Tablet of blood

Допустим, сегодня я мог бы оказаться здесь один — разжать один за другим мягкие, расслабленные пальцы дремлющего Джинджера, лежащие на моём… нет, не на запястье, на бедре, вот даже так, разжать, и ускользнуть. Я мог бы, но я не стал, я сказал ему, что я должен быть здесь, и если он хочет, он может остаться под одеялом, но для него не было бы никакого смысла оставаться там, так что он здесь, думаю, он не очень-то понимает, что происходит, так что я рассказываю и ему тоже. Возможно, именно ему я это и рассказываю. На чём я остановился? На том, что мне очень понравилось? Ну так вот… Мне очень понравилось, и я знал гораздо меньше, чем знаю сейчас. Я знал, что я играю в группе, я знал, что между нами что-то произошло, и произошедшее требует каких-то решений, каких-то действий, какой-то оценки ситуации. Мы общались так, словно ничего не происходило, и это было неправильно. Я охуевал от того, насколько это было неправильно — но как будет правильно я не имел понятия, я получил своё прошлое одновременно с настоящим, и… Ты не против, что я курю? Стоило спросить после первой, я знаю, а это уже третья только с того момента, как я сюда вошёл, но это, знаешь, такое автоматическое действие, я его даже не замечаю. Да, конечно, можно брать мои сигареты. Я положу вот здесь, видишь? Отлично. Так вот, я получил своё прошлое одновременно с настоящим, и в нём не содержалось ни единого ответа на вопрос, как вести себя в подобных случаях, потому что подобных и не было. Зато было абсолютное знание, что отношения ведут к плохим последствиям. Отношения, в смысле, любые личные, причём не в глобальном смысле… как правило, я не мыслю глобально, это всё в рамках перформанса, или чем я тут занимаюсь, а так — не мыслю, и я думал, помнил, что проблемы были именно от моих с кем-либо каких угодно отношений, причём проблемы эти были не у меня. Я знал, что у меня есть несколько ограничительных документов, и мне запрещено приближаться к каким-то людям, которые, видимо, состояли со мной в отношениях. Тогда я не обратил внимания, что не помню, как их зовут и как они выглядят, и хоть даже какого они пола — я думаю, скорее всего, это были девушки — сейчас я знаю, что документы есть, а вот их самих… Они сами если где и есть, то примерно там же, где и служба спасения, а потому приблизиться к ним я и не могу. И не хочу, хотя было бы любопытно расспросить, что же такого я им сделал. Я думаю, если бы я привязывал их к кровати и постоянно оставлял порезы на их телах в таком количестве, какого мне было бы достаточно (я не уверен, что мне бывает достаточно) — запретом приближаться дело бы не ограничилось. Видимо, я просто им говорил, что хочу это сделать. Ещё, может, рассказывал, что они пахнут кровью. Может, они встречались со мной в момент этих их ужасных (ужасно ароматных) кровотечений, и понимали, что я действительно чувствую… Не знаю, правда, что там такое вообще произошло, у меня на руках оказались только выводы. Первый вывод — это вон тот, про проблемы, ещё один — про то, что хоть проблемы и не у меня, мне там тоже довольно некомфортно (если бы я представлял, насколько мне там некомфортно, дальнейшая история оказалась бы невозможной, вероятно поэтому я только в рамках вот этой хуйни, которая происходит здесь, знаю, насколько, и потом об этом забуду). Ещё один вывод — последний нужный для понимания — что мне нужно контролировать себя. И свои желания, и их проявления, как можно сильнее контролировать, и делать вид, что… Он, Джинджер, сказал мне утром, тогда, что он специально. То есть, он определённо знал, что я чувствую голод, и запах, и решил… Я не знал, что он решил, этого он не сказал. Но он заметил, это точно, и это означало, что я крайне плохо делал вид. Так что, я оказался в очень сложном положении. Инициировать разговор? Я понимал, что получу только симпатию и понимание, он предложил сам, так что это будут отношения, которые чреваты проблемами, и с контролем не всё ясно… Ничего мне было не ясно, я ходил погружённый в поиски выхода из ловушки, и когда кто-то (кого на самом деле тут… почти нет) обращался ко мне по каким-то мелким вопросам, я вёл себя скорее всего довольно неадекватно, и… не смейся, ладно? Я сам смеюсь, да. Ну, меня назвали истеричкой. Или fit throwing bitch. (Я даже не знаю, на каком языке мы все на самом деле тут разговариваем). Итак, меня назвали вот этим вот, и я решил, что мне нужно во-первых напиться, а во-вторых — подумать. Не на ходу, а так вот просто, сесть и подумать, заливая свои думы спиртом. Кто мне сказал, что это хорошая идея? Ну, это был не ты. Я не помню, что я купил, и покупал ли я это вообще, я только помню, как иду по какому-то постапокалиптическому пейзажу, в руках у меня две бутылки с ободранными этикетками, а вокруг меня только заброшенные павильоны, в которых выбиты стёкла. И граффити на всём, что хоть отдалённо напоминает поверхность. Хуёвые граффити, ничего запоминающегося, что ты доебался… Фанат, блядь, стрит-арта. Так, сигареты… А. Вот, я шёл, а потом нашёл бетонную балку, угловатую такую, здоровую, местами раскрошенную, и из неё торчали такие гнутые железные палки с выпуклыми полосами, арматура, спасибо, Джиндж… И я на неё сел, открыл одну из бутылок, и пейзаж постепенно расплывался перед глазами… Потом было тепло и сонно, и думать не вышло, вышло лежать там, и вливать в себя неизвестно что спиртосодержащее, пытаться сфокусировать взгляд хоть на чём-то, постепенно переставая это делать… Помню, что потом стало холодно — и больше ничего. Я очнулся с жутким сушняком, и проговорил (это было то ещё усилие) слово, означающее прозрачную жидкость для питья, и только выпив эту самую жидкость осознал, что засыпал вроде бы не здесь, и что передо мной стоит… ну да, Джинджер, а ты думал — кто? Апостол Пётр? Я демон, мне не положено. И я спросил его, а откуда я тут, и откуда он тут, и где мы вообще, и что, блядь, такое вчера было. Он ответил, что обнаружил моё отсутствие, а мы вообще-то, блядь, в туре, и куда бы я мог деться, после концерта, тем более… Он, понимаешь ли, беспокоился. Он вышел в незнакомый город, и начал спрашивать всех подряд, не видел ли кто чувака, похожего на шлюху с потёкшим макияжем (о да, я даже умыться не догадался), и кто-то видел, но ему указывали разные направления, так что это была довольно бестолковая поисковая операция. Он нашёл меня часов через пять, хотя от места, где был концерт, было полчаса ходу до постапокалипсиса с бетонной балкой, на которой я мирно дрых с почти пустой бутылкой в руке. Он меня нашёл, и кое-как дотащил до такси — а потом до лифта, и из лифта до своего номера — потому что мой гораздо дальше от лифта. Видишь его взволнованную рожу? Это потому, что ему стыдно. Он мне сказал — «потому что твой номер гораздо дальше», но на самом деле это он проявил слабость, это ему страшно не хотелось оставлять меня одного, а ещё раз самовольно остаться в моём номере ему не хватило бы наглости, тем более, он же был трезвый. (Если я сейчас скажу, что ему просто хотелось поспать рядом ещё раз, мне снова придётся его держать). (Даже если он не провалится, то дыру в полу точно прожжёт). Когда мы разобрались с тем, где я, и как попал сюда, похмельный мозг вспомнил про ебучий контроль, который поставили под угрозу, и я спросил… Я спросил, откуда он знает. Ну, про кровь, раз специально пришёл тогда, откуда он знает про кровь. Я надеялся, что он не знал, на самом деле. Что он просто, не знаю, ждал меня там зачем-нибудь, но на него накатила депрессия, и он решил заняться самоповреждением. Я хотел какое-нибудь успокаивающее объяснение, пусть даже самое абсурдное. Он дал мне такое, от которого у меня бы встала дыбом шерсть на загривке — если бы она у меня там была. Он сказал, знаешь… Что-то вроде — да это каждая собака знает. Правда, потом он сказал, что все думают, что я боюсь вида крови. Только он так не думает, потому что он заметил, что я её не всегда даже вижу, но реагирую всегда. Нет, ну ты представь себе, как это звучит. Он сказал ещё так смешно, когда кто-то травмируется. Угадай, кто там постоянно травмировался, кто постоянно расшибает себе руки, и ноги, и в некоторых случаях голову, кто может не вписаться в поворот и въебаться в стену или дверной косяк? Ага. От этого он не провалится, это мне можно говорить сколько мне влезет… Ничего, привыкнешь. Кстати, назови ему своё ёбаное имя, а то он не спросит сам, но ему очень интересно. И имя твоей собаки, если она у тебя… А. Вот, пожалуйста. Он не знает, как тебя зовут, но знает, что у тебя есть кошка. И что мои сигареты слишком крепкие для тебя. Ёбаный Шерлок Холмс (не то, чтобы я действительно знал, кто это такой). Джина. Кошку зовут Джина, вы с ней почти тёзки, я могу продолжать? Круто. Я спросил, холодея и, если честно, нахуй превращаясь в ледяную скульптуру, как же, блядь, я реагирую. Я знаю, как, я становлюсь чистым голодом и бегу, пока ещё могу сдержаться (не то чтобы я правда мог), а потом открываю окно где-нибудь, и вдыхаю смог, потом табачный дым, а потом я режу себя, и пью собственную кровь, вот что я делаю, но не видел же он меня за всем этим… Мне было интересно, что он видел. Он сказал, что у меня изменяется взгляд, господи, ты вот замечаешь, как у кого-то изменяется взгляд? Он сказал, что у меня изменяется мой ёбаный взгляд, и что у меня движутся ноздри, как у полицейской ищейки, что я явно чувствую запах, и что он мне нравится, но я ухожу, ухожу как можно быстрее. Я подумал, что его надо лечить, я до сих пор так думаю, его действительно надо лечить, но ты же не думаешь, что я это хоть кому-нибудь позволю? Я… я растерялся, знаешь. Мне было так страшно, так непонятно, так… Так уязвимо. Так говорят вообще — мне было уязвимо? Похуй, теперь говорят. Я спросил его, мол, неужели так заметно, и я уверен, я выглядел и звучал очень беспомощно и жалко. Ёбаный самовлюблённый упырь, я-то думал, что я всех наебал… Ха, вот видишь, даже тебе смешно. Он сделал такой жест, я бы сказал, что он лукавый (какое же тупое слово), но я не скажу, это Джинджер, и он сейчас спросит, какого цвета глаза у твоей Джины. Это он просто так делает — растопыривает пальцы и обводит ими в воздухе полукруг, он на автомате это делает. Он сделал это и сказал, что он просто хотел заметить. Сейчас я знаю, это было условие нашего с ним существования — то, что он заметил. А тогда я охуел, и больше ничего не спросил, просто смотрел на него как побитая болонка, так что… Он сказал, что ему нравятся такие люди. Люди, которые хотят крови. И что он их уже видел, и что это просто врожденный недостаток какой-то хуйни, что он читал какую-то статью, и она выглядела вполне достоверной. Он сказал, что может давать мне столько крови, сколько мне нужно. (Вся, вместе с мясом, костным мозгом и нервами, мне нужно всё до конца). Угадай, что он сказал прямо сразу после этого? Он сказал, что если мне так уж плохо от того, что он заметил, он может сделать вид, что не замечал, и постараться меня не провоцировать больше. Это только он может. Предложить то, чего никто никогда не предлагает, а потом, прямо через секунду, сказать, что не будет провоцировать. Знаешь, я очень нежный. Ну, уже не настолько, но… Я же говорил, что мне приходится резать себя, чтобы не бросаться на людей, я просто вынужден, и всё такое, но мне пиздец больно это делать. Тупая идея — жрать самого себя, я только сейчас понимаю, как тупо это звучит, потому что мне приходится это формулировать, но на самом деле всё логично, голод принадлежит демону, а не телу, в котором демон обитает, так что это просто… подножный корм, подножный, ха… Кажется, сейчас придётся держать ещё и тебя. Не волнуйся, я подержу, мы оба подержим. Не знаю, что там насчёт меня, но у Джинджера очень приятные руки, тебе не захочется никуда исчезать. Джинджер, дай ему сигарету. Могу купить тебе липкий коктейль — здесь почему-то нет нормального алкоголя, и я не знаю, где я его беру, и какой вообще нормальный. Нет? Отлично. Я могу продолжать? Я спросил, любит ли он боль. Я это просто спросил, без объяснений, мне казалось, что я что-то очевидное спрашиваю, а он вообще не понял, как мы с крови съехали на боль. Я спросил, потому что у меня было знание о том, что кто-то может её любить, и может быть, это как раз он, а он меня не понял. Я сказал, что резаться же больно, или вроде того. Та часть меня, что является куском вечности, совсем чуть-чуть, краешком, осознала себя. После его ответа. Он ответил, что это не больно вообще. Что это приятно. Знаешь, демоны очень любопытны. Я ощутил именно это, любопытство. Захотелось ощутить то, что чувствует он, что он называет приятным. Тогда мы включили радио. Это я сейчас понимаю, что мы тогда это сделали, создали радиоволну между нашими сущностями, чтобы понимать без слов, потому что — это Джинджер, посмотри на него, как бы он говорил, что ему понравилось, как я сосу, и не только кровь? Возможно, мне нужна татуировка с этой фразой. Сосу не только кровь. Может, всё-таки коктейль, а? В любом случае, он произнёс свои несвязные звуки, погрыз нижнюю губу, описал полукруг растопыренными пальцами, усомнился в том, что мне понравилось так же сильно, как ему, и в том, что мне вообще понравилось, но он даст мне всё, что я захочу, это я понял. Я ответил, что хочу всё, что есть в меню, и после этого он как-то очень быстро сбежал в ванную, и я попытался подумать почему, но у меня голова раскалывалась, и спать хотелось, так что попытка провалилась. (Надеюсь, я хотя бы не храпел). (Ты же понимаешь, что он сбежал дрочить на слово меню, да?) Всё ещё не хочешь коктейль? Может, думаешь, я слишком подробно описываю незначительные вещи? Я слишком поверхностно их описываю. В любом случае. Я говорил, что мне не полагается святого Петра? Мне и святого Джинджера не полагается, но я его каким-то образом получил, и теперь ни за что не отдам. Я потом тебе расскажу, почему он святой, если всё ещё непонятно. Нет, ну расскажу-то в любом случае, но это будет почти притча. Это всё и есть притча, знаешь, вроде рождественской постановки в детском саду для демонов. Коктейль я тебе всё-таки куплю. Когда вы досмотрите фотографии кошки — или это уже собака, или гигантская улитка? — я возьму его за руку, и мы пойдём пешком сквозь тёмное пространство, туда, где нет идиотского прожжённого пледа, потому что он его постирал, и я даже не уверен, что теперь смогу его узнать. Он будет потом.