***
Процесс подписания контракта был быстрым и, если бы не злобные замечания старшего Бана, мог бы быть безболезненным. Но отца вело от бешенства, что всё получилось не так, как он хотел, что в зятья он получает не послушного его воле Квона-младшего, который помог бы ещё и бизнес частично объединить с богатой и сильной семьёй, а непонятно кого, дворняжку с улицы, которая тявкает громко, своевольничает — вон, сука, даже метку этому идиоту умудрился поставить, чтобы тот никуда не делся — и не боится его. Его! Самого Бан Дживона. Эти мысли отца были очевидны Чану. Да тот их и не скрывал и чуть ли не напрямую всё и высказал, пока Джисон знакомился (или делал вид, что знакомится, Чан подозревал, что именно так) с контрактом. Однако вывести омегу на истерику или обиду у Дживона не получилось — и это взбесило его ещё больше. Масло в огонь подливало ещё и то, что совершенно перестал на него реагировать и сам Чан. А младший просто чувствовал, что, действительно, слова отца его сегодня как-то меньше задевают. В крови, в лёгких у него мягко цвел нежный и свежий лимон, он чуть бодрил и навевал мысли о чём-то прекрасном и светлом, а также о том, что сейчас отец уйдёт, весь этот кошмар закончится и можно будет надышаться лимоном по полной. Как он будет это делать, Чан не пытался понять, но эта мысль успокаивала и давала силы сопротивляться обычному психологическому давлению агрессивного альфы в доме. — Ну, вот и всё, господа, — приторно-вежливо сказал адвокат, убирая документы в папку. Он протянул копии контракта Чану и Джисону. — Теперь через десять дней мы снова навестим вас, и надеюсь, господин Хан уже будет иметь на шее закреплённую метку. А там — контракт вступит в силу основной своей частью. Чан почувствовал, как дрогнул Джисон на словах о метке, но постарался отринуть мысли о плохом. В холле, практически перед дверью, куда они с Ханом вышли провожать нежеланных гостей, Чан вежливо кивнул адвокату и сказал отцу: — Я получу деньги деда, но часть из них мне будет нужна. — Это ещё зачем? — тут же взвился отец. — Я не обязан ничего объяснять, — спокойно ответил Чан. — Остальное я тебе отдам — но только когда осуществлю свой план. И не бойся, вряд ли мне нужно будет слишком много. — Я против того, чтобы ты притрагивался к этим… — Да плевать мне, — прервал его Чан. Лицо Дживона вытянулось и исказилось ненавистью: он медленно повернулся к Джисону. — Это всё ты, — прошипел старший альфа. — Всё ты, я так и знал, проклятый мальчишка! Но я доберусь до тебя, клянусь! — Только попробуй, — холодно сказал Чан, прикрывая Джисона, чуть отступившего и растерянно оглянувшегося на него. — Это теперь мой официальный жених. Попробуешь навредить ему — будешь иметь дело со мной, отец. Не советую. — Да как ты смеешь мне угрожать, чёртов щенок! — закричал отец, замахнулся и попытался ударить. Чан молча перехватил его руку и сжал так, что тот вскрикнул от боли. — Мне тридцать, отец, — сказал он отталкивая руку старшего, из-за чего тот вынужден был отступить, чуть не упав, — я давно не щенок. Я — волк. И за своего омегу порву глотку любому. Даже тебе. Отец злобно зашипел и вдруг крикнул, глядя на стоящего за Чаном Джисона: — Рано радуешься, щенок безродный! Смотри, как бы этот волк тебя не порвал! Посмотрим, что от тебя останется через десять дней! Может, мне и делать ничего не придётся! Чан удивлённо обернулся: на губах Джисона цвела гордая улыбка. Он чуть скривил губы в презрительную гримаску и фыркнул: — Я не боюсь, господин Бан, — сказал он твёрдо. — Я ему верю. Старший альфа злобно оскалился: — Ну-ну, посмотрим, что от твоей веры останется после пары ночей под моим сыном. И Чан увидел, всей кожей ощутил, как вянет на губах Джисона эта улыбка. Как она превращается в выражение неуверенности и — то, чего он боялся больше всего, — страха. — Убирайся, отец, — ледяным тоном сказал он старшему Бану, не поворачиваясь и не сводя пристального взгляда с Джисона. — Всё дерьмо, которое ты с собой принёс, ты вылил. Хватит. Тебя никто тут больше не боится и слушать не будет. Убирайся! Джисон вскинул на него доверчивый взгляд и снова чуть улыбнулся. И Чан вздохнул с облегчением.***
— Ну, и что мы будем с тобой делать, омега? — спросил мрачно Чан, когда дверь за пышущим гневом отцом закрылась. — Не знаю, — растерянно сказал Джисон. — Я там прочитал в контракте, там сказано, что мы должны жить как супруги не менее пяти лет. А почему пять? — Стандартный срок освоения капитала, который получают семьи вследствие слияния компаний или объединения активов, — на автомате ответил Чан, думая о своём. Джисон молча кивнул и робко спросил: — Я ведь теперь у тебя могу пожить? Просто домой возвращаться не хочу… да и сватов боюсь… — Что за вопрос? — Чан приподнял бровь. — Ты не просто «можешь пожить». Ты обязан жить у меня. Так что о доме забудь. Здесь теперь твой дом. И помни: мой отец — та ещё заноза в заднице. И он попробует поймать нас на нарушении условий контракта. Так что ты для всех официально мой. Ну, жених в смысле. — Чан смутился, но потом в его мозгу промелькнуло неприятное воспоминание, и он, повысив голос, добавил: — Так что чтобы никаких клубов, танцев и романов за моей спиной в своём универе, ясно? Джисон распахнул глаза и свёл брови на переносице: — А ты не командуй! Я не идиот, и контракт я прочитал внимательно! Всё никак не можешь оставить мысль, что я гулящий? Всё никак своих друзей не можешь мне простить?! Так и будешь попрекать?! Да пошёл ты! И он понёсся по лестнице вверх, в комнату, где ночевал, видимо. В Чанову так-то комнату. Чан проводил его тяжёлым взглядом и, развернувшись, врезал кулаком в стену. Будет тяжко. Зря они всё это затеяли. Альфа пошёл в кухню и налил себе виски. Пил он редко, много ему нельзя было пить категорически, иначе быть беде, так что меру он знал. Но сейчас нужна была какая-то мелочь, чтобы хоть чуть-чуть успокоиться. Прислугу он на сегодня отпустил: позвонил с утра, чтобы не приходили, потому что не хотел светить тем, что у него ночевал невинный омежка. Не нужны никому были разговоры, да и для паренька репутация могла оказаться важным делом. Только вот Джисону она явно была до фонаря. Чихать хотел он на все условности и правила. Делал, что вздумается, по первому зову души. Непуганый. Небитый. Правда, явно и нелюбленый: уж очень вспыльчивый и любит додумывать, чего нет. Чан себя не оправдывал. Он всегда знал, что ревнив. Только жизнь не позволила проявиться этому качеству. А тут... Услышал о Минхо — психанул. Похвалили Чанбина — вообще на ссору нарвался. Подумал о том, как танцевал Джисон в клубе, как лапали его те, кто был рядом, — и опять повело. Далеко так не уедешь. А ведь омега ему не принадлежит даже сейчас, а тогда и вообще смешно было ревновать, но... Он снова выпил и в тоске положил голову на руки, сложенные на столе. Что теперь делать-то? Ему ещё метку этому своенравному омежке ставить. И вот как? Эх, щекастый, наворотили мы делов… Разгребать теперь. С туповатым и покорным Квоном, может, и впрямь было бы проще. Чан — чего греха таить — позавчера поискал материал на своего несостоявшегося жениха. Восторгаться было нечем, но и особых грехов за ним не было. Только вот страшненький. Прав был Минхо: на жабу похож. Высокомерную и глупую жабу. В оправе из золота. Он налил себе ещё, глотнул пару раз и поднял хрустальный стакан, посмотрел сквозь него на свет и снова поднёс к губам. — То есть так ты свои проблемы решаешь? — раздался резкий голос от двери. Чан вздрогнул, виски выплеснулся ему на футболку. Он выругался и гневно развернулся к стоящему в дверях со скрещенными на груди руками Джисону. — Охерел? Так подкрадываться! — гневно крикнул он. — А ты не кричи на меня! — тонким голосом выкрикнул в ответ Джисон, тут же ощетинившийся и агрессивно нахмурившийся. — Чуть что сразу орать начинаешь! Я тебе не ребёнок! И не смей на меня голос повышать! — Ах, не ребёнок, — нехорошо усмехнулся Чан. — А кто же тогда? — Твой жених, ясно? Полноправный и самый настоящий! Имеющий право замечания тебе делать, понял? Сказано: настоящая семейная жизнь! Терпеть твои выходки я не буду! Ты вообще уважать меня должен! Не веришь — могу контрактом в нос ткнуть! — торопливо выкрикивал омега, но голос его дрожал, а глаза испуганно ощупывали фигуру Чана на предмет неприятных неожиданностей. И поэтому, когда тот мягким, кошачьим движением ринулся на него, Джисон успел развернуться и ломануть в коридор. Чан нагнал его на лестнице, по которой надо было ещё уметь быстро бегать, а омега явно не умел. Альфа схватил его в объятия и стащил к основанию лестницы, повалил на ковёр и прижал телом и руками к полу, а потом выдохнул прямо в искривлённые от страха губы: — Семья, значит? Жених? Полноправный, да, омега? Он быстро раздвинул коленом ноги Хана, на что тот только отчаянно пискнул: «Не смей!» — но Чан это проигнорировал и продолжил: — Только ведь у тебя не только права есть, да? Но и обязанности? Что, жених, может, и метку тебе прямо сейчас поставим? Ответить вытаращившему глаза от ужаса омеге он не дал, потому что его ответ был ему не нужен. И всё то чёрное и злое, что копилось в нём с самого утра: осадок боли от первой реакции Джисона на его лицо, копоть ревности после его рассказа о клубе, злоба на отца и его слова — всё это мгновенно поднялось в нём, затопило разум, и он впился в губы омеги под собой — кусая, втягивая в себя, присваивая. Вместе с этим он безжалостно сминал пальцами стройное тело под собой, а потом жёстко нажал пальцами на подбородок Хана, заставляя открыть рот шире, ворвался туда и протолкнул язык, вылизывая всё внутри. Чувствуя жар внизу живота, он спустился нетерпеливо второй рукой по телу омеги и сжал упругую половинку отчаянно сопротивляющегося мальчишки, который почти кричал в его рот. Притиснувшись вставшим мгновенно членом в пах Джисона, Чан, не отпуская его подбородок, стал грубо трахать его рот, толкая в него свой язык. Джисон задёргался ещё отчаяннее, его пальцы царапали шею и плечи Чана, он пытался высвободиться из жёсткого захвата, но сил у него на это не было. Тогда он исхитрился вырвать из чановых пальцев свой многострадальный подбородок и изо всех сил укусил альфу, прихватив зубами и язык, и нижнюю губу и дёрнув их, ещё сильнее раня в захвате. Чан вздрогнул всем телом и яростно рыкнул, вжимаясь в тело омеги сильнее и настойчивее. — Не надо, Чан, прошу! — смог выкрикнуть Джисон, захлёбываясь слезами, которые альфа заметил только что. — Не надо, не трогай меня! Только не так! Прошу! Прошу… прошу… — Он всхлипывал, задыхался, сжимал пальцами плечи Чана, а тот с ужасом осматривал его лицо. Залитое слезами, с окровавленными от его укусов губами, с алым пятном на подбородке — где держали его грубые пальцы альфы — оно было как удар ниже пояса: боль от осознания, что это он только чуть не сотворил с нежным и наивным омежкой, который доверился ему, прострелила Чана насквозь. Он содрогнулся от этой боли и быстро скатился с Хана, а тот, воспользовавшись этим, перевернулся, вскочил на ноги и, прихрамывая, помчался по лестнице вверх. И Чан услышал, как с грохотом захлопнулась дверь в его комнату — дверь в обиженное им сердечко омеги, который первым был готов побыть хоть какое-то время с Чаном. «Ну-ну, посмотрим, что от твоей веры останется после пары ночей под моим сыном», — ударило его воспоминание о словах отца. Он знал. Он всё знал о своём сыне. И, видимо, не зря называл его монстром. Уродство Чана было, очевидно, не только внешним.***
Следующие пять дней прошли, как в страшном сне. Чан тосковал, но не притрагивался ни к выпивке, ни к сигаретам. Он дал отпуск всей прислуге на месяц. Каждое утро готовил завтрак и стучал в комнату Джисона. В свою бывшую комнату, где остались все его вещи и дверь в которую была заперта для него. Он звал омегу завтракать, обедать и ужинать, но не получал ответа. Зато слышал иногда глухие рыдания. И тогда он садился под дверью и тихо пытался успокоить Джисона. Уверял, что никогда больше пальцем его не тронет. Пытался что-то объяснить, однако так как и сам не до конца понимал, почему сорвался, выходило неубедительно. И он уходил к себе и писал лирику. Вообще он был композитором, лирику ему присылали или он сам её находил на просторах сайтов песенников, но сейчас… Душа его была полна тоски и боли, но кроме этого она источала нежность, желание искупить вину и страстное желание прощения. Он писал и откладывал. Потом просматривал, удалял и снова писал. А после поднимался и чётко по часам шёл на кухню готовить: завтрак — обед — ужин. И стук в дверь, остающийся без ответа. Он знал, что Джисон выходит из комнаты, видимо, ночью. Он видел следы его пребывания в кухне: забытая в сушилке чашка, крошки на столе, съеденная порция пулькоги, на которое он звал омегу в обед, но тот снова проигнорировал его. И осознание того, что его мальчик хотя бы не голодает, немного успокаивало его. На пятый день, встав в неурочный час рано утром, Чан застукал Джисона в своём кабинете-студии: тот рассматривал книги в его шкафу. Чан зашёл туда, чтобы записать несколько строк, пришедших ему в голову, — и забыл обо всём, увидев вздрогнувшую при его появлении и сжавшуюся в углу фигурку. — Сонни… — выдохнул Чан. — Не подходи ко мне! — отчаянно крикнул Джисон. Чан быстро поднял руки, как будто сдаваясь, но не вышел из кабинета, а наоборот, зашёл и прикрыл за собой дверь, умоляюще глядя на Хана, который проводил его движение с таким отчаянием на лице, что Чан залился краской от стыда: его омега не просто боялся его. Он ненавидел, видимо, саму мысль о том, чтобы остаться с Чаном наедине. — Джисон, умоляю, выслушай меня! — Не приближайся! — резко ответил Джисон. — И никто не пострадает. Чан изумлённо распахнул глаза и не выдержал — улыбнулся. Омега был забавным, похожим на одичавшую встрёпанную белочку: взъерошенный, глаза горят, щёки воинственно алеют, губы трясутся, но он упрямо сжимает их, чтобы не показаться напуганным. Он будет отчаянно защищаться — его омега. Он не даст больше себя завалить и обидеть. Это было очевидно. Его бельчонок стоял перед огромным альфой и готов был дорого продать свою честь, если что. Чан чуть не расплакался от умиления. — Сонни, я уверяю тебя: я больше никогда не нападу на тебя! Клянусь! И я бы и дальше готов был так жить — сколько тебе понадобилось бы, чтобы ты понял это и попробовал если не простить меня, то хотя бы научиться терпеть рядом с собой. Но у нас нет времени! И нам надо решить, что делать со всем тем, что нам нужно сделать. — О чём ты? — кусая губы, тихо спросил Джисон, не сводя с него настороженного взгляда. — О твоём универе, о моей работе, о твоих родителях и свадьбе с тем… тем альфой… И о метке, Сонни. Через четыре дня к нам придут, чтобы зафиксировать её, а ты… Ты по-прежнему чистый, немеченый. Он умолк и пытливо посмотрел на по-прежнему терзающего свои губы омегу. — Я же не о себе, Сонни! — снова заговорил Чан, стараясь быть убедительным, но не давить тоном. — За отсутствие метки нам придётся расплачиваться вдвоём. Моя плата — это насмешки и издевательства отца до конца моей жизни, и я готов это принять, чёрт бы и с ним. Но ты… ты должен будешь оплатить неустойку такого размера, что… — У меня нет таких денег, — тихо сказал Джисон. — У меня вообще ничего нет, альфа. Я нищий, которого ты приютил, а я… навязался со своим жениховством, а потом так тебя взбесил своим языком без костей, что ты накинулся на меня. Я же всё понимаю! И я не знаю, что нам делать, Чан-хён. — Он поднял на него глаза: в них была бесконечная усталость и отчаяние. — А ты? «А работу над ошибками провёл не только я», — с невероятным облегчением и в то же время отчаянной нежностью подумал Чан. — Ты говоришь глупости, омега, — мягко сказал он, делая первый осторожный шаг к нему. — Ты мне не навязался, ты спас меня! Буквально спас от несчастной участи ненавистного мужа, который ненавидит в ответ. От пяти лет отчаяния и боли. Ты спас меня, мой мальчик, а я накинулся на тебя… — Он снова на пару шагов приблизился к застывшему у большого кресла Джисону, который следил за ним тревожным взглядом, но ничего не говорил. У Чана перехватило дыхание от мучительной надежды: неужели?.. Но он, затолкав её подальше в глубь сознания, продолжил говорить — негромко, стараясь выглядеть как можно более мягким и менее опасным, хотя понимал, что огонь, который разгорается в его душе от того, что он всё явственнее слышит свежий и пьянящий аромат омеги, трудно будет скрыть: этот огонь опалит его лицо хищным выражением и заставит голос стать глуше, глубже, слишком явно соблазняющим и жаждущим. Но он всё же продолжил: пока Джисон готов был слушать, он должен говорить, чтобы тот услышал. — Сонни… Сонни… не бойся меня, я не повторю ошибки. Я ведь знаю, что ты хотел мне только добра, что ты вступился за меня, что согласился на всё это ради меня, а вовсе не ради своих жизненных печалей. И метку… метку подарил мне лишь из жалости — чтобы я не брыкался, чтобы я… — Это ложь, — твёрдо прервал его Джисон. — Я пометил человека, который провёл ночь со мной, пьяным, доступным, беззащитным, в одном доме — и даже не подумал тронуть, хотя, собственно, для этого меня ему и притащили. Я поставил свою метку альфе, который злится каждый раз, когда думает о моём легкомысленном поведении, потому что страшно боится, что я мог пострадать. Я сделал своим того, кто посмел зарычать на своего отца, когда тот оскорбил меня, хотя даже не думал отвечать ему достойно, когда он оскорблял его самого. Того, кто защитил меня, прикрыв своим телом от злобного альфача. Я ведь не слепой и не маленький, я всё понимаю. И всё это — при том, что мы, действительно, были знакомы меньше суток. Так если ты так себя вёл по отношению ко мне — незнакомому, навязанному тебе, глупому, своенравному, безответственному — то почему я не мог искренне отнестись к тебе? При чём тут жалость? Никто и никогда не относился ко мне с такими чувствами. Никто и никогда не заботился обо мне без задней мысли. Я ведь знаю, что ты хотел меня отпустить и точно не стал бы неволить. Ты погубил бы свою жизнь — но не стал бы насиловать меня, или мою волю… Он явно сделал над собой усилие, следя за тем, как Чан осторожно подбирается к нему, и, не двигаясь, продолжил: — Тогда, на лестнице… Я знаю, что ты сорвался. Я тоже помню слова твоего отца о том, что ты монстр, что я пожалею, что остался с тобой. Мне было страшно. Я ненавидел тебя какое-то время, но потом выяснил, что не могу тебя долго ненавидеть. Я корил себя, что такой нелепый, что опять упустил свой шанс. Мне было страшно стыдно, что я наговорил тебе, что пригрозил контрактом. Я не такой вообще-то, прошу, поверь! Он виновато потупил голову, а у Чана сердце затопило от невообразимой, непонятно откуда взявшейся у него нежности к этому странному и нелепому омеге, и он сделал ещё несколько шагов к нему. Джисон между тем продолжил: — И теперь я не знаю, что мне делать. Я хотел пойти к тебе и объясниться, но не мог: мне было страшно. Что ты всё ещё сердишься, хотя и приходишь звать меня. Я ведь знаю, что занял твою комнату. Боялся, что ты прогонишь… Он закончил совсем тихо и поднял взгляд, практически упираясь им в лицо Чана, прямо в глаза: альфа подобрался совсем близко и уже стоял на расстоянии вытянутой руки. — Иди ко мне, — тихо позвал Чан. — Иди ко мне, Джисон, я просто хочу обнять тебя, клянусь, что не сделаю больно… Он протянул руки, и омега сделал шаг навстречу. Старший обнял его осторожно и нежно прижал к себе. И сразу почувствовал, какой мощный груз лежал на нём всё это время: казалось, он вдруг снова смог начать дышать полной грудью, впитывать в себя воздух порами, всем телом — так легко и хорошо ему сделалось. Чан закрыл глаза и прислонился щекой к пушистой макушке омеги. — Мой нежный бельчонок… Никто и никогда не сможет у меня тебя отобрать. Я никогда тебя не прогоню, потому что ты… потому что я… я тебя... — Он запнулся, не понимая, что хочет сказать. И поэтому закончил неуверенно: — Только что же нам с тобой делать теперь? — Поставь мне метку, Чан-хён, — пробормотал Джисон, мягко утыкаясь ему в ключицу. — Нет смысла тянуть, мы оба знаем, что это надо сделать. А я... Думаю, я готов.