Влюбись в меня, если осмелишься (18+)

Всё было как-то слишком легко, так что Чан должен был насторожиться гораздо раньше, но он … нет. Эти две недели с Джисоном, когда они всё свободное время почти не отлипали друг от друга, когда Чан был занят тем, чтобы все вечера и ночи не отпускать из своих объятий омегу, который, конечно, выдирался, ворчал и чертыхался, снова и снова оказываясь в медвежьих лапах урчащего от удовольствия альфы, но ни разу всерьёз на него не разозлился — эти две недели были раем. И теперь, низведя себя мучительными мыслями до дна ада отчаяния, Чан, в ужасе пытающийся дозвониться до своего омеги, который не отвечает на звонки и не подаёт признаков жизни, сжимает в руках руль и думает, не было ли сном всё это? Джисон. Его нежность. Его глаза и звонкий смех. Его «Я буду заботиться о тебе, Чан-хён». Может, всё это ему только приснилось? Может, только показалось, что он наконец-то нашёл того, спасёт его от боли непринятости и одиночества? Может, омега одумался? Понял, что … И только метка — тонкий, нежный, исчезающий рисунок на его шее, на который он постоянно смотрит в зеркало заднего вида, как на спасительный маяк — не давала сойти ему с ума, напоминая о том, что он не может, не имеет права сомневаться, надумывать то, чего не может быть. Джисон не мог бросить. Не мог просто исчезнуть из его жизни. И от этой мысли вообще не легче. Потому что тогда получается, что с ним что-то случилось, что его малыш в опасности, что он нуждается в нём — его омега, его мальчик, его счастье — а его нет рядом. Да, конечно, он решал очень важные вопросы. Забрав деньги деда, положенные ему по завещанию после получения документа о том, что он всерьёз намерен взять замуж и уже пометил омегу, согласного с ним на брак, Чан первым делом решил ехать в Тэгу к родителям Джисона, чтобы уладить все дела с собственным жениховством и попробовать разрешить всё миром с несостоявшимся мужем омежки. Он собирался взять Хана с собой, но тот внезапно заупрямился. Он категорически не желал ехать в свой бывший дом и глядеть в глаза людям, которые продали его, как игрушку, жирному богачу с ужасной в брачном отношении репутацией. Омега умолял Чана оставить его дома. Чан сначала наотрез отказался: он не хотел оставлять Джисона одного, так как боялся мести своего отца, который мог сделать, что угодно, узнав, что Хан в доме один. Кроме того, он не хотел пропускать ни секунды времени с Джисоном, физически ощущая потребность постоянно держать его в руках, касаться – не пальцами, так взглядом. После освидетельствования метки Джисон попытался вернуться в университет и с ужасом выяснил, что родители успели его оттуда забрать. И Чан вынужден был в качестве настоящего опекуна — состоявшийся жених-альфа становился им автоматически, получая приоритетное право распоряжаться судьбой своей пары — написать вновь заявление о приёме рыдавшего весь вечер накануне омеги, для которого такое поведение родителей стало ещё одним ударом. Чан получил несколько справок о процессе сватовства и его результативности, чтобы Джисона снова приняли туда же, где он учился до этого, на тех же основаниях. И теперь, когда омега так много времени проводил в университете, а Чан вернулся к своей работе, с утра до ночи разгребая завалы, образовавшиеся из-за его незапланированных каникул, они уже не могли постоянно быть вместе, что ужасно, до животной тоски огорчало альфу. Если бы он мог, то посадил бы Джисона в карман и носил бы с собой, не вынимая из этого кармана жаждущей руки — чтобы касаться своего чудесного Сонни, чтобы чувствовать его тепло. Поэтому пара ночей в отеле в чужом ему городе привлекала его возможностью романтических изысков. Но Джисон упрямо сжал губы и зло сказал, что никуда не поедет. Если Чан хочет — пусть едет. А Джисону наплевать на этих ужасных предателей, которым настолько было наплевать на него и его планы на жизнь. Проблема была в том, что Чан начинал понимать, что не может ни в чём отказать маленькому белке-упрямцу, когда тот поджимает губы и сердито смотрит на него из-под сведённых домиком бровок. Чан умиляется, тонет в собственной нежности и может только растерянно мигать короткими ресницами. Когда Минхо и Чанбин впервые стали свидетелями такого поведения своего сурового и мужественного собрата по оружию, они просто выпали в молчаливый осадок. — Да.. — коротко крякнув, через какое-то время сказал Чанбин. — Был альфа — и нет альфы… — Это всё ты, — ткнул его в бок Минхо. — Давай отдадим его Чану, давай отдадим его Чану, он милый, не обидит… И где теперь Чан? — И замер сам, в восхищении приоткрыв рот, глядя на зашедшегося звонким, чистым смехом Джисона. Они сидели на веранде перед домом Чана и пили пиво. Джисону сначала сунули безалкогольное, на что тот надулся и сказал, что раз так, то он будет играть роль маленького мальчика до конца — и выразительно посмотрел на Чана. Тот нахмурился, пытаясь понять, что это значит. — Это он так тебе намекает на недопустимость педофилии сегодня ночью, — хохотнул Минхо, прикладываясь к бутылке. Чан сдался тогда тут же. Быстро и безропотно, потому что знал, что если Джисон упирается рогом, то это всё, туши свет — откачивай воздух. И когда Джисон зашипел, что не поедет в Тэгу ни за что, Чан попробовал нарычать на него, надеясь, что тот растеряется и заноет: тогда ещё можно было настоять на своём, заобнимав, заласкав, зацеловав дрожащие губы и мокрые глаза. Но Джисон прищурился, зло блеснул острым, как сабля казака, взглядом и резко сказал: — Я останусь дома, Бан Чан. Я поклялся себе, что никогда больше не буду с ними иметь ничего общего. И ты прекрасно знаешь, что теперь, поставив мне метку и подписав этот тотально отдающий меня тебе контракт, ты вовсе не должен у них ни о чём спрашивать. Мы оба понимаем, что ты едешь туда, только чтобы успокоить свою идиотскую совесть. И зачем тебе это надо, я могу понять: тебе хочется, чтобы это… именно это, связанное с нами, было в твоей жизни правильным. Что же, я не возражаю. Надо тебе — поезжай. Но меня в это не втягивай. Для меня будет самым правильным никогда больше не видеть их. Особенно сейчас, когда, кроме ненависти и злобы к людям, которые в мои девятнадцать считают меня безвольным денежным вложением, неспособным ни на что, я ничего не чувствую! Они меня забрали, Чан! Они были так уверены, что я не способен ни на что, что погуляю — и вернусь, что в этом огромном городе я обязательно попадусь сватам проклятого Сона! Что … что… — Джисон начал задыхаться, но не плакал, а исходил ядовитой злостью. Поэтому Чан просто обнял его, зарылся носом в пушистые волосы на макушке и потёрся: это всегда смягчало омегу, успокаивало его. Но сейчас Хан, замерев на несколько секунд, стал вырываться, пока Чан не прошептал успокоительно прямо в розовое ушко: — Тише, Сонни, тише… Всё будет так, как ты хочешь, только как ты хочешь… Ну же, бельчонок, тише… Ты же знаешь, что победил… Хочу утешительный приз… Твои румяные щёчки вполне сойдут… - И повалил, обцеловывая. И вот теперь он проклинал себя, что снова поддался, что оставил Джисона одного в доме. Нет, там, конечно должна была быть прислуга, с которой омега уже даже подружился, особенно с садовником Гиюном, пожилым бетой, который, казалось, проникся к бойкому Хану умилением и теплотой, — но и он, и повар Доджин были в доме лишь до вечера, а потом… Родители Джисона с торопливым и жадным удовольствием отдали ему его документы и право распоряжаться его судьбой, как только он, грамотно поторговавшись, выписал им чек, который должен был покрыть расходы на неустойку в контракте с Сон Чонги и сверху добавил вполне достойную сумму, на то, чтобы помочь развить бизнес, — так что с этим вопросов не возникло. Это было здорово, конечно, но… Но. Они даже не поинтересовались, где Джисон, что с ним. Просто торопливо пожелали Чану, мрачному, страшному, с грозным шрамом альфе, который пришёл требовать у них их сына-омегу, счастья и долгой семейной жизни. И ни слова о Хане, которого они так-то растили несколько лет. Или можно растить ребёнка — и не вкладывать в него ни эмоций, ни тепла? Чан не был специалистом, о детях никогда не задумывался, но всё же, как так можно вообще? Альфа был в шоке. Неприятном, если честно. Джисон, правда, ему так и сказал, что, как только он покажет чековую книжку и широкие покупательные способности, родители выпендриваться не будут, но Чан, честно говоря, ему не поверил, посчитав, что в омежке говорят обида и жажда отомстить тем, кто так им пренебрёг. И оказался не прав. Правда, папа Джисона, Хан Хонги, видимо, уловивший растерянность и сердитое настроение гостя, вышел вслед за альфой на порог своего дома и, в нерешительности переминаясь с ноги на ногу, сказал: — Мы верим вам, Бан Чан-щи. Наш Сонни… С ним трудно. Он слишком независимый и гордый для омеги. У него столько проблем из-за этого было… Мы и не думали, что сможем замуж его пристроить так … Он замялся, а Чан, исподлобья посмотрев на него, сощурился и бросил: — Так выгодно? Хонги смутился, а потом с вызовом ответил: — Да, это правда. Мы вложились в этих детей. Они должны нам! Мы им не родные родители! Но никто из них на нас не может быть в обиде, мы постарались дать им всё, они ни в чём не нуждались! И теперь пришла их очередь! А вот Джисон никогда не был особо благодарным! Вечно в своих фантазиях, вечно о каких-то своих планах говорил. С ним трудно, Бан Чан-щи, и если вы до сих пор этого не поняли… — Я не понял, — хрипло кивнул Чан. — И не пойму. Потому что, в отличие от вас, люблю его и думаю о нём, а не о том, что этот мальчик может мне дать. — Ну, да, конечно! — оскорблённо вздёрнул голову омега. — Вы берёте его замуж и платите такую сумму исключительно в благотворительных целях, да? И позволите ему и дальше мечтать о каких-то там мастерских, об учёбе, о профессии? Не смешите меня! Вы взрослый и серьёзный альфа! И всем понятно, для чего вам здоровый и красивый юный омега. Тем более с вашим-то … — Он испуганно остановил свою запальчивую речь, поняв, что зашёл слишком далеко в желании оправдаться и обвинить в ответ. — С моим-то — чем? — спокойно переспросил Чан. — Продолжайте, Хан Хонги-щи. С моим шрамом? С моим уродством? С моей хромотой и возрастом? Вы правы. Встреча с вашим сыном для меня — счастье. Настоящее и удивительное, потому что в принципе я ни на что уже не надеялся. Так что будьте уверены: я сделаю всё, чтобы осуществить мечты этого юного красивого омеги, который согласился быть рядом. Несмотря на свой гордый нрав и буйный характер, он не отвернулся. Даже не понял, что всё это… — Чан выразительно обвёл рукой своё лицо. — … может вызывать отвращение и презрение. Я сделаю всё для него. Поверьте. Хонги зябко поёжился и опустил взгляд. И Чан уже отвернулся, чтобы уйти, как он остановил альфу тихими словами: — Я и не думал, что кому-то из них… этих детей… может так повезти… Расходники… Они нам нужны были именно как расходный материал для построения нашего бизнеса. Мне не стыдно, это нормальная практика, но … — Он поднял глаза на замершего с озлобленным выражением лица Чана. — Берегите его. Он только на вид такой… дерзкий. А так, внутри… Самый ранимый и нежный из них всех… И ещё. — Он чуть помедлил, но потом, видимо, всё же решился. — Нам звонил ваш отец, Бан Чан-щи. Требовал, чтобы мы забрали своего отпрыска, как он выразился, от вас. Злился и кричал, называл нас мошенниками… Мой муж поэтому так легко всё вам разрешил и отдал, что сильно разозлился на вашего отца… И ещё… Он начал с того, что потребовал координаты господина Сона. Он знал, что он жених нашего Джи… И мой муж дал их… Так что вы имейте это в виду. Кажется, ваш отец не собирался отступать… — Я поставил Сонни метку, — отрывисто сказал Чан, быстро обдумывая, чем им может грозить союз его отца и самого известного богача Тэгу. — Понимаете… — К удивлению Чана, Хонги, кажется, был вовсе не впечатлён этой информацией. — Господин Сон сказал, что поклялся поймать нашего Джи и завладеть им… Он нам так сказал. Чем-то там Джисон его задел, на этом выпускном… Но он честно захотел всё сделать по традиции. Однако он из тех, кто … не понимает слова «нет». Так что если не получится по закону… Его это не остановит, Бан Чан-щи. Вы бы брали уже скорее Джи замуж. Брак — дело серьёзное, те, кто вмешивается в него, преследуются, как вы знаете… А традиция… метка… Ну… — Я понял, — твёрдо ответил Чан. — Спасибо за предупреждение. Честно говоря, он не очень-то поверил Хан Хонги. Потому, наверно, что этот омега вызывал у него стойкую неприязнь и он считал, что тот только и заботится, что о том, как бы Бан Чан не передумал. Поэтому и пугал. Так что он, конечно, позвонил Джисону, но когда тот не ответил, не сильно обеспокоился. У Чана было несколько дел в Тэгу, которые он решил сделать, раз уж всё равно сюда приехал. Чуть позже он снова позвонил — но снова не дозвонился. Он, подумав, что омега чем-то занят: делает домашку, слушает музыку, смотрит что-то — да мало ли, — и всё ещё спокойно поехал на встречи, заехал в несколько мест, чтобы решить свои проблемы. Тревога стала одолевать ближе к вечеру. Только совсем уж собравшись в обратный путь, он вдруг понял, что отдалённой тянущей болью томило его весь день: Джисон ведь видел его пропущенные. Но не перезвонил. Такого не бывало никогда. Может, для двух недель знакомства и нельзя употреблять такое слово — никогда — но у Чана было твёрдое ощущение, что это было вообще не в характере Джисона, не в характере их отношений. Он тут же снова набрал омегу — нет ответа. Он позвонил своему повару спросить, видел ли тот Джисона, и спокойный, как всегда, бета Доджин сказал ему, что ему утром Джисон позвонил и попросил сегодня не приходить. С тем же омега позвонил и садовнику Гиюну. Вот тут у Чана задрожали руки. Он быстро набрал Минхо и срывающимся голосом попросил поехать в его дом и посмотреть, всё ли в порядке с Джисоном, который точно не мог звонить и о таком просить, так как элементарно не знал номеров прислуги, да и не стал бы своевольничать: они обговорили с Чаном обязательно нахождение прислуги в доме в целях безопасности. Сам же альфа запрыгнул в машину и погнал на максимально допустимой скорости. И с тех пор — вот уже два часа — не может дозвониться ни до Минхо, ни до Чанбина, ни до Джисона. Уже подъезжая к своему дому, он понял, что случилось что-то ужасное: около ворот стояла полицейская машина, какие-то люди сновали во дворе. Он быстро припарковал свой Хюндай на улице и пошёл к дому. Высокий суровый оперативник, к которому его — еле живого от страха и переживаний — привели, когда он представился полицейским, дежурившим на входе, усадил его на диван и объяснил ситуацию. Полиция приехала, потому что её вызвали соседи, услышавшие в доме выстрелы. Когда полицейские сюда ворвались, то увидели троих альф без сознания — и больше никого в доме не было. Однако кроме этого, в холле и в коридоре они нашли кровь, которая явно не принадлежала найденным альфам: ни один из которых не был настолько ранен. На вопросы следователя Чан отвечал как в тумане. Мысли одна страшнее другой роились в его голове, и он с отчаянием старался придумать план действий, который поможет ему выяснить, где его омега и где его друзья. Потому что три вырубленных альфы — это почерк Чанбина, который вообще не любил оружия и предпочитал именно так расправляться со своими врагами. Он не знал, за что молиться: чтобы кровь принадлежала кому-то из нападавших — и тогда бы это значило, что его друзья, возможно, стали невольными убийцами и скрылись, чтобы замести следы этого убийства, или всё же чтобы раненым оказался кто-то из них. Оба варианта могли иметь самые ужасные последствия. А хуже всего было бы, если бы это была кровь Джисона, потому что тогда… Дальше Чан думать не мог, потому что чувствовал, как ледяной нож начинает резать всё живое, что было в его душе, и захлёбывался болью, будучи буквально не в силах дышать. Немного успокаивало только одно: это явно было делом рук Сон Чонги, которого Чан уже поклялся себе найти и уничтожить, а значит, Джисона он бы не разрешил трогать. Так что вряд ли его осмелились бы ранить, а тем более… нет, нет, думать об этом — смерти подобно. Он вышел во двор, присел на лавку в саду и закурил, пытаясь собрать мысли воедино. Сигарета дрожала в его руках, вызывая ненависть и раздражение: ему нужны были силы и решительность, но он чувствовал себя совершенно разбитым и потерянным. Сильный, мужественный, вызывавший огромное уважение у сослуживцев именно своей выдержкой и умением быстро принимать решения в критических ситуациях, Бан Чан, как оказалось, большую часть этих таких нужных навыков терял, когда дело касалось или могло касаться милого, на белочку похожего омежки, упрямого и дерзкого, вполне возможно, что лезшего на рожон, говорившего лишнее, нарывавшегося на неприятности, а не пытавшегося уберечься от них… Каким богам за него молиться, Чан не знал. Приходилось рассчитывать только на себя. Телефон, внезапно зазвонивший в его кармане, заставил его вздрогнуть и выронить окурок. Это был Чанбин. Услышав друга, Чан чуть не закричал от радости, но тот сразу предупредил, чтобы он был осторожен и если рядом есть свидетели, то уходил в уединённое место. Следственная группа, собрав нужную информацию, как раз покидала дом. Чан торопливо попросился перезвонить, но Чанбин сказал, что будет ждать его в их особом месте, и повесил трубку. Чан подождал, пока машина полиции отъедет от дома, собрался и быстро поехал на съёмную квартиру, которую когда-то снимал Минхо, а теперь он её выкупил, и она была у них для общих посиделок и крайних случаев, когда надо было почему-то перекантоваться вне дома. Минхо был серьёзно ранен и без сознания, но в больницу поехать они не могли. В доме Чана ребята нарвались на засаду из пяти альф. Видимо, сватов. Те стали палить, потому что, как только почуяли чужих, Минхо и Чанбин достали оружие. И оно было не совсем законное, так что, начнись расследование, которого не избежать, у обоих будут большие неприятности. Прежде чем один из альф ранил Минхо, они вырубили троих и ранили одного, которого уволок пятый, ранивший в свою очередь Ли. Пока Чанбин делал скорую перевязку другу, сват скрылся с раненым, оставив остальных на произвол судьбы. — А … Джисон? — с замиранием сердца спросил Чан. — Где он? Чанбин покачал головой: — Мы его не видели. В доме его, скорее всего, не было. Мы успели обшарить подвал и второй этаж, прежде чем на нас напали. Хо почуял бы его… ты же знаешь. Здесь голос Чанбина дрогнул, и он торопливо отвернулся. Только тут Чан заметил, как бледен и скуп на слова был балагур Чанбин. Какая тоска вилась чёрной позёмкой в его глазах, как дрожат его пальцы, когда он подносит сигарету ко рту. — Бин… — тихо сказал Чан. — Его надо в больницу. — Ликс сделал, что смог. Пока был в сознании, этот идиот потребовал, чтобы я ему слово дал, что в больницу его не повезу. — Почему? — нахмурился Чан. — Оружие… Оно моё было. У меня большие неприятности будут, если нас с ним поймают. И Минхо это знает… — Чанбин прикрыл глаза и горько усмехнулся. — А я дал слово, Чан. Потому что он был в лихорадке. Я боялся… Что это вообще последнее его желание. И что мне не придётся его исполнять, потому что я без него … я … — Он отвернулся, опёрся плечом о раму окна, около которого они курили, и закусил губу. — Что сказал Ликс? — тихо спросил Чан. — Что ночью будет тяжко. И что нужны капельницы и приборы. Он вытащил пули, но … Ему надо в больницу. — Надо — значит едем, — решительно сказал Чан. — Ты давал слово, а я нет. Я его увезу. Лучше неприятности, чем... Это... — Естественно, — кивнул Чанбин. — Я, конечно, дал слово, но пусть он мне лучше в морду потом даст, чем ... Я просто Ликса жду... Он сказал, что попробует выбить вип-палату и чтобы без лишних вопросов. Обещал позвонить, но если не выйдет, мы всё равно его в больницу повезём. В это время к дому подъехала скорая помощь, которую они увидели в окно. Из неё выскочил невысокий стройный человек в белом халате — бета Феликс Ли, их общий друг со времен службы, бывший военным врачом, но недавно ушедший из армии и ставший простым хирургом в небольшой больнице на окраине города. Он поднял голову к окну и помахал им рукой. — Я договорился, Бин, — быстро проговорил он, когда поднялся в квартиру, глядя в умоляющие глаза Со, — но не уверен, что всё пройдёт гладко. Помогите отнести его.

***

Пока они везли бывшего без сознания Минхо в больницу, пока, выгнанные Феликсом в коридор, ждали у палаты, Чан набирал и набирал номера отца и Джисона — не отвечали ни тот, ни другой. Чан понимал, что должен ехать к отцу и требовать, чтобы тот сказал, как можно найти сукиного сына Сон Чонги. Но что-то останавливало его. Он слишком хорошо понимал, что отец использует его беду и неспособность найти своего омегу против него, чтобы привести с действие механизмы наказания за нарушение контракта. И тогда с перспективой их брака с Джисоном будет покончено, как и с самим омегой. Только сейчас Чан понял, что это чёртов контракт загнал его практически в угол, не давая возможности даже попросить помощи у полиции — официально. Потому что исчезновение Джисона из дома Чана будет расценено как побег: его следов там нет, альфы, которые вроде как за ним пришли, остались ни с чем — и они, конечно, дадут об этом официальные показания, а значит, остаётся одно: омега сбежал. И то, что на нём метка, закреплённая, освидетельствованная, будет играть против него: в глазах закона он нарушил условия контракта самым жестоким образом: бросив законного жениха-альфу пренебрегая обязательствами, на которые официально согласился. И Чан мучился, пытался собрать мысли воедино, отвлечься от суеты вокруг палаты Минхо, от злых и отчаянных слов Феликса: — Я говорил, что надо было сразу в больницу! Слушать человека в горячке — это бред! От почерневшего от горя Чанбина, который уже ничего не мог скрыть, сидел, съёжившись, на полу в углу, и не отвечал на попытки Чана его поддержать. — Я не буду жить, если он умрёт, Чан, — очень мягко и поэтому безумно страшно сказал Чанбин, когда Чан принёс ему кофе. Он взял стаканчик и замер, как будто пытаясь вспомнить, что с ним делать дальше. — Ликс сказал, что всё решит эта ночь, — промямлил Чан, всеми силами стараясь гнать от себя самое страшное. Но оно рушило воздвигаемые им заслоны и рвалось наружу, поэтому он сел рядом с Чанбином и опустил голову на свою грудь, произнося то, чего боялся больше всего: — Это я виноват… Это я вас втянул в это… Чанбин покачал головой. — Нет, Чан-хён, нет, — сказал он. — Мы друзья. Мы с тобой друзья. И он бы ни за что не простил тебя, если бы ты к нам не обратился, ты же его знаешь. Он … — Он замечательный, — с тоской откликнулся Чан. — Он будет жить. Он же кошак… У него девять грёбаных жизней! Он будет жить… будет… — Чан почувствовал, что задыхается и закрыл глаза. — Ты найдёшь его, — вдруг тихо сказал Чанбин и, помолчав, добавил, хотя Чан и так его понял: — Ты найдёшь своего бельчонка… Там, в доме, его не было. Он ушёл раньше. А эти уроды — это точно были сваты. Значит… — Его мог забрать мой отец, — тоскливо прошептал Чан. — Его могли забрать, а этих оставить, чтобы меня грохнуть… Да мало ли… — Ты найдёшь его, Чан, — твёрдо сказал Чанбин. — Мы не зря с Минхо тебе его привели, он твой, и Вселенная, отдав тебе его, не сможет так просто забрать обратно. Ты его принял, ты его приручил, смирил, пометил — ты сделал всё правильно! — Голос Чанбина сорвался от отчаяния и горя. — Он очнётся, Бинни, обязательно очнётся, — торопливо заговорил Чан, хватая дрожащую руку Со. — И ты тоже приручишь его, смиришь и пометишь. И наплевать, что он альфа, он любит тебя, я знаю! Чанбин даже не пытался возражать или играть непонимание и возмущение. Он с такой надеждой и отчаянием смотрел на Чана, что у того защипало в носу, он нахмурился и повторил: — Он очнётся, наш кошак. Это же Минхо. Так просто он не сдастся! Он должен дать тебе шанс признаться… Сам он ни за что не признается.. Ты же знаешь… — Ни за что… — эхом откликнулся Чанбин, поднимая глаза, чтобы из них не катились слёзы. — Я идиот… Тянул, боялся… Он ведь и убить может, если я… ошибаюсь в нём и его чувствах… Трус… Я такой трус, лейтенант… — Нет, нет, Бинни, нет, — закачал головой Чан. — Ерунды не говори. Ты один из самых смелых людей, кого я знаю. Ты и Минхо — вы… лучшие. Он очнётся. И ты не упустишь свой шанс, не отдашь больше его никому. Возьмёшь в руки — и не позволишь его собственным загонам по поводу его воображаемой неправильности снова отнять его у тебя. Ты всё сделаешь правильно, старлей, в этот раз — всё. В это время из палаты вышел Феликс. Они даже встать не смогли от внезапной слабости и страха. — Он стабилен, — скупо улыбнулся им бета. — Скорее всего, выкарабкается, чёртов кошак. Чанбин быстро вскочил, но Феликс упреждающе покачал пальцем: — Нельзя. К нему нельзя. Ты можешь подождать в комнате отдыха для персонала — я проведу. Но… — Я буду здесь сидеть, — упрямо качнул головой Со. — Я подожду. Феликс кивнул и ушёл. — Иди домой, — почти приказал Чану Чанбин. — Ты после дороги. Тебе надо отдохнуть, пожрать и решить, что ты будешь делать и где искать своего омегу. Мы с Минхо пока выбываем из игры. Но как только он очнётся — я в твоём распоряжении, ты знаешь. Чан не нашёл в себе моральных сил, чтобы возразить, они обнялись, и Чан поехал домой. Загнав машину в гараж, он медленно побрёл к дому по едва освещённой дорожке. Тяжесть последних двух дней навалилась на него, он еле перебирал ногами, уговаривая себя идти дальше, а не завалиться прямо здесь от безнадёжной слабости и тоски. Выйдя под большой фонарь над входом, он остановился, хлопая себя по карманам в поисках ключей. Что-то его тревожило. Ещё с того момента, как он вышел из гаража — что-то непонятное, странно-будоражащее, чему его уставший организм сопротивлялся, но что с каждой минутой ощущалось всё явственнее. Свежее. Острее. Кислее… Он резко развернулся, услышав лёгкие торопливые шаги за спиной, уже зная, но не смея поверить в своё счастье. Стройная фигура метнулась к нему, и звонкий голос всхлипнул уже над ухом: — Чан!... Чан!.. Это правда ты.!... Боже!... Чан сжал человека, кинувшегося к нему, так, что у того кости захрустели, он жалобно вскрикнул и тут же обнял в ответ, утыкаясь в шею, заливая её горячей влагой, повторяя его имя… — Сонни… Мой Сонни… Мой Сонни… Сонни… — шептал, как в горячке, Чан, на весу ощупывая, оглаживая, сильнее вжимая в себя омегу в тщетной попытке запихнуть его в свою грудь полностью, чтобы быть уверенным, что он с ним, что он никуда больше не денется, не исчезнет, не оставит его на растерзание чувству вины и отчаянию. Омега обхватил его талию ногами и повис на нём, почти душа своими объятиями. Чан повернулся и прижал его к стене дома, наваливаясь, чтобы быть ещё ближе, ещё плотнее, ещё больше — единым целым. Он начал беспорядочно целовать залитое слезами лицо, вылизывая щёки, мокрые ресницы, жадно и торопливо обкусывая губы и подбородок, метя шею своими собственническими следами. Под сладкий стон Джисона, он приник губами к метке на его шее, стал мерно засасывать кожу, обновляя её, заставляя испускать сильный, одуряюще прекрасный запах, в который невольно тут же стал тревожно внюхиваться. Запах был чистый, свежий, никем не тронутый — кроме его собственого, терпкого и горьковатого аромата. — Убедился? — задыхаясь, прошептал Джисон и мстительно укусил его в щёку. — Только мой, — с наслаждением облизывая метку, рыкнул Чан. — Только мой омега… Не пущу больше от себя никуда… В спальне запру и буду трахать, пока не залетишь… Мой… Мой омега… — Я от твоего отца ушёл, от господина Сона ушёл, от кучи альфачей-сватов ушёл, — распевно, хотя и продолжая нервно всхлипывать, сказал Джисон, сжимая его ногами и сильнее впиваясь руками в его плечи. — От тебя, мой глупый альфа, если посмеешь так сделать, и подавно — уйду!