разноцветный мир опасен

Сложно было назвать полноценными отношениями встречи два с половиной раза в неделю. К тому же, вслух эта тема ни разу не поднималась — они виделись в будни по вечерам, ночевали вместе по выходным, по возможности — когда одному не надо было делать домашку, а второму ее проверять — выбирались куда-нибудь выпить и развлечься, и в целом не претендовали ни на что большее, чем то, что уже имели. Андрей таскал Макса с собой на заброшку, вручал балончики и позволял разбавлять свои картины глубокомысленным «хуй». В конце концов, каждый приличный человек хоть раз в жизни мечтал оставить на заборе тот самый след, про который потом скажут «много что написано». Вот и Макс оставлял, а потом смеялся, как дурак, с такой наивной детской простотой, будто это было делом всей его жизни: преподавание — хуйня, журналистика — тоже, а рисовать кривые хуи в заброшенной многоэтажке, где кроме местных хулиганов и художников никто не появляется — это, как Андрей говорил, акт искусства. Акты искусства были у Андрея по всей квартире, но больше всего — в его комнате, которую пять дней в неделю он делил с Ваней. По пятницам и субботам, когда он мог позволить себе остаться спать на потрепанном жизнью матрасе, Макс разглядывал человечков и надписи на стенах, служившие, видимо, заменой советским коврам — что те, что те изучал перед сном от нечего делать. Андрей к тому времени обычно, свернувшись, уже сопел под боком — разморенный и утомленный, с довольной полуулыбкой на губах и присохшими желтоватыми разводами на бедрах — от похода в душ отбрыкивался из-за усталости (по официальной версии. По неофициальной версии Андрей просто не желал так быстро смывать с себя события ночи). Но один раз все же пришлось. Тогда под душем отмывались оба и не без труда. Пока Макс, сидя на полу, дописывал статью, Андрей увлеченно добавлял на многострадальную стену новую надпись, которая вдруг родилась в голове. Старался, все делал так, как завещали нонконформисты, а Макс — казалось бы, грамотный, образованнейший человек, преподаватель, журналист! — бессовестно отпустил тупую шутку про наскальную живопись. Шутка, конечно, зашла, но Андрюша, как творческая ранимая душа, не мог не обидеться — просто для проформы — и перепачканным в краске пальцем провел по чужому носу. Шума было… А цвета — еще больше. На щеках, на губах, в волосах, на одежде. Потом на теле четкими отпечатками пальцев, быстро растекшимися в бесформенные пятна: какие-то напоминали океаны на глобусе, какие-то — галактики на карте вселенной, какие-то — мазню детсадовца на чистом листе. К тому времени, как все это превратилось в кашу отвратительно грязного цвета — и почему вообще радуга рождается из белого и мешается в черный? — было уже все равно. Андрюша медленно двигался на бедрах, опускаясь до самого конца, цеплялся пальцами за перепачканные плечи и разглядывал такое же заляпанное краской лицо. В зрачках напротив — восхищение, возбуждение, удовольствие, отражение аляповатых разводов на собственном лице. На губах — похвала, фантомное послевкусие поцелуев, сбившееся дыхание и просьбы не останавливаться. Безвкусная простынь стала чуточку красивее, когда Андрюша уткнулся в нее цветной щекой и оставил за собой пятно краски, вот только и на это тоже было плевать, пока запястья на пояснице крепко перехватывала чужая рука, задница горела от шлепков и распирающего чувства, а член всего парой минут позже истекал спермой, прижатый животом к матрасу. На стене подтекало цветными каплями недописанное «А что говорит Зигмунд Фрейд?», из растраханной дырки тоже текло, и это, в отличие от прочего совеременного искусства, Максим хотя бы понимал. Наверное, Зигмунд Фрейд сказал бы, что они оба неплохо встряли. И обязательно добавил бы что-нибудь про то, что Андрей ищет родительскую фигуру и внимание, которого не получил в детстве, а Макс бежит от ответственности, которую неизменно влекут за собой отношения с взрослым человеком. Впрочем, товарищу Фрейду лучше было заткнуться и не портить то, что его не касается. К тому же, все шло так гладко — даже в переписке наконец появилось что-то более осмысленное, чем просто время встречи. В те дни, когда возможности увидеться не было, Макс засыпал Андрея мемами, которые нашел в обеденный перерыв, а Андрей пересказывал перлы с пар. На самом деле, Андрея не интересовали мемы ровно настолько же, насколько Макса не интересовали истории из универа, и все равно почему-то оба украдкой улыбались, получая новые сообщения. Впрочем, Максу иногда хотелось не улыбаться, а сгрызть себе пальцы, когда в личку прилетали фотографии. Твои нюдсы — обнаженный нерв. Что ему было на такое ответить? Из головы при виде поджарого тела вылетали и приличные, и неприличные мысли — все до единой, — оставляя вместо себя приятную пустоту, только под джинсами собиралось возбуждение, а пальцы сами строчили в ответ «пиздец. ты — пиздец». Андрей по свою сторону экрана улыбался, заливался краской и кусал нижнюю губу, подрагивающими пальцами печатая пошлости в ответ, причем с таким удивительным профессионализмом, что Максу приходилось сбегать на незапланированные перерывы на кофе, а вечером, уже после работы звонить по фейстайму и требовать продолжения в качестве моральной компенсации за абсолютно аморальную дрочку в туалете офиса или — что еще хуже и что действительно бывало за время их знакомства — универа. Переписка пестрила откровенными фотками, пожеланиями самых влажных и горячих снов, причем преимущественно от Кольцова — с такими-то выражениями вопрос о том, как его вообще взяли учить детей, оставался открытым, — и старперскими мемами. Наверное, Андрей сказал бы, что впервые за последние полгода (те три месяца, что провел в трещащем по швам Тряпичном Союзе, и те почти три месяца, что провел с Максом) был действительно счастлив. Подозрения о схеме съема студентов рассеялись сами собой — у Макса не было никого, кроме нескольких учебных групп, учебных планов по мультимедийной журналистике, работы в издательстве и Андрюши. И тем не менее, двадцать третьего ноября Максим устроил свою самую, так сказать, художественную акцию. Никакого «доброго утра» в переписке не было, да и вряд ли его можно было назвать добрым, когда в диалоге последним сообщением висело «сорян, детка, но так будет лучше», а аккурат под ним бездушное уведомление системы — «пользователь оганичил круг лиц, которые могут отправлять сообщения». В каждой соцсети, в каждом мессенджере, даже на сотовый было не дозвониться — номер заблокирован. Изумительно. В голове, не унимаясь, вертелось дакакогоблятьхуя — бесконечное, сука, цикуёми. Умывался Андрей на автомате, в рюкзак покидал что-то, что точно всегда пригождалось, а остальное, если что, займет у одногруппников — сейчас думать было совершенно не с руки, сейчас разнести что-нибудь хотелось от злости, но больше — от непонимания. У них ведь все хорошо было. Ну было ведь? Они ни разу за три месяца не поцапались, а все упреки были только в шутку. Разве после такого так бессовестно кидают в бан? Да еще и с этим блядским «так будет лучше». Кому, блядь?! А главное, схуяли?! Обида переполняла. На учебу Андрей ехал без музыки. Вернее, музыка-то была, вот только за шквалом собственных мыслей ее просто не было слышно — в голове метались обрывки фраз: он пытался вспомнить хоть один случай, который мог разрушить то, что между ними было, но не вспомнил ровным счетом ничего. Да блять, ему и его happy ever after могла позавидовать любая диснеевская принцесса, а теперь он без малейшей на то причины остался у разбитого корыта и не понимал, кого винить. Хотелось, конечно, Кольцова за то, что так по-мудацки слился. Это он типа вдруг резко стал ненужным? Взрослый дяденька наигрался и пошел искать себе другие блестящие юностью глазки? Паршиво. Еще и Ваня на сообщения не отвечал, учеба у него, видите ли, в приоритете. От мысли, что двое его просто оставили, озаботившись какими-то своими делами, а двух других Андрей добровольно бросил сам, стало совсем плохо — уже не злиться хотелось, а свернуться клубочком, заныкаться куда-нибудь в угол вагона и кататься по кольцевой, пока с закрытием метро его не обнаружат полицейские с собаками. Отведут домой, сделают горячий чай, распросят, как докатился до такой жизни… просто позаботятся. Кажется, кому-то охуеть как важно было внимание. Все слова преподавателей пролетали мимо ушей. Он честно пытался вникнуть в термины, писал что-то чисто для видимости деятельности, хотя желание перечеркнуть все к черту было теперь куда больше, куда масштабнее и куда крепче самого фундаментального здания из тех, что Андрей должен был однажды спроектировать. На перемене чьи-то руки трепали за плечи — эй, порядок? Нет, не порядок, нихуя не порядок, а улыбка по лицу все равно расползлась, пальцы привычным жестом поправили волосы, застывшие слезы высохли в уголках глаз. — Нормально, просто день с утра не задался, — Костецкий кивнул, поправил лямку рюкзака и закинул руку одногруппнику на плечи, чтобы сходить с ним в столовую. Внутри теперь плескалось раздражение. А вдруг это все просто проверка? Вдруг Макс ждет, что Андрей, как глупая малолетка, расстроится, разревется и придет ныть под дверью, умоляя вернуться? О нет, этого Кольцов точно не дождется, пусть лучше нахуй сходит, юзер-абьюзер. Охуенно просто оказалось выставить Максима злодеем в собственных глазах, по крайней мере с этой мыслью следующая пара прошла проще, а там, глядишь, и дырка в груди затянется — еще по козлам страдать не хватало. В животе все равно тревожно клокотала обида и пустота, резко образовавшаяся, когда привычной болтовни обо всем на свете прямо во время занятий неожиданно не стало. В конце второй пары телефон пиликнул сообщением. Андрей себя по рукам готов был ударить, а лучше по лицу, лишь бы мгновенную уже случившуюся реакцию отменить — это надежда в груди встрепенулась, но, слава богу, заткнулась обратно, когда на экране высветилось другое имя. «Я только домой пришел, чего хотел?» «Поговорить. Буду через сорок минут» — печатал безразлично, будто уже и разговаривать не хотелось. Решил уже все, нечего еще раз мусолить, но с окончанием пары все равно сорвался, вещи подхватил и рванул домой, проигнорировав существование двух следующих.

***

— Скажи мне, что Максим умер или смертельно болен, — выплюнул Андрей, как только разулся и завалился в кухню. Куртку тоже стягивал по пути. Ваня с абсолютно непроницаемым видом жевал картофельное пюре — видимо, мама передала, — но на ворвавшийся в кухню ураган поднял темные глаза и, непонимающе глядя, склонил голову к плечу. — А должен? — Хотелось бы, — истерично фыркнул Андрей и свалился за стол с таким вздохом, будто это стоило ему последних усилий. Потом скинул куртку на пол, а из кармана джинсов достал мобилу и разблокировал, демонстрируя Ване последнее сообщение в переписке. — Если у него не рак и он не хочет меня оградить от страданий, то я не знаю, какого хуя происходит. С ледяным спокойствием глотнув из кружки с чаем, Ваня вчитался в буквы — долго и уверенно, словно, как говорят, пытался прочитать смысл между строк, вот только строка там была одна и смысла решительно не было. Потом прокашлялся и опустил взгляд в тарелку: — У меня есть предположение, но тебе не понравится. Андрей натурально взвыл, вперив взгляд к потолку — сколько еще новостей, которые ему не понравятся, он должен получить? Это какой-то божий замысел и ад на земле? Он помолчал с минуту, мотнул головой в жесте «похуй, пляшем» и снова поправил растрепавшиеся волосы нервным движением пальцев. — Выкладывай. Ваня замялся, но потом заговорил. — По потоку, в общем, слухи поползли… Я не верил, конечно, видел же, как он светится, когда на паре украдкой в телефон заглядывает, я-то знал, что там ты и твои сообщения, по крайней мере, был уверен на девятосто девять и девять. Но другие не знали, естественно, поэтому начали шептаться, что Максим Сергеевич встречается с Лебядкиной, которая на курсе рекламы и связей с общественностью преподает. Ну, то есть их якобы видели, когда они вместе выходили из ее машины заходили в корпус. — И что? — голос дрогнул, хотя Андрей всеми силами старался держать лицо человека, который скорее скажет «да просто подвезла, камон», чем поверит в какие-то отношения между его Максом и левой бабой. Он ведь, по словам Вани, с ним светился. — Они, ну… целовались типа тогда, — теперь уверенность, даже Ванина, распылилась. Оба неловко молчали, только Андрей при этом еще и кивал, давя жалобную улыбку — да все в порядке, ничего страшного, ну что ж теперь. Он снова кивнул, просто поднялся и подобрал свои разбросанные вещи, чтобы убрать по местам. Потом заварил себе чай, погрел пюре с котлетами на обед — надо будет передать Ваниной маме спасибо. А потом… а потом до самой пятницы делал все на автомате, без привычной искринки и смешка, без задора в вечно насмешливом тоне, без желания и без цели, засыпал только тогда, когда проревется. Зато помогло. Снова огрубел, очерствел, заваял себя обратно в гранит — кому-то потом нелегко придется скалывать куски и обтесывать камень в попытке выстроить что-то похожее на доверие, но это уже не Андрюшины проблемы. В пятницу Андрей собрал вещи и после занятий трясся вместе с Ваней в холодной электричке на Бушуевку. С собой вез пиво, хлеб и сосиски, торт, как дурак, зачем-то купил — будто к бабе мириться шел. Мириться, конечно, шел, но к Пете — за неделю все взвесил наконец с чистой головой. У Пети есть полное право привлекать Сашу к делам Союза, если у них все действительно серьезно. У Поповича это право тоже есть, у Вани есть, разумеется, и у Андрея тоже есть, только теперь им было не воспользоваться. «Так будет лучше». Да, Максюш, так будет лучше. Теперь Андрей сосредоточится на исполнении политической программы их маленькой тайной ячейки. Он должен был быть Петиной правой рукой, а не сливаться, как только что-то пошло не по плану. Ничего, он все исправит. На покоцанной стенке в тамбуре осталось многозначительное «Ты меня, сука, еще вспомнишь».