Горная сказка

К вечеру разыгралась буря. Мы будто оказались на корабле в шторм, только вместо волн его борта омывали тучи, заполонившие пропасть. Что-то черное ревело и закручивалось в гигантские вихри за окнами, и стекла в оконных рамах подрагивали и гремели, принимая на себя один удар за другим. Камин был разожжен, и когда я сел в кресло возле него, слишком озадаченный своими мыслями, чтобы есть или пить, Янко устроился у моих ног. Его голова откинулась на подлокотник, и я видел на фоне рыжего пламени его темноволосый затылок, ухо и изгиб скулы. Казалось, мира нет. Только мы двое плывем в этом корабле сквозь черноту — я и почти незнакомый мне человек, рассказывающий сказки. — Погода-то как испортилась... — протянул он, устраиваясь поудобнее, снова напоминая большую кошку, улегшуюся у огня. — Вот и куда тебе, барин, торопиться? Хотелось бы мне знать, что ждет тебя в твоем Тифлисе, кроме казармы, которая для такого как ты хуже чем плуг для Сазарели, и того мужика с кислым лицом? — Я буду здесь, пока ты не закончишь сказку, Янко, — вздохнул я, не зная, что на это ответить. — Как договорились. Он фыркнул. Потом склонил голову ко мне так, что стал виден нос, и мурлыкнул: — Так слушай. Монах считал своим долгом служение людям в долине, более того, за несколько лет, проведенных в этих местах, он по-своему полюбил их. И первая сделка была простой. По воскресеньям погода чудесным образом налаживалась — промысел Божий, не иначе, — и долго, протяжно бил на горе колокол. И древняя церковь наполнялась мерцанием свечей и людскими шепотками, как встарь. Юноша занимался хозяйством или читал, поглядывая в оконце на толпящийся во дворе серый люд. Монах для всех находил слова утешения, всем раздавал какие-то снадобья, однажды даже отдал кому-то мясо из монастырского погреба, убитое и засоленное, между прочим, юношей лично. Янко только закатил глаза. Склоны гор, слава бородачу на иконах, были полны дичи. Люди, было видно, тоже любили монаха, так, как умеют, жадной и корыстной любовью. Они хотели его тепла, его ласки и помощи, еды и денег, хотели подивиться на его красоту. Юноша понимал их. Он тоже на нее дивился. И предпочел бы ни с кем это не делить. Иногда во время службы он заходил в церковь и останавливался у стены, сложив руки на груди, игнорируя испуганные взгляды крестьян, нюхал мирру и ладан и поглядывал на суровых святых, развешанных по стенам. И улыбался. Ему нравилось быть сильнее, злее и моложе всех этих молчаливых призраков в золоте, которыми его запугивали в детстве. После службы монах занимался с крестьянскими детьми, учил их зачем-то читать и рассказывал библейские притчи. А после, когда народ расходился и над куполами монастыря всходила луна, когда оставался позади ужин и малявка засыпала в своей келье, юноша получал свою плату. Вначале он был нетерпелив. С порога, как только закрывалась за ними дверь кельи, запускал пальцы в тяжелые монашьи волосы и жадно целовал его губы, выпивая до дна дыхание, толкаясь языком в горло. Поскрипывала на сквозняке неплотно закрытая дверь, оглушительно стучало под ребрами сердце. От монаха пахло свежестью, мылом и чем-то очень особенным, тонким, неописуемым. Было ошеломительно, нежно, блаженно и жарко, и хотелось большего. Но договор есть договор. Поцелуй за воскресенье. И когда терпеть становилось невозможно, юноша отрывал себя от монаха и бросал за дверь. И долго бродил в темноте по склонам гор. И высокие стебли сухой травы хлестали его по бедрам, и луна светила медово и ясно. Жизнь была полна и тепла даже на пороге зимы. Иногда юноша ложился навзничь на холодную землю и глядел на луну, с ее грустным ликом и голубоватыми венами, с ее прохладным светом, который, казалось, можно было пить. Природа вокруг взывала к силе и давала ее сполна. Можно было сделать и смочь так много. В будни, в промежутках между корреспонденцией и занятиями с малявкой, монах простаивал часы на коленях перед алтарем. Вымаливал, очевидно, прощение. За что? Казалось бы, не он выбрал целоваться, не ему и отвечать. Бог, так или иначе, молчал. Купола стояли целые, молнии ни в кого не ударяли, и даже малый посторонний звук, который мог бы свидетельствовать о гневе высших сил, не нарушал тишины кельи, когда Янко, вжав монаха в стену, покусывал и облизывал его губы, и лапал худые бедра под грубым сукном. Монах в такие моменты делался изумленным, бледным и немного лохматым. Его серые глаза темнели, как осеннее небо в сумерках. Губы были вызывающе красными. Через короткое время Янко научился взимать плату дольше и изощренней. Целовал скулу, эту острую косточку, обтянутую белой кожей, и впадинку под ней, и горячее ухо, и чувствительное углубление под мочкой. Юноша не верил в Бога — во всяком случае, они никогда не встречались, — но монах существовал и являл собой бьющееся сердце этой земли, и юноша хотел его. Его дыхание. Его мысли. Его душу, раз уж у некоторых она была. Может быть, если у тебя нет своей, тебя инстинктивно тянет отобрать чужую, самую полновесную, самую яркую из всех.