Книжная лавка

Трасса была удивительно пустой. Насмешливо отблескивал на солнце указатель «Болтни — 15 миль», как раз в шаге от них. Яркое солнце, почти неощутимый ветерок, зелёные холмы по оба края дороги. Пастораль. Две машины показались почти одновременно, но с разных сторон. Гарри смотрел жадно, он… и не думал, что его до сих пор так мучает этот вопрос. Его память почти не сохранила аварию, только куски шума, хрипов и боли. Туманы тоже молчали, и со временем Гарри, казалось, смирился. Казалось. Момент столкновения он будто пропускает, не вовремя моргает. Но шепчет Луна: — Это же… И Гарри понимает — не показалось. Повсюду смятые-покорёженные куски металла, пластика, валяется в стороне где-то даже одно сидение. Слышны крики, хрип, Гарри видит, как ещё живая тётя, булькая кровью, нажимает на кнопку СОС на телефоне. Гарри не хочет видеть, что же ещё происходит в их машине в это время, как выглядят дядя с Дадли. Гарри хочет вернуться в тот день, уговорить семью никуда не ехать, зачем, проживут и без моря, в самом деле. На вторую машину Гарри даже не смотрит, как равнодушен ему и водитель, окровавленным куском мяса выкинутый на дорогу — скорее всего был не пристёгнут, — отстранённо отмечает мозг. Но всё это не важно, потому что Луна видела то же, что и он. Видела, что авария была не случайна. Легчайшее возмущение, доли секунд воздействия. Авария, унёсшая четыре жизни и сделавшая его сиротой. Гарри не сомневается в её виновнике. Он уже видел именно эту силу, и не так давно — в этом бесконечном кошмаре Ада. В туманах же змей кусает сам себя за хвост, но от этого совсем не легче. Гарри зачем-то продолжает смотреть, как приезжает скорая, аппарируют авроры. Он не может отвернуться, оторваться от вида тел родных, накрытых чёрным полиэтиленом — как бы не думал иначе совсем недавно. Он смотрит, а глаза сухие, будто целая пустыня в его глазах, не моргнуть. Не смотрит он только на собственное тело, так несправедливо живое в этом кошмаре из покорёженного металла, огня и стойкого запаха крови. И даже когда вновь зацветают маки, он не моргает. Луна просто молча прижимается к нему, туманы почти развеялись, не мешают. Гарри наконец-то моргает, и ещё, ещё, быстро-быстро, до новой рези перед глазами. Когда реальность в который раз меняется, Гарри почти что в норме. Только шепчет: — Постоянная бдительность. Ему знаком дом, у которого они вышли. Такой невозможно забыть — скошенная башня, вся увитая цветами. Ладья, мелькнуло в туманах, и Гарри согласно кивнул головой. Луна улыбается рядом будто даже неуверенно. Оглядывается по сторонам, рукой даже пытается зачем-то погладить воздух, шепчет: — Даже мозгошмыги точь-в-точь… Но затем из дома выходит Ксенофилиус, и она мрачнеет, хмурится. За Ксенофилиусом по воздуху плывёт и тело Луны, без сознания, юное, с фенечкой-браслетом на правой руке. Луна-настоящая инстинктивно хватается и за свою правую руку, нервно начинает скрести ногтями шрам; Гарри ловит её руки, по очереди целует каждую, нежно держит их в ладонях. Они общаются взглядами, понимая друг друга на глубинном уровне. Когда-то он бы назвал это «дружбой». Сейчас… Гарри отмахивается от мыслей, не сейчас. Луна вздыхает, кивает ему. И они возвращают взгляд на Ксенофилиуса, сейчас сосредоточенно расставляющего золотистые свечи по зелёной траве лужайки. — Что это за ритуал? — Нотт задумчиво трёт подбородок, прищурившись наблюдает. — Компоненты ведь взаимоисключающие. — Выжигание крови. — Луна отвечает спокойно, почти безразлично. Почти. — Человеческой. Нотт хотел что-то ответить, даже открыл рот, но тут ветер донёс уверенный в собственной правоте голос Ксенофилиуса: «Это для твоего блага, солнышко», и Нотт закрывает рот, так ничего и не сказав. Только мелькает во взгляде тень неясного сочувствия. «Для твоего блага», — нет фразы страшнее. В саду Госпожи есть дерево, на нём никогда не растут цветы и не видно листьев. Оно стоит голое и вместо веток на нём — сучья-руки, сучья-кости. Серые. Кора у этого дерева мягкая, липкая словно жир. И оно стонет, постоянно стонет, срывающимся шёпотом бормочет: «Для твоего блага». Госпожа, насмехаясь, зовёт дерево родительским, и только громче и отчаяннее шёпот дерева, когда то покрывает изморозь. Из всех деревьев в том саду, Гарри тогда казалось, не найти более мерзкого. Впрочем, сейчас кажется так же. Кричит-выгибается на траве Луна-ещё-полукровка, изламывается её тело, будто и вовсе нет в нём костей. А Ксенофилиус продолжает читать катрен за катреном, и голос его сочится уверенностью. А затем земля разламывается на части и бездна поглощает тело Луны, а он остаётся — внезапно растерянный. Ксенофилиус оглядывается по сторонам, подбирает со ставшей грязно-коричневой от крови травы истрёпанный браслет-фенечку. Он крепко сжимает тот, смотрит в никуда. И только слышно: — Ты рада, Персефона?.. Маки, маки, маки — вновь сплошные маки. Ноги уже устали от ходьбы, всё сильнее тошнит от тяжёлого запаха в воздухе. И следующее воспоминание Гарри встречает почти с радостью, тем более оно не его. И не Луны. Они в каком-то особняке, но Магической Британией там и не пахнет. Нотт в детской тетешкает младенца, с невообразимой любовью смотрит на малыша, невесомо проводит пальцем по его — её? — головке. Нотт-настоящий отшатывается назад, прижимается к стенке. Он смотрит на себя с ребёнком с умилением, но затем с ужасом оборачивается куда-то на соседнюю стену. Соседнюю комнату? — Что, малышка, проголодалась? — Нотт-прошлый безмерно бережно берёт сверток на руки, прижимает к груди, чуть покачиваясь. — Сейчас сходим к мамочке, она тебя покормит, — дочь в его объятиях радостно кряхтит. Он выходит за двери, и они идут вслед, подчиняясь движению трости Прядильщика. Нотт-настоящий, наверное, хотел бы остаться в детской, никуда не идти. Но он идёт, и на его лицо страшно смотреть, как и на походку обречённого на смерть. — Роза, милая, наша малышка проголодалась, — смеётся Нотт-прошлый, заходя спиной в комнату. — И мы всё ещё не обсудили её имя! Всё же Грейс… — Он морщит нос, оборачивается. Женщина на кровати похожа на изысканную куклу. Она будто спит, утомлённо прикрыв глаза. На тумбочке у кровати в вазе стоят белоснежные розы, вот только Гарри заметил, что у самого стебля бутон почернел. — Роза, — тем временем настороженно зовёт Нотт-прошлый. — Роза! Девочка — Грейс же — на его руках начинает хныкать, и он что-то шепчет ей, как только может быстро подходя к кровати. Нотт перекладывает ребёнка, держит ту теперь одной рукой, другой касается щеки женщины. — Роза, просыпайся… Любовь моя… Женщина не шевелится, а Нотт теперь только беззвучно шевелит губами. А затем его ладонь скользит на шею, в явно тщетной попытке нащупать пульс. — Роза! — Он кричит, начинает трястись как в припадке. Ребёнок начинает кричать вслед за ним, и всё происходящее напоминает ад больше, чем тот есть в реальности, с его проклятым маковым полем и тишиной. Крик, крик, крик!.. Кричит Нотт-настоящий, внезапно и сам бросается к кровати, гладит-гладит по мраморно-белому лицу женщину. Что-то шепчет ей срывающимся голосом, а она дымом проходит сквозь его руки. Истаивает и Нотт-прошлый, и ребёнок, остаётся только крик и Нотт-настоящий, в припадке рвущий маки. Гарри не знает, что сказать. Что вообще можно сказать в такой ситуации? Что уже всё в прошлом? Да только… Они просто ждут, и Прядильщик задумчиво рассматривает небеса. Гарри с Луной сели на землю, немилосердно прижав маки. А Нотт уже не рвёт маки, но неподвижно застыл, изогнув спину и прижавшись к земле. Луна играет с его пальцами, и он прикрывает глаза. В голове роятся мысли, туманы волнуются. Гарри по памяти листает жадные до крови и энергии страницы своего гримуара, что вечно закрыт в чёрном кубе. Даже сейчас, за одни только воспоминания, гримуар требует плату, и Гарри ему подчиняется. — Нам пора идти, — раздаётся всё же голос Прядильщика, и они подчиняются. Все, даже Нотт встаёт, пусть и похож сейчас больше на механическую куклу, вечность не видевшую масла. Они идут, а новых воспоминаний всё нет и нет. Идут и идут, и Гарри почти видит выход, как видят его и остальные. Не будь у них проводника, они бы наверняка застряли. Перепутали воспоминание с былью, затерялись бы в чужих осколках, ведь как найти дорогу в маковом поле без ориентиров? Остановились бы передохнуть в поле и проросли бы новыми маками. Туманы дробятся на варианты, но Гарри лишь отмахивается. У них проводник был. А что было и будет с иными — те что раньше и те что позже — какая ему суть разница? Ладонь Луны подрагивает в его руке и нервы взвинчены до предела. Свист. Гарри отталкивает в сторону Луну, падает на землю сам, неудачно ударяясь плечом. Тишина макового поля поглощается громогласным насмешливым смехом, и высится рядом с ними чудовище из самого первого воспоминания. Чудовище, что пробудили по тупости Гарри с Блейзом. Чудовище, которое изначально и сделало всё для того, чтобы ритуал тот состоялся. Туманы вьются у его ног, а затем лентами-стрелами летят вперёд, шепчет Луна, скручивая реальность — но Ад — это Ад, не они здесь владыки и даже гости по большей части незванные. Луна сжимает зубы, малейшее искривление даётся ей огромным трудом, и Гарри полностью отдаётся туманам — не переставая, всё же, оставаться собой. Прядильщик сейчас не более чем проводник, Тьма жадно бьётся у его ног — успевает заметить Гарри, — но пока Чудовище его не задело само, он не может вступить в бой. И чудовище знает это, играет на этом. У Нотта же ни магии, ни шляпы, тот только шепчет проклятия и отходит к Прядильщику, уворачиваясь от ударов шипастого хвоста-кнута. Чудовище — осколок Сущности, иначе никогда бы не смог просочиться в Ад, используя как мост воспоминание-осколок. Но Ад чужд и ему, и Гарри надеется лишь на это. Вновь и вновь наотмашь бьёт туманами, закрывает собой Луну, чтобы и случайно не попало. Но это лишь осколок, даже осколок осколка, того, что пробудили Гарри с Блейзом. А Гарри всё же Сущность, пусть и не боевая. Но у него туманы, а за спиной Луна, с низов Двора меньше чем за столетие выгрызшая себе возможность свободной жизни. Относительно, но что в мире не относительно. У Гарри перед глазами страница гримуара, туманы же любезно подсказывают, какой Сущности-то этот осколок. И Гарри шепчет заклинание, совершая нарочные ошибки, отвлекая чудовище. Ноет пробитое шипом плечо, отчего-то подгибается нога, но Гарри шепчет. А затем все они оказываются по-глупому перепачканы какой-то дрянью, что жадно впитывают маки, а на краю сознания слышен смех того, кто всё же в Аду Владыка. Прядильщик ничего не говорит. До дома дорога всего в несколько десятков шагов, и они идут их молча, пусть Гарри Нотт и несёт почти на себе, с другой стороны его подпирает Луна. Оказывается, у него теперь нет куска ноги — будто аппарировал неудачно, что за идиот. В Сторибруке первый снег, когда они ступают на наконец-то чистую от трупов мух площадь. Снежинки кружат и падают, и Гарри запрокидывает назад голову, совсем по-детски ловит парочку языком. Луна рядом смеётся, к ней ластится кротик, но она держит Гарри и только фырчит. Нотт уходит почти сразу, спешит к дочери, и Гарри его может понять. Прядильщик вызванивает Утёнка, затем, прохладным языком Тьмы, лечит Гарри ногу, — он щурится в благодарность. А снег не знал и падал… Гарри уже мог стоять ровно и сам, но Луна продолжала держать, а он и не думал вырываться. И пусть всё было так… хрустально, тонко, словно крылья бабочки… Гарри улыбался. Ныло недолеченное плечо, но внутри был яд и следовало бы выпить зелье, перед тем как лечить. Гарри поцеловал плечо Луны — будто клюнул. А затем задумался, спросил: — Как думаешь, мармелад уже приехал?.. А снег не знал и падал Зима была прекрасна, прекрасна и чиста. Неужели… Неужели действительно уже зима?.. Чистая зима?..