Той ночью Джебом видит сон.
Он находится, как он понимает, на своей кухне — по какой-то причине кран включён, вода с грохотом льётся в металлическую раковину, как дождь, когда бьёт по ржавой крыше. В его груди застряло чувство тревожности, поднимающейся через горло и обжигающей дыхательные пути, словно желчь.
— Не подходи туда, — всё же удаётся выдавить ему из себя.
Гёмми стоит всего в нескольких шагах, его макушка находится на одном уровне с голубоватым пламенем, вырывающимся из плиты, и Джебом иррационально обеспокоен — Югём никогда не был настолько глуп, чтобы играть с огнём, так почему на этот раз должно быть иначе?
— Гёмми, не стой там, суп горячий, это опасно, — взгляд Джебома метнулся к кастрюле, которая стояла на плите, бурлила и кипела, бешено пенясь под крышкой. Он жестом указывает на себя, переводя взгляд на ребёнка, пытаясь улыбнуться. — Иди к папе… Давай же.
Югём медленно переводит взгляд на кипящую кастрюлю, глаза его прикрыты от смиренного любопытства, и волна раздражения, кажется, поднимается к задней части шеи Джебома, оставляя следы хронической боли в каждом участке тела.
— Хён поймал кастрюлю.
Протянутые руки мужчины замерзают, как лёд, страх окутывает его.
— Хён поймал кастрюлю, поэтому…
— Хен ушёл, Гёмми. — Джебом повышает голос, закипая, что очень похоже на чувство вины, сожаления и гнева в одной ужасной смеси. Пар, поднимающийся от кастрюли, заполняет комнату, забивая дыхательные пути, и капли пота бегут маленькими дорожками по его лицу. — Ты должен отойти от плиты.
— Он хочет делать хорошие вещи. — Слова мальчика звучат одновременно знакомо и так странно, как будто Джебом слушает что-то, что слышал ранее. — Он не причинит тебе вреда, папочка.
— Югём, — резко прерывает он, одним сильным движением указывая на себя. — Иди сюда сейчас же.
— Бэм плакал, — теперь голос Гёмми меняется, он дрожит, но в то же время ведёт себя уверенно. — У него был большой порез на подбородке возле шеи, он много плакал, и оттуда текла кровь.
— Крови не было, Гём, с Бэмом всё было в порядке! — Джебом снова переводит взгляд на кастрюлю — металл дрожит на плите, крышка угрожающе лязгает, готовая упасть. — Им Югём! Слушай меня!
— Ты бы изменил это? — спрашивает Югём, и Джебом смаргивает пот с глаз.
Это не голос моего сына.
— Гёмми…
— Ты бы изменил это, если бы мог? — Гёмми продолжает говорить голосом Югёма, тёмные глаза выразительны и полны подавленной боли, которую Джебом никогда раньше не видел. — Чтобы этого никогда не было?
— Югём, иди сюда,
сейчас же! — Джебом кричит через всю кухню, не сводя глаз с кастрюли, теперь суп пенится по краям, огонь вспыхивает яростным шипением.
— Папа! — Югём тоже повышает голос, и есть в этом что-то такое, чего Джебом не может понять, пугающее и
необычное. — Ты бы изменил это?
Скажи мне, ты бы изменил всё это, если бы мог?
И Джебом больше не смотрит на крошечного шестилетнего мальчика в пижаме Барта с растрёпанными волосами, а на взрослого подростка с сумкой, переброшенной через его плечо, с шоколадно-каштановыми волосами и пирсингом в каждом ухе, скромной чёрной книгой в руках, до отказа заполненной картинками.
— Я… — заикается Джебом. — Я не знаю. Нет, нет, я счастлив сейчас. Нет. Я не могу.
— Папа, — говорит Югём ясно, как божий день, костяшки пальцев побелели вокруг его книги. — Ты бы изменил это?
У Джебома пересохло в горле от бесчисленных отрицательных ответов, которых, как он уверен, хватило бы на несколько жизней вперёд, но опять же, он не может вспомнить, когда он их давал, и давал ли он их
вообще, но ответ есть, и он рвётся наружу, независимо от того, способен ли Джебом физически озвучить его или нет.
Что-то сдаётся внутри него, успокаивается, машет своим скорбным белым флагом, чтобы принять своё поражение и смерть, и Джебом едва заметно кивает.
— Да, — едва слышно шепчет он. — Да, я изменил бы.
Плотная, напряжённая тишина не рассеивается, но что-то происходит, что-то глубокое и лежащее в основе того, что они двое сейчас чувствуют, и Югём, кажется, выдыхает то, что он сдерживал целую вечность, его тело сгибается и сгибается, словно увядающий цветок.
— Хорошо.
Джебом беспомощно наблюдает, как он открывает свою книгу на одной из первых страниц, на которой всего два отдельных кусочка плёнки прямоугольной формы, приклеенных к бумаге, и касается поверхности, погружая пальцы в изображение, которое колышется и превращается в лужицу, прежде чем его ладонь исчезает в ней, его запястье, его рука…
Это длится до тех пор, пока Гёмми снова не встаёт, крепко прижимая книгу к передней части пижамы.
— Хорошо, — повторяет он одновременно с облегчением и страхом, и желудок Джебома скручивается от ужаса, когда ребёнок делает шаг к кастрюле.
— Гём, нет, — выдавливает он, ноги прирастают к земле, превращаясь в тяжёлые камни. — Гёмми, мы ещё можем что-то сделать. Мы можем исправить это вместе.
— Нет, папочка. — Югём крепче сжимает книгу, кончики его волос почти касаются плиты. — Нет, ты не можешь.
— Да, давай, мы можем это сделать, ты, я и папа, так было всегда, помнишь? — Сердце Джебома болезненно сжимается при этих словах, но он не может понять
почему, хотя что-то отдаёт на задворках его сознания.
Слёзы наворачиваются на глаза Гёмми, и Джебом резко вдыхает — Гёмми никогда не плачет.
— Югем поймал кастрюлю, — снова говорит Гёмми, маленькими пальчиками теребя края книги в своих руках. — Югём поймал кастрюлю, поэтому, — он делает глубокий вдох, глядя на кипящий суп со спокойной покорностью, — поэтому папа не обжёгся.
И когда он протягивает руку, кастрюля, наконец, наклоняется, и кипящая вода выливается на хрупкое тело Югёма, обжигая его ужасающим, покрытым волдырями белым цветом, и…
… Джебом просыпается от криков своего сына, эхом отдающихся в его ушах.
Одеяло сброшено, и второй дикий взгляд, осматривающий вокруг, сообщает ему, что окно приоткрыто — он весь в поту, но мурашки бегут по коже от холодного ветра. Он автоматически начинает вслепую ощупывать сторону кровати Джинёна в поисках утешения, но обнаруживает, что тот ушёл. Вероятно, он снова спит в постели Югёма — мальчик иногда приходит ночью, если ему приснился кошмар, чтобы попросить их побыть рядом, и Джинён обычно не хочет беспокоить мужа по ночам перед работой.
Дрожа, Джебом с трудом выбирается из-под одеяла, желудок скручивает от дурного предчувствия, когда он открывает дверь в тёмную гостиную. Детали сна уже ускользают из досягаемости, несмотря на все заботы Джебома, но страх остаётся, густой в его груди, как смола. Его руки леденеют, когда он берётся за ручку двери в комнату Югёма и медленно поворачивает, сердцебиение ускоряется без всякой причины.
Вздох облегчения покидает его при виде Джинёна, свободно свернувшегося калачиком вокруг Гёмми. Они оба под одеялом, так что видны только спутанные тёмные волосы и глаза Джинёна, мирно закрытые в темноте.
Всё хорошо. Всё хорошо, если с ними всё в порядке.
Тихо закрыв за собой дверь, Джебом мысленно проклинает то, как болят его руки и ноги, чихая в темноте, прежде чем включить свет, чтобы начать готовиться к работе. Хотя он сразу догадывается об этом по характерному ощущению царапания в задней части горла и холодному поту, выступившему на лбу, он упрямо отказывается признать, что болен, хватает свою рабочую одежду и направляется в ванную, чтобы умыться.
Ощущение продолжается до тех пор, пока он не спускается по лифту и выходит из дома, теребя часы, надеясь, что не опоздает на автобус, прежде чем останавливается как вкопанный, увидев знакомые очертания кого-то в туманном свете рассвета, сидящего спиной к нему на деревянной скамейке.
И Джебом понимает, что не совсем уверен, что делать.
— Югём? — зовёт он достаточно громко, заглушая дрожь в голосе. — Почему ты не спишь в такой час?
Наступает мгновение тишины, пока Джебом пытается избавиться от бури, бушующей в его голове, как от кошмара, так и от событий предыдущей ночи, и тщательно обдумать белый шум вопросов и эмоций.
Это его последний день, повторяется снова и снова в голове —
твой последний шанс выяснить, почему.
Прямо сейчас, однако, подросток сидит, скрестив ноги, на той же скамейке под уличным фонарём, на которой Джебом нашёл его, уставившись куда-то через дорогу, и внезапно он чувствует себя странно навязчивым, хотя находится за пределами своего собственного жилого дома, просто стоя на мягкой траве.
— Сегодня я возвращаюсь домой, — говорит Югём, хотя его голос звучит странно отстранённо от этой мысли, и Джебом кивает.
— Хорошо, сегодня четвертый день, — напоминает он, но глаза всё ещё слегка расширяются от осознания того, что это значит. — Как дела дома?
— С ними всё будет в порядке, — отвечает Югём, и удивительно то, как совершенно нейтрально он говорит об этом. Джебом колеблется, когда садится рядом с ним, внимательно наблюдая за Югёмом краем глаза.
— Послушай меня. — Он поворачивается к нему лицом, и,
чёрт возьми, он чувствует головную боль, резко отдающую в его затылок. Какая бы болезнь ни овладела им, это начинает раздражать. — Если дома небезопасно, ты всегда можешь переночевать здесь, или, по крайней мере, пока твой парень не вернётся, понимаешь?
Югём кивает один раз, всё не глядя на него, тёмные глаза наполнены чем-то, но Джебом никак не может это расшифровать.
Однако в бодрой тяжести утреннего воздуха, подсвеченной усталыми лучами рассвета, Югём кажется более пустым, духовно прозрачным, что резко контрастирует с общим удовлетворением, которое Джебом наблюдал последние несколько дней. Он задаётся вопросом, не упустил ли он что-то, прежде чем осознаёт, что, вероятно, упустил многое, учитывая вопросы, которые он сдерживал, и всё потому, что он никогда не считал своим долгом задавать их.
Теперь Джебом задаётся вопросом, стоило ли молчать.
Вид Югёма в таком состоянии пробуждает что-то тихое и постыдное в сознании, — маленького мальчика с черными волосами, хорошо одетого, с красными полосами на лице и ладонях, съёжившегося и плачущего в углу ментальной решётки, которую он построил, чтобы запереть этого мальчика, и теперь он возится с ключом, который держит в обеих руках, не совсем уверенный, что с ним делать.
— Знаешь… — Джебом сглатывает, в горле внезапно пересохло, и он не знает, зачем начинает всё это — вероятно, потому что чувствует, что должен, если он ожидает, что Югём будет готов вообще что-либо сказать.
Это последний день, говорит он себе.
Возможно, у тебя никогда больше не будет возможности поговорить с Югёмом. — Знаешь, у меня тоже были проблемы с отцом, когда я был ребёнком.
Вот оно. Я сказал это.
Глаза Югёма слегка расширяются, и он поворачивается, чтобы посмотреть, как бы за подтверждением, на Джебома, который теперь намеренно избегает его взгляда. Странно, почему всё это вдруг всплыло именно сейчас. Как будто за те несколько дней, что Югём пробыл здесь, потребность в ответах выросла в это накопившееся бремя, от которого Джебом не может избавиться.
— Я знаю, каково это… Тяжело иметь дело с такими людьми, когда они должны быть рядом, поддерживать тебя. — Он никогда раньше ни с кем об этом так не говорил — обычно это проявлялось небольшими срывами, и тогда Марк или Джинён постепенно приводили его в чувства. Но для Югёма он ощущает себя обязанным каким-то образом собрать все мысли воедино и изложить по буквам. — Конечно, есть куча дерьмовых вещей, которые возникают из-за того, что ты рос с кем-то вроде них, но мне кажется, что худшее — это путаница, понимаешь меня? — Югём кивает, слушая как завороженный. — Потому что иногда… как будто за всё хорошее, что они когда-либо делали для тебя, играли с тобой в игры в детстве или покупали тебе новый телефон, есть что-то плохое, например, били тебя, отнимали деньги у твоей матери или у тебя самого.
Югём ничего не говорит, но кивает, глаза затуманиваются, вероятно, вспоминая своего собственного отца, и Джебом уверенно продолжает.
— Важно помнить, что они всё ещё люди, понимаешь? В этом мире нет плохих или хороших людей, Югём-а, только плохие и хорошие вещи и люди, которые через них проходят. Но, как бы то ни было, — его руки сжимаются в кулаки, и он выдыхает, прежде чем разжать их. — В конце концов, самое главное — делать то, что лучше для людей, о которых ты заботишься, и для себя. Если это включает в себя принятие трудного решения, например, передачу вещей социальным службам или даже полиции, вы должны быть в состоянии это сделать.
— Вы так думаете? — спрашивает Югём, звуча более утомлённым, чем Джебом когда-либо слышал его таким, и мужчина тихо выдыхает.
— Да, — непоколебимо говорит он.
— Вы бы изменили это?
Джебом моргает раз, другой, поворачивается, чтобы посмотреть на Югёма.
— Если бы вы могли. — Югём вцепился в край скамейки, глядя прямо перед собой. — Вы бы изменили это? Чтобы этого никогда не было?
Что-то шевелится в сознании Джебома, будто остатки плохого сна.
— Чтобы никогда не было чего? — Он пытается унять дрожь в голосе, ужасное чувство дежавю ползёт вверх по позвоночнику, холодное и нежеланное.
— Чтобы ваш отец никогда не делал с вами ничего из этого, — колеблется Югём. — Чтобы он продолжал любить вас. Изменили бы вы это… даже если бы знали, что на самом деле вы не можете?
В любой другой ситуации ответ Джебома был бы отрицательным —
я не хочу зацикливаться на этой возможности, потому что я предпочёл бы наилучшим образом использовать свои обстоятельства, чем желать лучшего, и я доволен тем, как обстоят дела сейчас, но что-то подсказывает ему сказать иначе.
Джебом молчит, позволяя паузе в разговоре затянуться так надолго, что Югём поднимает на него взгляд тёмных глаз, наполненных навязчиво знакомой смесью смирения и любопытства. Поэтому Джебом делает глубокий вдох и говорит.
— Да.
Те же самые глаза сразу расширяются в шоке.
— Да, — наконец говорит Джебом, выдыхая ответ, бормоча объяснение. — Я имею в виду… очевидно, что мы никак не можем этого сделать, но если бы… если бы у нас был шанс, кто бы этого не сделал? — Он поворачивается, чтобы посмотреть на Югёма. — Мы были приучены соглашаться на второе место, потому что лучшее недостижимо, упускать возможности и быть счастливыми, жить из-за страха потерять то, что у нас уже есть, но если то, чего мы хотели, единственное, что нам когда-либо было нужно, было в пределах досягаемости… — Он колеблется. — Тогда… было бы
неправильно упустить это.
Югём наблюдает за ним, словно цепляется за каждое его слово, слегка ошеломлённый, будто бы никогда не ожидал, что тот скажет это.
Будто он никогда не слышал этого раньше, приходит на ум Джебому, что нелепо, потому что когда бы Югём мог услышать от него это? Не похоже, что у них был этот разговор раньше, верно?
— Было бы глупо хотеть изменить это, если бы мы не могли, — неловко заканчивает он, отводя глаза от мальчика. — Но если бы мы могли, то… я, — Джебом думает о Джинёне, о Гёмми и вздыхает. — Я бы изменил.
— Вы… — Югём прочищает горло. — В самом деле? Вы… вы это серьёзно?
— Как бы то ни было, — Джебом немного замедляется, — сейчас я счастлив с Джинёном и Гёмми. Подумай об этом, твой парень, твои друзья… Они делают тебя счастливым, так ведь?
Югём отводит взгляд, снова уставившись в ту точку вдалеке, и его голос становится тише, ниже, когда он продолжает.
— Вы верите, что некоторым людям суждено вести плохую жизнь?
На это, по крайней мере, Джебом знает, как ответить.
— Нет, — твердо говорит он. — Послушай, Югём, я не знаю, как обстоят дела у тебя дома, но единственное, что я всегда буду знать, это то, что если ты будешь так думать, всё станет только хуже. До тех пор, пока ты являешься частью уравнения, а ты будешь им, если захочешь, ты можешь изменить что-либо. — Он указывает на себя за неимением лучшего решения. — Послушай, я… Мне помогли. Всё изменилось к лучшему, и теперь мне не нужно ложиться спать, беспокоясь о маме или о себе. Я поступил в колледж, познакомился с Джинёном, усыновил Гёмми, и я до сих пор ни о чём не пожалел. — Он твердо смотрит Югёму в глаза. — Пока ты здесь, Югём, ты можешь что-то сделать.
Затем вокруг глаз Югёма образуются крошечные складки, странно напоминающие Джебому о том, как морщатся глаза Джинёна, когда он улыбается, но, хотя Югём не выглядит счастливым, Джебом так же не может сказать, что он выглядит грустным. Выражение его лица, кажется, застыло в подвешенном состоянии где-то между, но за его полуулыбкой скрывается что-то решительное и спокойное. Словно он принял решение, и ничто не заставит его передумать.
— Спасибо.
— Я думаю, что ты сделал для нас гораздо больше, чем мы сделали для тебя, — улыбается Джебом, стараясь не смущаться странным выражением лица Югёма, кладя руку на плечо подростка. — Честно. Думаю, твоя семья должна гордиться тем, что у них есть ты.
Это, кажется, облегчает бремя, затуманивающее глаза Югёма, и он поднимает глаза с лёгкой улыбкой. — Правда?
— Да, не могу представить, что какой-либо родитель мог бы пожалеть о том, что воспитал такого ребёнка как ты, — говорит Джебом, слегка уверенный нерешительным удовлетворением в глазах подростка. — Мне сейчас нужно идти на работу, так что я могу не застать тебя до того, как вернусь вечером, но двери в наш дом для тебя всегда открыты, хорошо? Заходи иногда и обедай с нами, Джинён может закатить истерику, если ты больше не придёшь, — смеётся он, прежде чем встать и помахать рукой. — Береги себя.
— Вы тоже, — почтительно говорит Югём, слегка кланяясь, и Джебом поворачивается, направляясь к автобусной остановке, вновь проверяя часы и чихая в холодном утреннем воздухе.
Он бросает последний взгляд на мальчика, одиноко сидящего на скамейке под уличным фонарём, наблюдающего за его уходом, всё более крошечную фигурку, залитую янтарными лучами, прежде чем автобус поворачивает за угол, и он на мгновение задумывается, что он только что сделал.
-
Джебом проводит вторую половину дня в оцепенении, подбегая к куче использованных салфеток на своем столе, дрожа под кондиционером до такой степени, что Ёнхён замечает это и повышает температуру. Он забывает о дневной встрече, пока Наён не напоминает во время обеда, и к пяти часам он откидывается на спинку кресла, жалобно шмыгая носом.
—
Чёрт, чувак, просто иди уже домой, — говорит Ёнхён, выглядывая из-за своего места с лёгким весельем и заметным беспокойством. — Ты выглядишь так, будто собираешься умереть.
— Да, тебе лучше вернуться, оппа, — безразлично произносит Чонён. — Или Джинёни спустит с нас шкуру живьём, когда мы встретимся в следующий раз, за то, что мы не выпинали твою жалкую задницу домой.
— О да, — в ужасе поддерживает Джэхён, вероятно, вспоминая тот раз, когда он в шутку угостил Гёмми пивом во время того единственного офисного барбекю, на которое Джебом привёл Джинёна и их сына, и оказался в декоративном мини-водоёме за свою серьёзную ошибку. — Слушай, мне тебя подвезти? Может быть, тогда Джинён перестанет возвращать мои рождественские подарки.
— Сомневаюсь в этом, но спасибо, — ворчит Джебом в чашку (не приготовленного Джинёном) медово-лимонного чая. — Я действительно ценю это, друг.
-
Джебом в который раз чихает, пробираясь в дом той ночью, втайне благодарный за то, как Джинён сразу же суетится вокруг него, говоря о том, что ему следовало просто остаться дома, если он болен, прежде чем толкнуть его в ванную для тёплого душа, с обещаниями горячей еды, как только он закончит.
Югёма нигде не видно, когда он устало выходит, и, хотя он удивлён, он не задаёт вопросов, слишком измученный, чтобы делать хоть что-то, кроме как съесть приготовленный для него Джинёном ужин, и позволить затащить себя в постель.
— До сих пор не могу поверить, что ты
всё равно ходил на работу этим утром, когда должен был
знать, что заболел, — отчитывает его Джинён, натягивая на него одеяло, и Джебом бормочет извинения, чувствуя себя неловко ручным, когда Джинён осторожно укладывает его. — Ты не встанешь и не будешь пытаться что-нибудь сделать, пока не почувствуешь себя лучше, и даже
не думай о том, чтобы завтра идти на работу, потому что мы пойдём к врачу, если станет хуже.
— Мм… — слабо протестует Джебом, наполовину уткнувшись в подушку, но взгляд Джинёна говорит, что его решение окончательное. Именно тогда, думая о том, чтобы посетить больницу, он вспоминает…
—
Чёрт, машина, — прохрипел он, протирая глаза рукой. — Я должен был забрать её из гаража Чуно-хёна сегодня вечером.
— Я сам её заберу, — твердо говорит Джинён. — В любом случае, мне нужно будет заехать в магазин. Югём в своей комнате, он тоже сегодня был немного не в себе. Почему вам
обоим нужно заболеть одновременно, я никогда не пойму. А теперь спи, хорошо? Я обо всём позабочусь.
Джинён встаёт, выключая свет, и сквозь прикрытые веки Джебом видит слабый контур улыбки на его губах от света, льющегося через дверной проём, когда он снова поворачивается.
Джебом хочет сказать
я люблю тебя или
спасибо, но попытка выдыхается от усталости на полпути от его мозга ко рту, и дверь закрывается между ними, погружая его в холодную тьму, и он засыпает, смутно напоминая себе сказать это, когда Джинён вернётся.
