что ему снится предательство. – А что конкретно… тебе снится? – осторожно спрашивает она, пытаясь не разрушить то доверие, которое выстроилось между ними на этот момент. – Мне… Канеки? – он мотает головой с таким видом, как будто это очевидно, а она дурочка, раз этого не понимает, и Тоука только хмурится. – И почему тебе страшно? – Потому что… потому что… – он внезапно наклоняется к ней, будто заваливается вперёд, и устало опирается лбом о её плечо. – Ты когда-нибудь видела его… в какудже? Тоука хмурится и от удивления, что Хиде вообще знает такие термины (хотя в этом, по сути, ничего удивительного нет), и от искренних попыток вспомнить. Единственный раз, который приходит ей на ум, – это Дракон, и хотя она и была до смерти напугана тогда, в кошмарных снах он ей точно ни разу не снился и вряд ли когда-нибудь будет. Возможно, потому что это зрелище ей было более привычно, раз она гуль. Возможно, потому что Дракон не причинил ей лично никакого вреда. Возможно, он даже и страшно-то не выглядел, потому что Хиде явно говорит о ранних годах, когда с Кеном, скажем прямо, творилось чёрт-те пойми что. – Ну, положим, я видела, – отвечает она аккуратно, всё ещё раздумывая над словами. – Но почему ты не боишься никого ещё? Среди нас же… много какудж. – Их я не видел, – просто пожимает плечами Хиде, всё так же не отрывая от неё лба, говоря ей куда-то в предплечье. – И они на меня не нападали. – Ты боишься, что это повторится? – она всё же более чем уверена, что он и видел, и на него нападали, потому что он два года пропадал и вовсе невесть где, а потом всё время работал в сплошном окружении гулей. Нагачика только склоняет голову ниже, так, что теперь опирается ей о плечо макушкой. – Я боюсь… того, что я этого правда боюсь. Я должен… доверять человеку, но я… не могу. Тоуке в голову приходит ужасная, ужасная идея, и она невольно расплывается из-за неё в злобном, задорном оскале, как будто она опять молодая девчонка, бегающая по крышам двадцатого района и влезающая в драки если не удовольствия ради, то просто из-за своего дурного характера. – Вы ведь с ним… целовались? – начинает она, сама тушуясь на последнем слове, потому что, как бы она ни пыталась абстрагироваться от этого факта, то, что её муж целуется не с ней – да ещё и с мужчиной – смущает её по нескольким причинам одновременно. Хиде медленно поднимает голову и смотрит ей в глаза – трезво и холодно, сводя брови у переносицы. Их лица находятся буквально в паре сантиметров друг от друга, и тусклый свет от ночника, стоящего сверху на краю кухонного гарнитура, отбрасывает на их прикрытые растрёпанными волосами лбы длинные неровные тени. – И что с того? – отвечает он угрюмо и медленно, словно с вызовом, и Тоука в стеснении поджимает губы. – Возможно… тебе бы стоило его… проверить? – На что? – Ну-уу, – Тоука сама морщится от того, что собирается сказать, – может, просто позволить ему тебя… укусить? – Укусить, – повторяет Хиде бесцветно, как будто уже начиная раздумывать над таким предложением. – Да, укусить, – она устало, с поражением в голосе вздыхает. – Как… в шоковой терапии? Или как там её? – Мне почему-то казалось, что… в шоковой терапии так не делают. – Я думаю, мало кто проходит терапию после того, как их… парень-гуль обгрызает им пол-лица! – огрызается Тоука в неожиданном раздражении, потому что, видимо, твердолобость заразна и передаётся воздушно-капельным путём: как иначе объяснить, что Нагачика стал в последние недели таким тупым? – Ты думаешь, это поможет? – неожиданно смирно откликается тот, незаметно для себя гладя пальцами шрам на щеке. – Я думаю, что… ты не можешь бегать от него вечно, – Тоука только описывает окружность глазами, – да и… ты ведь не пойдёшь к психотерапевту с… таким? Хиде решительно мотает головой, так быстро, что она в какой-то момент начинает беспокоиться за его шею. Они так молча и сидят в темноте, пока со стороны лестницы не слышатся шаги – сначала осторожно приближающиеся, а потом, после небольшой паузы на нижней ступеньке, – удаляющиеся, и Тоука только хихикает. – Он от тебя тоже вечно бегать не может, – поворачивается она к нему от рассматривания силуэтов на ступеньках, – Кстати говоря, у тебя ведь скоро день рождения? Вопрос, по правде, застаёт Хиде врасплох. Он, конечно, надеялся, что Тоука как-то удачно перескочит с одной темы на другую – но чтобы на эту… Он только медленно, неуверенно кивает. – У тебя есть на это время какие-то планы? – она скрещивает ноги и опирается на них локтями, кладя голову поверх разведённых ладоней. Это, пожалуй, не самая удобная поза, и у Хиде бы в ней быстро заболела спина, но он только надеется на гибкость Тоуки. – Я… наверное, работаю, – пытается ответить что-то осмысленное он, по-прежнему обмозговывая идею с шоковой терапией и временами вздрагивая – случайно вспоминая то, из-за чего ему терапия вообще понадобилась. Нагачика, с одной стороны, жутко хочет спать, но с другой боится и засыпать в принципе, и засыпать рядом с… объектом своих кошмаров, потому что от чувства вины ему станет только хуже. – Ты заслуживаешь отдых, – Тоука наклоняет голову то к одному, то к другому плечу, надувая щёки и хлопая себя по ним ладошками в каком-то детском жесте. – Я думаю, тебе дадут отпуск, если попросишь. – А почему ты спрашиваешь? – он только чуть отодвигается назад, наталкиваясь локтями на ножки стула позади себя, и опирается руками на пол. Всё его тело неприятно ноет и из-за судорог, в которых его покорёжило за короткое время сна, и из-за недостатка сна в принципе. – Потому что у нас на это время есть планы! – намекающе отвечает Тоука, и её глаза в жёлтом свете лампы сияют как-то по-злодейски. Хиде представляет, что если бы они в этот момент были в аниме, ей бы пририсовали в глаза крестообразный блеск. От таких мыслей ему и смешно, и грустно: смешно оттого, что он всерьёз раздумывает, как бы они выглядели в аниме, и грустно оттого, что он понимает, как давно забросил все свои старые хобби и привычки – и почему… – И эти планы включают меня?.. – уточняет он с искренним непониманием, на что Тоука только закрывает лицо ладонями и угрюмо стонет откуда-то из-за них. – Ну это же твой день рождения! – пытается она ему что-то вталдычить, но сквозь его твёрдый лоб и голову, забитую ватой, мало что проходит. – Ладно, – она только вздыхает, принимая окончательное поражение, – иди проспись. Поговорим завтра. Хиде хочет уже спросить, как она вообще может в такое время суток сохранять ясное сознание, если он – пусть даже и после кошмарного сна, это влияет не так сильно – чувствует себя так откровенно хреново, и, кажется, даже серьёзно спрашивает, на что Тоука только фыркает и отвечает, что она мать двоих детей и поэтому может спокойно не спать неделю (и что вполне себе не спала). И что неделю может и вполне себе не спит Кен, но потому скорее, что ему после Дракона это тоже не так необходимо в принципе наравне с дыханием. После этих слов Тоука уже привычно жалуется, что никто не понимает точно, как её муж вообще живёт и как его тело работает, а он упрямо отказывается быть объектом исследования. Тоука встаёт с пола и стряхивает невидимые пылинки со штанин своей пижамы (на сей раз светло-лиловой), подаёт ему руку и одним резким рывком поднимает его тоже (Хиде только с некоторым испугом вспоминает, насколько она всё же сильная в сравнении с обычными людьми). Она было тянет его на лестницу, чтобы вернуть в футон на втором этаже, но Хиде только молча артачится и мотает опущенной головой. – Можно я лучше… здесь?.. Тоука со вздохом отпускает его руку и долго шарится в темноте. Хиде беспокойно ждёт, пока она поднимется по лестнице наверх. Оттуда слышатся голоса – один взрослый и один детский, оба одинаково встревоженные, и Тоука кидает им пару-тройку успокаивающих слов. Голоса, конечно, не замолкают после них и говорят ещё что-то, но Тоука им уже не отвечает. Слышно шуршание ткани, кряхтение, потом, кажется, звук звонкого поцелуя (Хиде только стыдливо втягивает голову в плечи и отходит дальше вглубь кухни, выключать ночник), и в конце концов Тоука с видимым усилием спускается с лестницы со свёрнутым в рулон футоном в руках. Она раскладывает его около дивана (Хиде долго ищет в полутьме розетку, чтобы включить лампу и осветить ей место), потом делает какие-то останавливающие жесты в его сторону и быстро возвращается обратно на второй этаж. Приходит она уже с большой плюшевой акулой под мышкой, которую кидает куда-то в сторону его ложащейся под одеяло фигуры. – Ичика просила передать, – она только ставит руки на пояс и деловито оглядывает его лежбище. Хиде честно старается не ёрзать под этим взглядом. – Чтобы не страшно было. Хиде бормочет скромное "спасибо", натянув одеяло до самых ушей, и пытается то ли обнять, то ли положить рядом, чтобы даже не соприкасаться, игрушечную акулу. Тоука пристально на него смотрит, так и не двигаясь с места. – Ну? – почти что грозно говорит она, отчего Хиде нервно оглядывается по сторонам, пытаясь понять, что же сделал, возможно, не так. – Что "ну"? – только и догадывается ответить он, всё же отложив игрушку в сторону и присев на футоне. – Я буду здесь сидеть, пока ты не заснёшь, – так же угрожающе продолжает Тоука, оперевшись о спинку дивана, и по одному только её виду понятно, что она не преуменьшает и даже не думает привирать. – Почему? – он только хмурится, обхватывая руками согнутые в коленях ноги. – Потому что я не хочу куда-то далеко бегать, если ты опять пойдёшь всех будить, – старается сказать она максимально обиженным и стервозным тоном, складывая руки на груди, и Хиде только коротко дёргает краем губы в полуулыбке. Он, можно сказать… скучал. По Тоуке с дурным характером. Как бы неестественно это ни звучало. Его умение читать людей как открытые книги в последние годы почему-то просело (или он сам перестал доверять своей интуиции), и Тоука-цундере, по крайней мере, – уже пройденный этап. Он имеет хоть какое-то представление, как с ней работать. И, хоть он искренне не понимает, зачем ей куда-то бегать, если он "пойдёт всех будить", весь её вид не оставляет места для возражений. Хиде честно пытается заснуть где-то с час, ворочаясь с боку на бок и то закрываясь одеялом с головой, то отбрасывая его вовсе, пока Тоуке не надоедает наблюдать за его мучениями с дивана, и в конце концов она уходит наверх и возвращается уже с книжкой – тем золотисто-раритетным томиком Мураками, который они с Кеном купили ранее. Она долго думает, куда бы переместить ночник, чтобы можно было разглядеть напечатанные кандзи, но в конце концов просто садится с Хиде рядом, около его головы, открывает книжку на случайной странице и читает ему, как он только потом узнаёт, отрывок из "Мой любимый sputnik". Остаток ночи он спит… относительно безмятежно, в серой клубящейся пустоте. Это сон совсем без звуков, и, хоть это и странно, Хиде за него благодарен. Ему кажется, что сейчас любой маленький шорох сможет вывести его из равновесия. *** Просыпается он уже, по ощущениям, где-то после полудня, если судить по светлым полосам из окна на потолке, которые он долго рассматривает, думая, стоит ли ему шевелиться. Со стороны дивана слышатся шорохи и перешёптывания, и Хиде нехотя поворачивает туда голову и обнаруживает Ичику, Кена и Юкио перегнувшимися через спинку дивана и следящими за ним с крайне заинтересованными лицами. – Доброе утро, – бормочет он, пытаясь особенно не задумываться над тем, что здесь рядом, вообще-то, находится Кен, потому что доводить себя до чего-то такого с самого утра – занятие… совсем не прикольное. – Доброе утро! – звонко откликается Ичика, вытягивая вперёд руки и будто обнимая ими кого-то невидимого. Юкио что-то радостно лепечет и пытается перелезть через диван к нему, но Кен мягко его осаждает. – Будешь завтракать? – Я? – Хиде только трёт кулаками заспанные глаза. – Мы уже покушали! – Ичика весело подпрыгивает на диване. Хиде, после кажущихся долгими моментов смущения, вылезает из-под одеяла и отодвигает акулу, с которой в обнимку, оказывается, спал. Её тут же подбирает спрыгнувшая с дивана Ичика, и вскоре прибежавший брат вцепляется маленькими пальцами ей в опущенный к полу хвост. На завтрак сегодня – рис, фруктовый салат и что-то из курицы, что утренний мозг Хидейоши совсем упустил из виду. У него здесь собственная большая чашка, с героем одной из свежих манг, которые он читает, а в чашке – какао, и если честно, с учётом того, насколько дурной была прошлая ночь, этот завтрак не мог быть лучше. Он удостаивается чести всё утро любоваться Канеки, пока тот пьёт кофе, в своём белом свитере (несмотря на тёплое время), с забранными в небольшой хвостик седыми волосами. Он выглядит как произведение искусства, и Хиде краснеет, пряча щёки за чашкой, от прилива чувств. – Что ты думаешь об онсене? – неожиданно прерывает тишину Канеки, и Хиде в недоумении замирает с чашкой около губ. Когда ему приходит в голову отмереть, руки предательски вздрагивают, и остатки какао чуть не проливаются на стол. – А что я… должен думать об онсенах? – Хиде только отирает рукой рубец на губах, весь в пенке от какао. – Мы собираемся на частные горячие источники в этот отпуск, – говорит Канеки медленно, словно вымеряет каждое слово, – с обслуживанием и прочим, в одну из недвижимостей Цукиям, ну, ты понимаешь, – он смахивает со лба выбившиеся из хвостика волосы и с каким-то призывом на него смотрит. Хиде реагирует очень запоздало, поэтому Канеки, уже в каком-то стрессе, спешно добавляет: – То есть, не только мы, мы собираемся брать тебя с собой, но если тебе не понравится, мы можем не ехать, и!.. – … Ну, я нормально с ними… – Нагачика, если честно, сбит с толку. В его мозгу два и два складываются в какую-то связную картину – Канеки с семьёй едет на горячие источники на его, Хиде, день рождения и берёт его с собой отпраздновать – но ему до сих пор непонятно, что по этому поводу требуется ощущать. – Я… был бы рад, наверное, – в конце концов решается он, – очень давно не отдыхал. Канеки весь лучится счастьем и улыбается со своей стороны кухни – неярко, одними губами, но искренне, так, что пропадают из виду узоры под глазами.