Форма белого

— Тебе стоит помочь мне хоть раз. Должна же быть от тебя какая-то польза, — ворчу я в тишину нашей каморки, и Бог отвечает мне сиплым дыханием, болотно-зелёными пятнами отдающимся у меня в голове.       Я надуваю губы и раздражённо сжимаю челюсти, не услышав никакого внятного ответа. — Бестолковый валенок, — небрежно бросаю я ему скорее ради собственного удовольствия, и Всевышний что-то недовольно бурчит. Что ж, это даже весело.       Я обхожу комнату по кругу ещё раз, нервно потирая виски. Казалось бы, каждый угол уже должен был отпечататься у меня в памяти, однако стоило мне начать проворачивать в голове последние месяцы — всё исчезло, словно я и не жила здесь никогда. Спустя столько лет найти свои вещи было трудной задачей, да и я не имела ни малейшего понятия, не забрали ли их вообще мои родственники или другие студенты. Большую часть времени, что эта комната меня знала, я проводила в бесцельном и долгом сне, и с каждой минутой моя надежда найти искомое стремительно угасала: вдруг уже поздно что-либо искать? Прошло уже около пяти лет. Любой может войти сюда.       И так нагло своровать мои вещи.       Я подхожу к громоздкому шкафу, что стоял у самой дальней стены рядом с моей койкой. Плотный слой пыли на полках чуть поднимается, стоит мне засунуть туда свою призрачную голову, но и там я не нахожу ничего, кроме пары Грушиных платьев, маленькой чëрной шляпки того парня (видать, оставил её в прошлый раз), одного толстого таракана и какой-то древней панамы, заброшенной в самом углу и, кажется, видавшей даже самого Хрущёва.       Я разочарованно вздыхаю, делая это скорее по привычке, и падаю на колени, обшаривая пол под своей кроватью. Еженедельная уборка часто обходила мою комнату стороной: все, от студентов до коменданта, опасались заходить сюда без причины, а потому уборщицы, если им и удавалось взять ключ, только протирали подоконник да открывали окна, не промывая паркет. Под кроватью темно, и я по какой-то странной причине долго не могу привыкнуть к этой непроглядной черноте. На полу я отыскиваю фантики и прочий мусор, который Лавринцева ещё не успела выбросить (ох, как же скучно без той банки сгущёнки!), мои волосы и даже значок какого-то комсомольца с аббревиатурой «ВЛКСМ» и большой головой Ленина на нём же.       И ничего такого, что напоминало бы гуашь или кисти. — Ох.       Забрали. — Забрали, — повторяю я для Бога почти расстроенно, сама не понимая, зачем.       Он, услышав меня, громко хмыкает, проходится сквозняком по жёлто-бежевым обоям, всколыхнув занавески, и на секунду утихает, как если бы он действительно мог задуматься. Внезапно по окну что-то мелко простукивает, словно маленькие дождевые капли ударяются об мутную поверхность, и я подхожу к нему ближе, выглядывая на осеннюю улицу. За двумя грязно-голубыми стёклами и решёткой разглядеть что-либо весьма трудно, но далеко смотреть и не нужно: Всевышний хлопает по отливу, и мне нужно лишь привстать на цыпочки, чтобы увидеть то, что он так хотел мне показать.       Среди надписей, оставленных здесь студентами много лет назад («1978 год, Ксюша и Зина Шиловы» чёрным фломастером, «ненавижу жару» — синим, или совсем недавнее «Выпуск 1980 года!» — красным) я разглядываю еле заметное слово, выделяющееся на общем фоне аккуратными не смазанными временем буквами. Мои брови ползут наверх, стоит мне его прочесть.       «Укради».       Просто, словно для Бога это обычное дело.       Я ухмыляюсь и поворачиваюсь на пятках, вставая лицом к комнате, как если бы Богом были эти уже успевшие со мной породниться четыре стены. — А ты, оказывается, тот ещё бандит, — проговариваю я, и Всевышний смеётся в ответ на мою остроту.       И, коли уж сам Господь велел, я выхожу из комнаты и отправляюсь в пустующую «двадцать седьмую», на секунду окидывая коридор второго этажа взглядом. Груша обычно возвращается к полудню (с ней я вновь научилась определять время по часам, и теперь день снова был разделён на минуты) и громко стучит своей палкой по каменной лестнице, а потому услышать её издалека не стоит мне труда.       Стоит встретить её по прибытии. Чёрт знает, зачем.       У соседей никого нет, и даже вчерашние посиделки с третьекурсниками никак не отразились на состоянии комнатушки: никаких пакетов сока, картонных коробок от тортов или смятых простынь на полу; лишь оставленная на столе пудра и размокшие от пролитой воды спички говорят о том, что совсем недавно здесь кто-то был. В целом «двадцать седьмая» ничем не отличается от моего с Грушей жилища, разве что чуть большим размером и общими усилиями жильцов приобретенным маленьким голубым холодильником. Жизнь здесь бьёт ключом.       Прямо как дома. — Ох.       Воспоминания накатывают на меня, мешаясь с мыслями, но я отмахиваюсь от них, как от назойливой мухи, качая головой.       Под столом, оперевшись о стену, стоит холст. На нём уже можно увидеть какие-то формы, напоминающие человека, но они слишком резки, чтобы назвать эту картину законченной, и слишком подробны, чтобы назвать её непроработанной. Маслянистый прищур маленьких глаз, пара небрежных мазков у шеи и плоский алый контур губ — всё, что на ней есть. Сейчас она находится именно на том этапе, когда краски только начинают раскрывать суть портрета, как раскрывают человека, на нём изображённого. Только когда картина начинает приобретать характер, она становится чем-то большим, чем просто натянутая ткань или бумага.       Искусство должно кричать — такова моя философия.       Бог, заслушавшись моим внутренним монологом, недовольно цокает, напоминая, что именно мы здесь забыли. Я подхожу к небольшому цветастому полиэтиленовому пакету, нашедшему своё место за холстом. Расщедрившийся на общение Всевышний легко смахивает его на бок, и из него выскальзывает небольшая бумажная коробка, с глухим стуком падающая на пол. На ней нет картонной крышки (кажется, владелица собиралась ещё вернуться сюда снова, а потому и решила не утруждать себя уборкой инструментов), и передо мной предстают несколько масляных красок в железных полупустых тюбиках. Двух цветов уже не хватает, но мне нет до этого дела: этих вполне достаточно. — Поможешь мне, проказник? — спрашиваю я у Бога, и тот радостно позвякивает ложками в стаканах, спрятавшись где-то у холодильника. — Вот и славно.       Я стараюсь взять в руки первый тюбик — ультрамарин — но тот проходит сквозь пальцы. Второй — мареновый красный — тоже. Я резко оглядываю комнату из-под нахмуренных бровей, и Всевышний, посмеиваясь, стучит по холсту прямо рядом со мной. Я пытаюсь взять в руки остальные краски.       Поддаются лишь белила. Цинковые.       Масло, кажется, летит куда-то в сторону бестолкового Бога, но мне трудно понять, точно ли оно попадает: он продолжает хихикать, и я даже могу различить, кому сейчас принадлежит его голос — оранжевый голос того дрянного мальчишки. — Ты думаешь, это смешно?! — кричу я, и от весёлого смеха Всевышнего, сотрясающего всю комнату, с холодильника падает гранёный стакан и пара ложек.       На саже чёрным по белому выводится короткое «шутка», и я спрашиваю в пустоту, что за чертовщина происходит.       «Заслужила».       Я кривлю губы, хватаю несчастные белила и плетусь к выходу. Всевышний любезно открывает мне дверь, и мне уже плевать, если это кого-то сможет напугать. — Не будь я мертва, я бы с радостью обратилась в церковь, чтобы они забрали тебя домой, — бурчу я себе под нос, входя в свою комнату и беззвучно валясь на кровать, — даже если бы за это меня расстреляли.       Всевышний громко шуршит страницами какого-то журнала, принесённого студентами для Груши (ну что за болваны), пытаясь привлечь моё внимание и, возможно, извиниться. Я утыкаюсь взглядом в стену, прячу тюбик с маслом под подушку и закрываю уши руками. Бог, кажется, бродит где-то вокруг меня, проверяя, действительно ли мне обидно. Легко пошатнув свисающие с кровати простыни и выждав пару минут, он испаряется, оставляя меня наедине с собой.       Правильно. Пускай этот шутник даже не пытается.       По окну барабанят первые капли дождя, и в комнате становится чуть шумнее. За стеной снова начинают сновать по коридорам студенты, громко слушая музыку на магнитофонах и попутно болтая обо всякой чепухе. Кто-то из них может быть будущим логопедом, кто-то — переводчиком. Они одеваются под копирку, делают высокие причёски каждое утро, мечутся, плачут по ночам из-за парней или девчонок, сбегают по вечерам из общежития, а наутро возвращаются, стараясь пройти незамеченными мимо охранника. И каждый момент в их жизни — особенный, каждый человек — незаменим, и никакого Бога для них не существует. Везунчики.       Тихий стук трости по каменной лестнице достигает моих ушей.       Я не встаю с койки, но моё нутро сгорает от нетерпения: наконец-то я снова смогу с кем-то поговорить. Стук продолжается пару минут, и я даже слышу его прямо над своим ухом, но он проходит, а Груша так и не появляется на пороге нашей каморки. Я чуть приподнимаюсь на локтях, выглядывая из-за изголовья к двери — никого. — Ты слышал Грушу? — спрашиваю я у Бога, всё ещё надеясь, что он не сбежал, бросив меня одну. Тот, раздражённо хмыкнув откуда-то с полки в шкафу, чёрными буквами чертит что-то по белоснежному потолку, вынуждая меня задрать голову.       «Слышал». — Думаешь, это действительно она? — проговариваю я, на секунду отведя взгляд к стене, где серым пятнышком пробегает по обоям паук.       «Много ли студентов у нас здесь ходят с тростью? Головой подумай. Дура».       Я хмурюсь, но стараюсь не обращать внимания на его обиженный тон. Тюбик под подушкой всё ещё остаётся осязаем, и я понимаю, что все эти озлобленные действия Всевышнего — всего лишь показуха. Не успеваю я и глазом моргнуть, как перед глазами всплывают новые слова:       «Сходи да проверь сама. Всё равно тебе нечем заняться». — Ты знаешь, что говоришь в точности так же, как моя мама? — матрас остаётся неподвижным, когда я спрыгиваю на пол, и на моём лице проскальзывает лёгкая тень разочарования.       На пололке размашистым почерком Господь старательно выписывает что-то ещё, но я не обращаю на это внимания, одним движением оказываясь в коридоре. Какая-то неведомая сила заставляет меня спуститься вниз по лестнице, всколыхнув старенькие плакаты. Перепрыгивая через две ступени, я в мгновение оказываюсь на первом этаже. Пробираясь сквозь толпу молодых людей, моя рыжая голова, ведомая стуком трости, находит небольшую дверь, рядом с которой незаметными буквами на бумажке написано «Кухня», а ниже и чуть мельче — «Не курить!». В коридорном общежитии в четыре этажа одной кухни оказалось вполне достаточно.       Комната никогда не отличалась ничем необычным: огромные окна, под ними батарея, а рядом — пять кухонных плит. На стене табличка с правилами поведения и пользования печью и какая-то местная стенгазета «Поварëнок». Напротив располагаются раковины, стулья, небольшой холодильник и тумбы, на которых в каком-то безумном беспорядке покоится посуда.       На подоконнике сидят три девушки-второкурсницы. Груша же, приставив трость к стене, стоит у плиты рядом с каким-то рослым парнем, и почему-то мне в голову приходит мысль, что он и есть тот самый «патлатый». Он варит вермишель и курит «Шипку», отчего Лавринцева морщит нос, но ничего не говорит. — Вечером в «двадцать седьмой» ребята устраивают квартирник, — говорит «патлатый», вынув сигарету изо рта. — Мы будем петь что-нибудь из «Кино» и «Машины времени». К девяти придут ребята из «Полуночного танца» и, может, ещё одна группа подойдёт к ночи. Хочешь пойти?       Голос этого парня — синий. Совсем не подходит Груше.       Слепая зябко ëжится от прохлады комнаты и громко чихает. Парень в мгновение накидывает ей на плечи свою джинсовую косуху, висящую на спинке стула. — Думаю, не получится. Мне нужно закончить доклад к утру. Если моя соседка мне поможет, думаю, мы сможем зайти на часок, — отвечает Груша, уткнувшись немигающим взглядом в окно.       Парень вилкой подцепляет одну макаронину, пробует её на вкус и выключает огонь. — Твоя соседка помогает тебе с домашней работой? — спрашивает он, затушив сигарету об раковину и слив воду.       Лавринцева бурчит себе под нос короткое «нет» и, осознав, что «патлатый» её не расслышал, повторяет уже громче: — Иногда она помогает мне искать что-то в учебниках, — Груша останавливается на секунду и кривит губы, — это не совсем та помощь, в которой я нуждаюсь, но я всё равно ей благодарна. Никто не собирается менять университетскую программу под меня.       «Патлатый» медленно кивает, глазами выискивая тарелки. Он коротко просит курящих у окна студенток не говорить так громко, и они, зашептавшись, всё же прислушиваются к нему. — Если тебе нужно будет что-то написать, я всегда могу помочь, — произносит он и, сняв с руки тонкую резинку, собирает волосы в небольшой хвост, — иди сюда.       Груша сжимает челюсти и старается передвигаться наощупь, пару раз спотыкаясь о стулья и вызывая всеобщий смех, от которого у меня скрипят зубы. Слепая смеётся тоже, но как-то неправильно, и я сдерживаюсь от того, чтобы вслух не попросить Бога назвать на этих детей порчу. — На самом деле я умею писать, — произносит Лавринцева, садясь за отодвинутый парнем стул, а «патлатый» чуть приоткрывает рот в удивлении. — Бабушка даже говорила, что у меня неплохо выходит. Но я понимаю, что это не так.       Длинноногий мальчишка хмыкает и чешет макушку, пододвигая к себе вскрытую баночку с надписью «Горбуша», в которой теперь покоится масло. — Выходит, тебе всë-таки нужен помощник?       Девушка чуть откидывает волосы назад и плотно сжимает губы. — Разве что совсем чуть-чуть. Проверить, не сильно ли съехали буквы, — улыбается Груша, в мгновение меняясь в лице и подцепляя длинную макаронину вилкой. Студентки шире приоткрывают окна, чтобы выветрить запах табака, и выкидывают окурки на улицу. Они проходят мимо обедающих и игриво подмигивают «лохматому», на что тот усмехается и машет им рукой на прощание. — Тогда я зайду к тебе в шесть, — подытожив, говорит наглый мальчишка и до конца обеда сидит с Грушей в полной тишине, прерываемой лишь стуками капель об стекло. Я гляжу на её безмятежное лицо, и во мне вспыхивает недовольство: неужели компания этого парня ей приятнее моей? И пускай я на самом деле не помогаю ей с домашней работой (лишь потому, что я просто-напросто не могу взять в руки учебник), эти слова действительно задевают мою беспокойную душу.       А ведь он даже не знает, насколько красиво она пишет.       Всевышний стучит по кастрюле с макаронами, привлекая моё внимание. Я подхожу к плите, надеясь увидеть где-нибудь тёмную надпись, однако она так нигде и не появляется. Я пожимаю плечами и оглядываюсь, беззвучно сообщая Богу, что я ничего не вижу.       Он звонко хлопает по стене и я понимаю, что именно здесь не так. — Вот они… — почти произношу я, но осекаюсь. Груша еле заметно вздрагивает и на секунду прекращает есть.       Она откладывает вилку в сторону и прислушивается. — Серёж… — тихо говорит Лавринцева, сильнее кутаясь в косуху. — Здесь есть кто-нибудь ещё?       Серёжа, как его назвала Груша, поворачивает голову к двери, а после машет головой из стороны в сторону. — Никого. Показалось чего?       Слепая сжимает губы, выпрямляется и резко поднимается со стула. «Патлатый» смотрит на неё с удивлением, выгнув бровь. — Да, наверное. Я наелась. Можешь подать мне мою трость, пожалуйста? — тараторит себе под нос Лавринцева, сбрасывая курту с плеч и руками пытаясь найти, за что схватиться. Мальчишка, вернув себе спокойное выражение лица, оставляет свою порцию и встаёт следом, резво подлетая к Груше и хватая её под руки. Она почти касается ладонью ещё не остывшей кастрюли, но он мягко убирает её пальцы в сторону. — Аккуратней, милая, — говорит он, и я непроизвольно хмурю брови. — Я провожу тебя до твоей комнаты. — Не нужно, — тепло произносит Груша (по-другому у неё не выходит) и пытается вырваться из чужой хватки. Парень ухмыляется, одной рукой стаскивая со стула свою косуху, а другой сжимая пальцы светлоглазой, вызывая у неё недоумение. — Серёж, я сама дойду. — Ты ведь никогда здесь не была, откуда тебе знать, как пройти отсюда в женскую часть общежития? Я знаю, что ты питаешься одними яблоками и бутербродами, — немного сухо говорит он, а после сдавленно выдыхает. — Милая, просто переживаю за тебя, — «патлатый» легко подталкивает её к двери и делает вид, что ничего не произошло. Лавринцева, поддавшись, всё же выходит с «волосатым» под руку, так и не узнав, что палки её на месте больше нет.       Чёртовы девки.       Я выхожу через пару минут после злосчастной парочки, и, не увидев нигде поблизости сальные волосы длинноногого, окликаю Бога коротким свистом. — Видел, куда они пошли? — Всевышний стукает по соседней лестнице, ведущей в мужское крыло, и мне даже не нужно объяснять ему, кого именно я имею ввиду. Я быстро пересекаю многочисленные ступеньки, стараясь выудить из общего гомона нужные мне девичьи голоса. На четвёртом этаже, прямо под выходом на крышу, стоят те самые второкурсницы, а также пара парней их же возраста. — Она же слепая, Кристина! — говорит один молодой человек, явно не оценив поступок подруг. — Даже если всё обойдётся, знаешь, как будут злы люди? Как будет расстроена эта девочка? Тебе не стыдно?       Самая высокая из девушек, по видимому, та самая Кристина, только хмыкает в ответ на упрёк друга. Она прячет трость в угол и поправляет на себе красную блузку, встряхивая воротник. — Меня Серёжа попросил. Он сказал, что обязательно вернёт ей её палку, только чуть-чуть попозже. Да и разве он ей самой не понравился? Помогает ей постоянно, сумку носит, книжки в библиотеке ищет, вон, даже на квартирник пригласил. Идеальный мужчина, — бурчит девушка, опираясь спиной о перила.       Её подруги бормочут что-то утвердительное, а парень только складывает руки на груди. Включается вкрученная в стену лампочка, мигая жёлтым светом: на улице бушует буря, и небо заволокло тучами. — Странный этот Серёжа, — встаёт он рядом с Кристиной через пару минут и достаёт из кармана брюк маленькую упаковку жвачки с надписью «Donald». — Все музыканты странные, — говорит одна из девушек, самая маленькая, в странноватой розовой кофте, и подходит к беседующим. — Но я за Серого ручаюсь. Мы с ним в одной параллели учились в школе, он до музыки ещё спортсменом был. Бегал быстро.       Парень бросает что-то своему другу, сидящему у стены, и продолжает разговор, закинув сладость себе в рот. — Как бы то ни было, вряд ли слепышка сразу бросится за него замуж, если узнает, что он так над ней подшутил.       Кристина слабо стукает друга по плечу и поворачивается к перилам лицом, опираясь уже на локти. Где-то вдалеке гремит гром. — Замуж-то может и не выскочит, но в кровать Серёга её затащит. Напористый он парень. А она уже по уши в него влюблена, я это по глазам сегодня заметила. Хоть девчонка его и не видит.       Компания коротко посмеивается, а огонёк злобы во мне разжигается чуть сильнее. Богу тоже их разговор не по душе (если, конечно, у него вообще есть душа): стекло в маленьком окошке под самым потолком чуть трясётся. — Тебе-то откуда знать? Не уверен я, что ты хоть раз с ней разговаривала, — говорит парень, и все ребята недовольно хмурят брови и кто-то даже называет его «занудой».       Кристина цокает языком и смотрит на приятеля в упор. — Тебе она что, понравилась? Тоже хочешь её отыметь?       Окно громко разбивается на мелкие осколки. Молодые люди кричат и прикрывают головы, а внезапно мелькнувшая молния выбивает вкрученную в стену лампочку, и становится совсем темно. Кристина охает и оглядывает длинный порез на своей руке, но, не успевает она и одуматься, что-то тонкое и длинное сбивает её с ног и почти валит за перила. Стоящий рядом парень успевает схватить её за тонкую блузку, вытягивая назад, и я слышу, как оглушительно колотится её сердце.       Компания, перешёптываясь, быстро уходит с лестничной клетки. Мы с Богом остаёмся одни. — Жестоко ты с ними, — говорю я в темноту, и она молчит мне в ответ. — Надо сказать ей, что они забрали её трость. Груша без неё не может.       «Я верну», — появляется на пластмассовой табличке слева от лестницы, где до этого была забавная фраза про курение.       Я киваю и дохожу до комнаты уже без Всевышнего, растворившегося в тишине общежития. Дверь чуть приоткрыта, что поначалу даже кажется мне странным, и внутри я нахожу сидящую на кровати Грушу, обнимающую себя за плечи. В комнате темно: Лавринцевой просто-напросто не нужен свет, и мне трудно разгадать, что с ней случилось. Я прохожу сквозь небольшую щель между дверью и проёмом, стараясь не выдавать своего присутствия.       Внезапно пол скрипит под моей ногой, и слепая удивлённо поднимает голову, оборачиваясь на звук. — Варя? — говорит она как-то расстроенно, но не разбито, и я по привычке выдыхаю от облегчения. — Я это, я. Что с тобой случилось? — я подхожу к ней и сажусь рядом. Её непослушные волосы касаются моих плеч, и это даже приятно.       Груша сжимает губы и складывает руки на коленях. Сегодня на ней длинная белая юбка-солнце и какого-то неясного цвета рубашка с коротким рукавом, и мне только от одного её вида становится холодно (безусловно, лишь образно). Она дёргается от сквозняка, идущего из коридора, и пару минут молчит. — Помнишь, ну… того, которого ты называешь «патлатым»? — ветер колышет деревья за окном, и пара веток стукается о грязно-голубые стёкла.       Я напрягаюсь и чуть поддаюсь назад. — Помню. Он что-то тебе сделал? — я чувствую волнение в своём голосе, но мне плевать, если Груша его заметит. Меня душит вина за то, что я оставила её наедине с этим полудурком, и я уже знаю, как именно мы с Богом избавимся от его ничтожного тела, если он действительно что-то с ней сделал. — Он потерял мою трость! Мы с ним обедали вместе, а он так глупо её где-то оставил, — слепая хмурит брови и, словно что-то вспомнив, вздыхает. — Папа подарил, жалко её, — грустно говорит Лавринцева, и у меня отлегает от сердца.       Я опускаю свою голову ей на плечо и еле заметно приподнимаю уголки губ. — Это всё? Он тебя не трогал? — решаю уточнить я, и Грушино спокойное «нет» греет больше, чем любая батарея. — Да найдётся твоя палка. Наверняка вахтёрша забрала. Зуб даю, она вечером зайдёт и отдаст. Не переживай.       Груша ойкает, вынуждая меня поднять на неё взгляд. — Вечером меня позвали на… какой-то «квартирник», — тараторит она, немигающими глазами смотря в темноту коридоров, виднеющихся из-за двери. — Это ведь такой праздник? Серёжа сказал, что там поют песни.       Я морщусь при цвете его имени, мелькающем перед глазами, но не подаю виду. — Что-то вроде того, — проговариваю я, откидываясь назад и валясь на Грушину койку. — Не ходи туда.       Лавринцева поворачивается ко мне, всё равно упираясь взглядом куда-то в стену. Она недоумённо моргает глазами. — Почему?       Бог стучит по дверному косяку и я мысленно здороваюсь с ним в ответ. — Нам нужно закончить твой доклад, — говорю я и взмахиваю рукой, загибая один палец, — это во-первых. Во-вторых, — загибаю второй, — я собираюсь показать тебе кое-что интересное. В-третьих, — загибаю последний, — ты в обиде на этого твоего Серёжу. Пусть помучается и подумает, почему такая красавица не пришла на его «квартирник».       Груша смеётся, и её глаза смеются вместе с ней. Она ложится рядом, складывает руки на животе и направляет взгляд в потолок. — Как скажешь, Варёнка, — шепчет она, мерно дыша. — Хотя я не думаю, что он это заслужил.       Я хватаю её за нос, и Груша цепляется за мою руку обеими ладонями, наигранно умоляя отпустить. Она закрывает глаза, вслушиваясь в шум ветра за окном.       Под подушкой прячется тюбик белил.