Горная сказка

Вначале все казалось игрой, увлекательной и нетрудной. Монах стал задавать неудобные вопросы. Юноша отшучивался, уводил тему — так лиса сбивает охотника со следа, — но помогало это ненадолго. Однажды рано утром, пока он спал, монах ушел вниз по склону горы и долго, долго блуждал в тумане, пока не вышел свернутыми в петли тропами назад на бледное монастырское подворье. Юноша, сидевший на крыльце в ожидании, поднялся навстречу. Он был, разумеется, уверен, что монах вернется. И все же обеспокоен: что-то смутное, невыразимое, казалось, противостояло ему в его планах. — Я думал, что ты свалился с горы, что тебя унес орел, что тебя сожрала рысь, — он укоризненно покачал головой. — Разве дело идти с горы в такую погоду? Монах остановился напротив, и даже в тумане было видно, как он бледен и устал, как глубоки тени под его глазами. Выбившиеся из косы волосы у лба намокли от влаги. — Что ты сделал, Янко? — спросил он негромко. Какой же он был настырный. Какой упрямый. — Ничего, — юноша скользнул ближе и приобнял монаха за шею, с досадой чувствуя, как тот сперва вздрогнул, а потом окаменел. — Ты заблудился? Что ж тут удивительного, в такой-то туман. Тебе бы согреться. Идем домой. Хочешь чаю? Монах покачал головой: упрямый, дотошный человек. — Сначала мы поговорим, и ты скажешь мне правду. Что за знаки выцарапаны у нас на окнах? — Знаки? — с деланным недоумением переспросил юноша. Монах глянул на юношу внимательно, близко, глаза в глаза, и будто осенним небом в сердце плеснуло. — Янушко, что ты сделал со своей душой? Юноша только фыркнул. Все эти высокопарные рассуждения о душе всегда казались ему нелепыми. Если у него и была душа, то она перегорела в пепел давным-давно, в глубоком детстве, и больше не причиняла неудобств. Что ж, наступило время для сильного, яркого хода, который переменит многие нюансы в игре. Склонившись к уху монаха, к трепещущей у виска прядке его волос, юноша прошептал: — Ты сам виноват, нечего было меня прогонять. Теперь никто не придет сюда, пока я того не захочу, и никто не уйдет отсюда против моей воли. Монах обернулся к нему и глянул долго и будто разочарованно, хмурая складка легла меж темных бровей. Трепался на ветру пожухлый рыжий куст за монашьей спиной. Ну же, думал юноша, расскажи мне, какое я чудовище. У меня найдется что ответить. Но монах только кивнул, будто утвердившись в чем-то, и, освободившись из юношиных рук, вошел в дом. …Он умолк и молчал долго, тенью двигаясь по сумрачному монастырю. Было холодно, в камине не переставая горел огонь. Малявка носилась по темным коридорам, хихикала в закутках, непочтительным порывом ветра проносилась по темному храму — и огоньки свечей в канделябрах вздрагивали и тянулись ей вслед. Как-то юноша поймал ее во дворе и пару раз подбросил. Визгу было. Потом припустил дождь, долгий, неотступный, унылый. Юноша, переделав все, что могло отвлечь, наколов дров и наубивав коз на склонах гор, зажарил мясо, выпил у камина лишку вина и пришел в келью монаха, сам не зная зачем. Хотелось помириться, хотелось поссориться. Внутренняя маята требовала разрешения, как запертая в тучах гроза. Он подошел неслышно и застыл у открытой двери, наблюдая, как в свете свечи склонился над книгой его монах, подперев рукой красивую голову. Он был как вечерние сумерки, когда поблескивают в небесной синеве над лесом первые звезды. — Злишься? — прошелестел юноша, не в состоянии перестать смотреть. — Неужто идея выпроводить нас с малявкой отсюда была так тебе мила? Монах поднял взгляд от книги и поглядел устало. Глаза, отвернутые от света, казались темными и чужими. — Что ж, смирись. Я теперь главный, — пропел юноша с улыбкой и прислонился виском к дверному косяку. — Придется тебе терпеть мою компанию, пока мне того хочется. — Ты правда думаешь, что мне не жаль было бы расстаться? — монах прижал пальцы к глазам, как делал всегда, когда долго читал при тусклом свете. — Правда думаешь, что я тебя не люблю? Это короткое слово — “люблю” — так взбесило юношу, что он даже рассмеялся. — Велика же твоя любовь! Гонишь меня, как собаку, за дверь. От прикосновений шарахаешься. — Будто ты не знаешь, почему я так делаю, — монах уронил руку на стол, взгляд у него сделался строгим, видно, разозлился тоже. Это хорошо, подумал юноша. Злись. Только не молчи. — Ты идешь против Бога. Губишь себя. — Да забудь ты про Бога своего, — юноша фыркнул и скрестил руки на груди. — Что мне твой Бог: черные образы на иконах. Будь ему дело до нас, он вывел бы тебя сегодня с горы. Или обрушил на меня свой гнев, когда я вырезал знаки на его святой обители. Но где же он? Ау! — позвал он и огляделся. — Что-то не видно его не слышно. — Он везде, — спокойно сказал монах. — Он все. Юноша закатил глаза. — Или все существует без него, а небо пустее дырявого ведра в нашем сарае. — Янко, я хочу только поступить правильно… Юноша за мгновение преодолел комнатенку и склонился над монахом. — Так я поступлю за тебя неправильно, коли ты трусишь, — прошипел он. — Хочешь чего-то? Попроси. У всего есть цена. И, захлебываясь восторгом, предвкушением, ужасом, Янко поцеловал бледные губы своего монаха. Вначале это казалось игрой, и юноша с разгромным счетом выигрывал.