Горная сказка

Когда мальчик — точнее, уже юноша — вновь спустился к монастырю, была осень. Вечерело. Но узкое оконце монашеской кельи не было закрыто, и на подоконнике горела свеча — крошечный огонек трепетал в сгущающейся тьме. Юноша еще брел по жухлой траве к потонувшим в рыжеющих кустах стенам, когда дверь с тихим скрипом отворилась. Монах встретил его на пороге и молча обнял. Потом улыбнулся: "Ты как раз к ужину". Для ужина было поздно, здесь не ели перед сном. Юноша понял: его ждали. Еда была простой, но прекрасной: свежий хлеб, овощи, заваренные в кипятке травы и немного молодого вина. Юноша ел, а монах сидел напротив, положив на стол белые руки, и пытливо, тревожно оглядывал своего возмужавшего подопечного. Вопросы были ожидаемыми: — Зачем ты ушел? Где был? — А ты что же, соскучился? — Конечно. — Не бойся, я больше тебя не оставлю. Монах покачал головой и улыбнулся. Горели, треща, дрова в древнем камине. За узкими оконцами густела тьма, где-то в ее мягких объятиях дремали исполины-горы, укрытые невесомыми шалями облаков. Что им снилось? Может быть, звезды, до которых они так отчаянно пытались дотянуться оледенелыми пальцами? Улыбка монаха принадлежала на этот раз одному юноше, и тот был доволен. Он намеревался заполучить каждую. Почему нет? Бог так долго отказывал ему даже в тех простых малостях, которые другим доставались просто так, безо всяких усилий, что теперь только справедливо было бы забрать у него самое лучшее. Он глянул на белые монашьи руки, и ему вспомнилась их твердость, когда надо, нежность, когда надо, их тепло в зимние вечера, когда он болел, и прохладу в жаркие дни игр. Сердце забилось сильней, когда он вознамерился потянуться и взять их в свои, накрыть белое черным и сжать, заявляя свои права. Но тут на пороге привидением возникла сонная малявка. Она замерла в дверном проеме, таращась на юношу растерянно и хмуро, потом протопала к монаху, ноя что-то про страшный-престрашный сон. Почему он до сих пор не сдал эту дурынду в женский монастырь? — Там была какая-то девочка? — перебил я Янко. — Откуда? Он фыркнул. — Ну да, я разве не упомянул? Очередная сиротка, — он рассеянно прошелся кончиками пальцев по столу, отбивая какую-то мелодию, склонил голову к плечу. — Родители у нее померли от холеры какой-то, отпевание было у нас в церкви. Родни не осталось, вот монах и взялся ее опекать. Только дай ему какого-нибудь ребенка спасти, жить без этого не мог. Я сперва хотел от нее избавиться, а потом подумал: ну пусть возится, если ему так веселей. Мне не жалко. — Продолжай, — попросил я. Янко продолжил. Уже на следующее утро монастырь заволокло тучей, сползшей с горы. Она улеглась мягким брюхом на увенчанные крестами купола, как кот на печь, и продолжать свой путь, очевидно, не собиралась. Монах, выглянув в окно, нахмурился: — Кажется, это надолго. А ведь сегодня я собирался спуститься в аул. — Да обойдутся они без тебя денек, — закатил глаза юноша, садясь чистить лук. — Побудешь сегодня дома со мной. Разве мы не соскучились друг по другу? Монах мягко фыркнул и взялся помогать с завтраком. Так и повелось. Туманы сменялись дождями, дожди оползнями, неделями никто не заходил в монастырь, никто не спускался из монастыря в аул. Их маленький каменный мирок с пустеющим по осени огородом на заднем дворе будто парил среди облаков, всем недоступный, изолированный. Мясо добывал юноша — в горах он разжился прекрасной лошадью и отлично ориентировался во мгле, охотясь на горных коз. А по вечерам, возвращаясь с охоты взмыленный и возбужденный, он смотрел, как возится по хозяйству, читает или занимается с малявкой монах, оглядывал тонкие и твердые, будто тушью нарисованные линии его тела, его бледное, спокойное, иконописное лицо, и мечтал. И воображал ночами разное, вертелся на кровати, не находя покоя, и согревался внутренним огнем — ни одеяла, ни печи не были ему нужны даже в ноябре. А однажды — был поздний вечер, разыгралась буря, дождь хлестал за окном свирепо и безудержно, будто пытаясь смыть все живое с земли, — они с монахом, босые и обернутые в старые одеяла, пили вино у камина, чтобы согреться и отдохнуть после работы во дворе. Над камином висели для просушки их сапоги. Монах смеялся в ответ на шутки и улыбался, слушая страшные сказки, которые юноша для него сочинял. И тот забылся, не сдержался, обнял одной рукой, положил подбородок на монашье плечо, прижался носом к уху — так жарко и сладко ему никогда, кажется, не было. — Ты ужасно красивый, — сказал он зажмурившись, так, будто это было какой-то неразрешимой трудностью, выпавшей на его долю. Это была всего лишь правда — монах был красив. В окрестный аулах говаривали даже, что в церкви на горе живет ангел, и люди приходили порой не помолиться, а подивиться. Но монах вдруг нахмурился. Отстранился задумчиво. Погладив юношу по плечу, как бы извиняясь, пробормотал что-то о том, что устал. И ушел, оставив его растерянным, озадаченным, возмущенным. Влюбленным.