Горная сказка

Мелодия, изломанная и мрачная, единственно правильная, всплыла откуда-то из глубин его существа, из подземных источников, питающих колодец воспоминаний. Сам того не замечая, Янко напевал, впервые раздевая своего монаха, разрывая на тряпье полотно его рубашки, густо пропитавшееся кровью. Когда-то во времена, которые Янко не мог помнить, так пела его мать, хороня в каменистой горной земле мужа. Было это или не было? В зимнем полумраке комнаты, уложенный на узкую кровать у стены, монах казался бледным и нежным, как утренний туман на реке. Нелепой грязью казались на нем ссадины и кровоподтеки. Лицо было таким спокойным, умиротворенным, с усталыми потемневшими веками, с сизыми тенями у скул — такие ложатся жарким летним днем в горных ущельях, — будто он тихо уснул и видел сны про дальние страны, про корабли, реки, замки, про то, что было, и то, что будет. Будто все узнал и ни о чем больше не тревожился. Только запекшаяся на губах кровь да неестественная наклоненность головы напоминали навязчиво о том, что он не вздохнет, просыпаясь, не зажмурится, вспоминая: “Представляешь, мне приснилось, будто я умер”. Обмывая его — такая тонкая кожа, а под ней, как реки с высоты, голубые вены, — Янко сидел у кровати и напевал. Кто сказал, что ткать судьбу удел высших сил? Воля — веретено. Слова — нить. В монастыре стояла тишина, зловещая и мертвая, как в огромном каменном гробу, только в кухне, срываясь с обеденного стола, капала на пол чья-то кровь. Ни ворона, ни воронята уже не вернутся домой. Если уж смерть пришла в Янкин дом за данью, у него было что впихнуть в ее ненасытную глотку. Чтоб ее затошнило. Он одел монаха в самое богатое одеяние, которое только было в монастыре, белое, исшитое серебряным узором. Расчесал, уложил по плечам волосы, тяжелые и шелковые, пропахшие снегом и ветром. Омыл узкие ступни, провел кончиком пальца по впадинке под сводом стопы. Что тебе снится? Из слов моей песни я сложу тебе дорожку назад из мглы, ты придешь и снова взглянешь на солнце. — Жарко, — ты скажешь. — Так ведь лето, — отвечу я. — Хочешь грушу? Малявку он догнал на полпути к аулу. Заметив Янко, она свернула с тропы и побежала по бездорожью, меж кустов, по колено утопая в снегу, поминутно оступаясь и помогая себе исцарапанными ладонями. Она рыдала, захлебываясь, ее лицо было опухшим от слез, а сапоги, надетые на босу ногу, полными снега. Янко не было ее жаль. Когда он нагнал ее, она упала в сугроб и перевернулась, выставив перед собой руки, будто он был крышей дома, готовой обрушиться на нее в пожар. — Будь ты проклят! — закричала она. Он рассмеялся. Он уже был проклят. Теперь, когда этот тусклый снежный день рассек его сознание глубоко, как свиное горло, он вспомнил: проклятие было вшептано ему в ухо вместе с последним вздохом его матери, вбрызнуто в него вместе с кровью из ее легких. Воля — веретено. Слова — нить. Уходя, она оставила на этой земле свою ненависть, чтобы та жила среди людей вечно. Он и был проклятием. — Но и ты будешь проклята вместе со мной, пичужка-предательница, — улыбнулся он малявке, протягивая к ней руку. Тень его растопыренной ладони легла на ее мокрое от слез и талого снега лицо. — Вдвоем-то все веселее. Потом он тащил ее за ворот вверх по скользкому склону, к краю скалы, а она выла, кусая и царапая его руки. — Думаешь, я убью тебя? — мурлыкал он, отфыркиваясь от снега, который она вздымала вокруг себя, как маленький ураган. — Ну нет. Смерть стала бы для тебя слишком легкой, слишком скорой расплатой. Я готовлю для тебя кое-что получше. — Подтащив ее к обрыву, Янко встал за ее спиной и сжал ладонями ее голову, приглашая взглянуть на солнце, белым пятном зависшее где-то за облаками, на знакомые снежные пики, сосны и маленькие крыши аулов в долине, на дымок, поднимавшийся из труб. — Ты будешь жить, но не войдешь в мир людей. Не станцуешь на собственной свадьбе. Быть тебе вечно вдовицей, невестой великой горы. Малявка забормотала молитву. Янко склонился к ее розовому уху, где билась на ветру прядь черных волос, и шепнул: — Он тебя не слышит. Здесь только я. И легонько толкнул. Она упала послушно, смиренно, уже не сопротивляясь, раскинув руки. Волосы взмыли на ветру, сорвался с ноги сапожок. С тех пор люди в долине часто видят траурно-черную птицу, одиноко парящую меж снеговых пиков. Указывая на нее, они крестятся и отводят глаза: дурная примета. А бывает, девочка с черными косами, длинными, как реки в горах, садится у печи и рассказывает каждому, кто захочет слушать, сказку про то, как меняется небо над древним монастырем, как рождаются и умирают люди, как всходят нежными ростками и гибнут иссохшими великанами деревья на склонах, как спит в подземелье древнего монастыря святой человек, и тело его не истлело, и он так же красив, тих и умиротворен, как и столетия назад. Спит, как сказочная царевна. А проклятие живо.