Если завтра не наступит

      — Выкроил время для встречи с отцом между убийствами врагов Министерства и пытками международных преступников? Очаровательно.       Пальцы Люциуса лишь на секунду замирают, прежде чем продолжить отбивать тот же ритм из воспоминаний Брука.       Бам… Бам… Бам…       Каждый удар, как триггер, вскрывает память и вытаскивает всё забытое на поверхность сознания.       Светлая гостиная в левом крыле мэнора, а вокруг бесконечные цветы и начинающий казаться удушающим запах роз. Драко разбивает хрупкий фарфор, задев стол ногой. Бам…       Нарцисса хмурится, пытаясь скрыть улыбку за напускной строгостью. Праздничный приём в честь Рождества не испортить отсутствием одного из составленных ею букетов. Но так думает только она, отец же…       Удар трости приходится ниже колена по кости, там, где боль чувствуется острее всего. Бам…       Первая детская обида. Едкая, как соль, засохшая в уголках глаз. Опираться на ногу невыносимо, но Малфой продолжает стоять, словно вымуштрованный годами солдат. Не вздрагивает даже тогда, когда очередное наказание за «немужское» поведение заставляет его разжать ладонь матери. Рука безвольно падает вдоль тела. Бам…       Ему шесть, семь, восемь… Воспоминания, как гончие, настигают, вгрызаются в мясо. И каждое следующее ужаснее предыдущего.       Отец преклоняет колено. Бам. Тело Чарити Бербидж с глухим стуком падает перед ним. Бам. Ученики Хогвартса один за другим валятся на землю, чтобы больше не подняться. Бам! Бам! Бам!       Ёбаный ад. Без конца и края.       Если бы у Драко не забрали палочку, он бы отсёк отцу руку по локоть. Лишь бы этот звук прекратился. Затих навсегда. Но…       Удар.       Удар.       Удар.       Всё, что ему остается, это опуститься на стул по другую сторону стола с безразличным видом и красной бегущей строкой в сузившихся зрачках: «Мне совершенно плевать».       Плевать так же сильно, как тому, кто препарирует его наживую лишь одним движением пальцев. Без единого усилия.       — Сколько ты здесь… десять лет? — Драко заставляет каждую трещину на своей маске срастись. Кусок за куском. Прикипеть обратно, вплавиться в каркас лица и слиться с живой мимикой: небрежно изогнутой бровью и кривоватой ухмылкой. Ничего не значащей для них обоих. — Думал, продержишься меньше.       Идеально ровным тоном. Без намёка на минутный раскол внутри.       — Прости, что разочаровал, — парирует отец, наконец-то убирая обе руки на колени с негромким лязгом цепей, и Драко позволяет каждой до судороги налитой кислотой мышце в своём теле расслабиться.       Заключение не сбило с него спесь. Он продолжает держать лицо и продолжает держать спину прямой, несмотря на порванную тюремную робу, висящую лохмотьями на исхудавшем теле.       Расслабленно откидывается назад, словно, даже будучи скованным по рукам и ногам, является хозяином ситуации.       Собственно, в какой-то степени так и есть.       — Оливер Брук передаёт тебе привет.       — Полагаю, с того света?       «Из подвала нашего дома, где его тело остывает вот уже как три часа».       Хочется ответить как-то по-идиотски. Так, как он не любит. С мальчишеской дерзостью и чтобы каждое слово, как желчь, с языка капало и разъедало хвалёное самообладание отца.       Но Драко уже не семнадцать, а Люциус…       Люциус знает слишком многое для человека, запертого в Азкабане. Знает род деятельности сына, знает то, что сектантский ублюдок пользовался такими подлыми методами, как капсула яда, знает цель этого визита и… Малфой готов свою душу поставить на то, что он знает все детали той головоломки, которая медленно разворачивается перед ними.       Каждый следующий шаг, каждый ход в этой шахматной партии. Он читает это по глазам напротив. И от понимания возникает желание содрать шкуру с каждого в этой прогнившей насквозь системе, в которой информация по коридорам самой строгой тюрьмы гуляет — как ветер в дырявом кармане — беспрепятственно. Блять. Свободно, как в чистом поле.       — Не знал, что ты взялся за старое, — лениво хмыкает Драко, будто они обсуждают слишком дождливое утро, а не то, каким невообразимым образом Малфой-старший замешан в дерьме вроде свежевзращенных Пожирателей смерти.       — Теряешь хватку.       И терпение. И время. И бесконечный список всего, что он теряет, находясь в этой допросной комнате, сооружённой охраной на скорую руку. Ему всегда было интересно, что из себя представляло это помещение до того, как он заявлялся сюда с очередным визитом.       Каморка для швабр?       — Что происходит? — переходит к делу, решая положить конец игре с обменом бессмысленными фразами.       Ведь нельзя выиграть у того, кто научил тебя правилам этой игры. В их случае ученик превзойдёт учителя только тогда, когда второй окажется мёртв.       В их случае только тишина в ответ.       — Пожиратели смерти и Жнецы — это одни и те же люди?       — Я тебе с удовольствием ответил бы, но что-то нет настроения на откровенные беседы сегодня, — тянет Люциус, начиная снова размеренно постукивать пальцами.       Кажется, он знает даже то, как этот звук действует на сына. Почти как круцио, его особо изощренная версия.       Удар.       — Это разные люди, — не спрашивает, а скорее утверждает. — Ты никогда не мог промолчать, если я нёс глупости. Прямо как в детстве.       Драко хватается за эмоцию, которая растворяется тут же, стоит только последнему слову слететь с языка. На миг кажется, что отец слышит в этом утверждении что-то.       Что-то, что было похоже на его собственный тон, когда он пытался учить его. Когда показывал сыну, как легко кого-то обвести вокруг пальца, ведь люди — это набор реакций. Выверенных и заученных схем.       Все. И даже отец не был исключением.       Нельзя выиграть у того, кто научил тебя правилам этой игры. Но можно украсть пару очков, ничего не решающих для победы, на чистом блефе.       А блефовать он научился сам.       Удар.       — Спасибо за информацию, — встает Малфой-младший и, подходя к двери, оборачивается, чтобы улыбнуться в ответ на идентично холодный оскал.       Больше он ничего не сможет добиться от Люциуса, но этих пяти минут хватает, чтобы понять многое.       Какое-то время они смотрят друг на друга, как в зеркало, в попытке выжечь у оппонента минусом температур дозу вины или раскаяния за то, что они такие, какие есть.       За то, что любой из них — поломанная игрушка в руках другого. И у Драко хватает смелости в этом признаться. Хотя бы самому себе. Как только он научился держать удар, он научился бить в ответ. Так же безжалостно и жестоко, попадая точно по целям, по всем болевым точкам.       Научился всем тонкостям игр сильнейших, став таким же профессиональным и агрессивным противником, как отец. Научился быть его лучшей и худшей версией в одном флаконе. Научился ненавидеть, пока другие дети учились обожать.       Он и сейчас помнит последний день, когда с губ слетело последнее по-детски чистое «папа». Вот только жизни бы не хватило вспомнить, когда его заменило бесчувственное и формальное «отец».       — Ещё увидимся, — смерив взглядом сына, говорит Люциус и впервые за встречу звучит иначе. Но разбираться в оттенках его голоса и тем, что за ними скрыто, вовсе не хочется.       Удар. И ещё один в металл двери.       — Непременно.       Семейные узы.       Драко не брал их в расчёт, пока на собственной шкуре не прочувствовал, как они выдёргивают из него жилы и вьют верёвки, будучи выше понимания и крепче здравого смысла.       Как не брал в расчёт и то, что это всегда действовало в обе стороны.       — Лучше не лезь в это, — предостерегающе, если не подводит слух, добавляет Малфой-старший.       — Ты же знаешь, я тебя никогда не слушался, не думаю, что сейчас время навёрстывать упущенное.

***

      Гермиону трясёт, как в лихорадке. И лучше бы дело действительно было в болезни. Тремор не уходит даже после выпитой кружки успокаивающего травяного чая, который заварил ей Илай и сунул прямо в дрожащие руки, только становится менее очевидным и более управляемым.       Она видела множество трупов за время своей службы в Аврорате, но ей никогда не приходилось наблюдать за самоубийством, произошедшим прямо у неё на глазах.       Во что нужно так сильно верить и какую тайну оберегать, чтобы пожертвовать собой?       Можно было только догадываться. Предполагать и лезть на стену от своих же предположений. За такой самоотверженностью всегда стоит нечто если не колоссальное, то по меньшей мере значимое. Нечто, что существенно важнее одной потерянной жизни.       И это плохой знак.       Она знает из своего опыта. Когда-то Гермиона тоже готова была пожертвовать всем ради общей цели. Когда-то, когда ей было что терять.       Проворачивая кольцо на пальце по часовой стрелке, Грейнджер проклинает себя за слабость. Ровно вторую оплошность за этот чёртов день, когда она не сумела сдержать эмоции, не успела задушить ещё в зародыше каждое вырвавшееся из-под контроля чувство.       Она ведь аврор и героиня войны. Долбанный пример для подражания, как писали в «Спелле», когда у журналистов выдавалось хорошее настроение вместо привычного желания разобрать Грейнджер по косточкам, указав на неудачи в личной жизни и карьере.       И какой же редкостной чушью были все эти ярлыки. Нелепые бирки, навешенные чужой рукой и автоматически обязывающие соответствовать написанному на них.       — Но ещё ты человек, Гермиона, — говорил ей раньше Рон, видя, как она уставала и привычно расправленные плечи опускались, делая её ниже и меньше, уязвимее. — Обычный человек, который имеет право на ошибки и слабости.       Наверное, и в этом он был прав. Как всегда.       Как же его не хватало. Сейчас и вообще. Не хватало в её жизни, в каждом из дней и долгих одиноких вечеров. Не хватало как друга, но друзьями они больше не были.       Став однажды чем-то большим, они закрыли за собой дверь, ведущую в детство с той самой крепкой и настоящей первой дружбой, а ключи потеряли. Безвозвратно и бесповоротно… ведь именно так теряют то, что обычно бывает дороже всего?       — Они хотят вернуть тело на склад… — пытается говорить тише Гарри, но из-за злости его шёпот становится похож на шипение. — Это же бесчеловечно! Просто подкинуть труп и надеяться, что его там кто-то обнаружит. И как долго…       Гермиона не успевает ответить, она не успевает даже обдумать ответ, только выпускает из пальцев кольцо, чтобы не привлекать к своей нервозности ещё больше внимания, когда в комнату заходит Илай.       — Не стоит беспокоится, мистер Поттер. Оливера Брука… — Кросби сверяется с часами и продолжает, скорее догадавшись, о чём говорил Гарри, чем услышав хоть одно из произнесённых слов, — …найдут рабочие доков в течение пятнадцати минут на складе, решив проверить, почему главные ворота были раскрыты всю ночь, а свет включён. Обнаружив тело, они вызовут авроров. Ещё в течение пятнадцати минут вы сами отправите одну из групп на место происшествия. Правда, вряд ли ваши ребята посчитают это дело занимательным. Самоубийство на фоне долгов в том же месте, аренда которого и стала такой неподъёмной ценой для нашего друга. Ужасная ирония жизни.       Это было… невероятно? То, как быстро агенты МРаК могли сфальсифицировать обстоятельства самоубийства.       В её голове образ подразделения до сих пор складывался из обрывков разговоров и собственных домыслов, которые хотелось собрать и разложить по полочкам, чтобы увидеть картину целиком. А к подобному у Грейнджер была слабость. И интерес. Такой жиреющий изнутри с каждым дюймом приоткрытой завесы, что привычные реакции, вроде злости и изумления от их действий, отходили на второй план.       Ей необходимо было знать о них больше. Ещё больше. Практически всё.       Сколько ещё мест преступлений и обстоятельств смерти, которыми ежедневно пополнялись канцелярские папки авроров, были так же подделаны? Сколько дел было раскрыто без участия Аврората? Сколько людей отдали свои жизни на заданиях корпуса разведки?       — Как часто вы это проворачиваете? — интересуется Гарри, словно слышит её мысли. — И как часто «ваши друзья» умирают не сами, а по вашей инициативе?       — Реже, чем хотелось бы, — спокойно отвечает Илай, присаживаясь рядом в кресло.       Они всегда находились либо в этой небольшой гостиной, либо в кабинете, в котором встретились в первый раз, словно в особняке больше не было других комнат. Гермиона окинула взглядом помещение, вслушиваясь в разговор, который пока не давал ни одного ответа на её вопросы.       Здесь было уютно настолько, насколько было возможно с учётом того, что комната являлась частью Малфой-мэнора. Светлые стены ненавязчивого оттенка, высокие окна, из которых открывался вид на сад, знавший свои лучшие времена, когда Грейнджер ещё училась в Хогвартсе, и дорогая на вид, но не слишком вычурная мебель в тех же спокойных тонах.       Особняку не хватало домовика или хозяйской руки, заинтересованной в поддержании порядка. Ведь, если присмотреться, заброшенность и некое безразличие к наследию семьи прослеживалось во всём: от пыльных поверхностей до мелочей вроде царапин на паркете и засохших лепестков цветов в углу широкого подоконника.       — …Нет, ты это слышала? Гермиона?       — Мистер Поттер, — вздыхает Илай, закидывая ногу на ногу. — Это издержки нашей профессии.       — Издержки? Вы убиваете людей и так спокойно об этом говорите.       — Поверьте, среди тех, кого мы убираем, — выделяя последнее слово, так же ровно продолжает Кросби, — люди попадаются крайне редко. Монстры в человеческом обличье, без таких мир станет только лучше.       — Вы ведь верите в Бога? — бросает взгляд Грейнджер на то, что скрыто застёгнутой на все пуговицы кипенно-белой рубашкой Илая.       Она до сих пор не понимает, как разговор перетёк в русло моральных аспектов, но, раз так вышло, Гермиона решает узнать больше о том, с кем приходится рука об руку нарушать законы, которым до этих событий она подчинялась и которые усердно защищала.       — А вы внимательны, — доставая из-за пазухи католический крест на тонкой цепочке, одобрительно кивает Кросби. — Это, скорее, семейная традиция, нежели собственные принципы. Но я верю, что в мире существует что-то, что можно назвать высшими силами.       Дотошная привычка всё подмечать.       Конечно, она не знала, что именно скрывалось под его одеждой, но манеры Илая, даже некоторая их старомодность и строгий стиль одежды вкупе с его безупречным видом — всегда словно с иголочки — навевали мысли об отпечатке строгого воспитания, которое бывает либо в чистокровных магических семьях, либо в католических магловских.       Наличие украшения на шее сложно было не заметить даже под тканью, но что именно там скрывалось, она не могла увидеть. Только угадать. Вариантов было немного. Магический медальон, являющийся семейной реликвией, или простой четырёхлучевой вариант креста без распятия.       Она могла ошибаться и в этих своих выводах, но профессиональные издержки, о которых говорил Илай, не обошли и её стороной. Гермиона чувствовала, что она на верном пути в своих размышлениях.       — И вы, в таком случае, не боитесь расплаты за свои грехи?       — Нет, мисс Грейнджер, — с улыбкой произносит Кросби, смотря ей прямо в глаза. — Разве сам Бог не занимается тем, что постоянно убивает?

***

      Малфой вдыхает так глубоко, что лёгкие трещат по швам. Расходятся стежок за стежком, и каждый новый глоток кислорода, щедро сдобренный воспоминаниями, становится костью в горле.       Он был на этом помешан. На возможности дышать полной грудью. Чтобы изнутри начинало распирать и гнуть рёбра. Чтобы до кашля и головокружения.       Чтобы просто знать, что ещё жив.       Но воздуха всегда было словно недостаточно. Особенно здесь, в Лондоне. В поместье, где, несмотря на просторные помещения и высокие потолки, стены давили со всех сторон, пытаясь задушить.       Когда-то он любил Малфой-мэнор так, как любят место, которое со всей теплотой называют домом.       Но потом всё изменилось.       Сначала особняк провонял страхом. Липким и холодным, делающим бесконечные коридоры тёмными и незнакомыми, а гостиные — неуютными и слишком большими.       Чужими.       Волан-де-Морт разносил этот животный ужас, как плесень, по стенам, пока неспешно расхаживал по мраморному полу босыми ногами, с пренебрежением переступая через ещё не остывшие лужи крови. Уродовал его дом, его семью, его мир. Вываливал в грязи, от которой не отмыться, сколько ни старайся.       То количество тёмной магии, которое резонировало день за днём в этих комнатах, должно было подмыть фундамент дома и разрастись трещинами по стенам, но Малфой-мэнор всегда был больше, чем просто здание, больше, чем камни, дерево и стекло.       Несокрушимая крепость, пропитанная магией крови Малфоев и тесно связанная с династией Блэков. Поместье вбирало в себя то, что стремилось его уничтожить, но не было способно разрушить до основания в считанные секунды, и превращало в своё оружие, холодное и безжалостное, заточённое в каждый дюйм стен. Поэтому особняк источал многоуровневую тяжелую энергетику, которую мало кто мог не заметить практически сразу же, как только переступал порог.       Когда-то он любил Малфой-мэнор… Но сейчас даже не хотел туда возвращаться, предпочитая оставить заботы в виде трупа в подвале Кросби и Грейвсу. Или Грейнджер и Поттеру. Драко было без разницы, на кого падёт жребий и как именно они с этим разберутся.       Сегодня был тот единственный день, когда хотелось послать всё в пекло. Забыть, что на его плечах лежала ответственность и какие-либо обязательства.       Передав бармену в «Старом месте» письмо, адресованное Брустверу, о происходящих в Азкабане нарушениях содержания заключенных, он выходит на улицу, чтобы проветрить мозги.       Охрана клялась, что никого к отцу не пускают, но после объяснения, что потеря работы для них может стать не самым страшным исходом диалога, ему всё же предоставили информацию о некоторых посетителях.       В их число входил Брук и некто, чьего имени они не знали, но он смог вытянуть у одного из надсмотрщиков отрывок воспоминаний с образом незнакомца.       Низкий темноволосый мужчина в мантии в пол, ничего примечательного, включая невыразительное лицо. Только отрезанная мочка на одном из ушей была хоть какой-то опознавательной деталью, если наивно предположить, что анонимный гость не пользовался оборотным.       В какой же игре был замешан Люциус? И игрой ли это было? Ебучее бесконечное хождение по кругу, где отец, как бомба с часовым механизмом, начинал отсчёт с десяти до нуля, и Драко надеялся, что они — он и весь этот город — находятся где-то в начале счёта. На восьмёрке или хотя бы семёрке.       Не без труда отправив патронус с другим коротким сообщением, он возвращается в бар, чтобы несколькими стаканами виски обеззаразить нутро и вытравить осадок, оставшийся после встречи, но спустя полбутылки понимает, что поможет только авада в лоб и, расплатившись, аппарирует, предварительно выйдя в переулок.       Здание встречает его приветливо вспыхнувшими лампами у главного входа.       Двухэтажный коттедж, который в несколько раз меньше мэнора, он купил лет в двадцать, сразу после того, как пожил пару месяцев в квартире. Последняя, хоть и была сделана с учётом всех пожеланий и предпочтений, оказалась похожей больше на тюремную камеру — клетку по соседству с сотней других таких же.       Напротив, как это по меркам Нарциссы скромное строение в строгом английском стиле, утопающее в зелени, с обвитыми плющом стенами, в абсолютном уединении и тишине, оказалось более предпочтительным вариантом для него.       — Здесь мило, — сказала мама, впервые увидев его дом, и тепло улыбнулась каким-то своим мыслям.       Мило… Только если снаружи. Внутри коттедж выглядел аскетично. Интерьер содержал множество деревянных элементов и аспидную холодную выдержку в оттенках.       В любом случае, здесь он долго не прожил, и это место так и не успело стать для него чем-то большим, чем временное убежище от прошлого. Нарцисса заболела, и Драко пришлось вернуться в мэнор, чтобы позаботиться о ней. А потом остаться навсегда, став частью той бездушной громадины, возвышающейся над окрестностями, как одно большое и незыблемое надгробие их семьи.       Пройдя в гостиную на первом этаже, Малфой скидывает пальто, попутно зажигая камин взмахом палочки, и почти опускается на маняще мягкий кожаный диван, когда замечает тень на втором этаже.       С запозданием до слуха доносится шорох шагов.       В доме кто-то есть.       Почему-то вместо страха первое чувство, которое взрывается фейерверками в черепной коробке, — раздражение. Яркое, ослепляющее и пропахшее чем-то жженым.       Господи, блять. Даже здесь ему не дадут покоя!       Он достаёт палочку из кобуры, и единственная мысль в голове: выходи, чёрт бы тебя побрал, не тяни, — бьёт набатом, лишая последних крох терпения.       Хочется покончить с этим быстро. Покончить с тем, кто потревожил его в том месте, которое он считал личным и неприкосновенным пространством.       Ну давай, рискни, блять, — едва срывается с губ, когда раздается оглушительный в мёртвой тишине щелчок и вспышка света бьёт по глазам.       — Сектумсемп… — язык спотыкается на полуслове, и из груди вырывается шумный, резкий выдох. Сконцентрированная на кончике древка магия с отдачей возвращается в руку неприятным разрядом тока. — Какого хуя, Пэнс?!       Сонная Паркинсон перегибается через поручень со второго этажа, чтобы рассмотреть, что происходит в гостиной. Расфокусированный взгляд скользит по всей комнате, пока не цепляется за разъярённое лицо Малфоя.       — Я чуть тебя не ранил! — отшвыривает палочку Драко, чувствуя, как остатки выпитого алкоголя окончательно выжигает из крови яростью.       Пэнси, поправляя растрёпанные волосы, спускается вниз по лестнице. Он смотрит туда, где она только что стояла.       Ну конечно.       Щелчок и вспышка света, которую он принял за летящее в него заклятие. Она просто включила лампу. Ещё бы секунда, и его по-скотски самоуверенная привычка, не защищаясь, бить в ответ…       — Ты хотел сегодня встретиться и прислал мне патронус, забыл?       Драко молчит, пытаясь вернуть себе хладнокровие, чтобы не кинуть в неё Сектумсемпрой уже осознанно.       — Я ждала тебя час и, видимо, заснула.       — Видимо, заснула, — тупо повторяет он, присаживаясь рядом на диван, и закуривает сигарету. — Как ты сюда попала?       — Через камин. Ты не отключил его от сети.       — Могла бы и предупредить, что ты здесь.       — Могла бы, — она наклоняется в сторону Драко, приподнимая подбородок, и встречается с ним глазами.       Его рука тянется навстречу её лицу, и губы Паркинсон смыкаются вокруг фильтра сигареты; откинувшись назад, она медленно выпускает клубы дыма в потолок.       — Ты виделся с Блейзом? — как бы между прочим интересуется Пэнси, выводя круги пальцем на своём бедре.       — Виделся и, опережая твой вопрос, скажу, что всё прошло как обычно, — Драко встает, стягивая с себя рубашку, и направляется в ванную на первом этаже. — Он не захотел со мной разговаривать.       Перед глазами стоят тот день и нечитаемое лицо Забини.       — В какое же дерьмо ты меня втянул, — рявкает он, отталкивая с дороги Малфоя. — Ты мне друг, но я тебе не ебучая фея-крёстная, ты не можешь заявляться ко мне каждый раз, когда происходит какой-то пиздец! Каждый раз, когда… Твою мать!       Он опускает голову, рассматривая свой испачканный халат, на котором уже начинает высыхать кровь, стягивая ткань.       — Я… так просто не могу, — уже тише говорит Блейз, вытягивая трясущиеся руки перед собой. — Это выше моих сил. Слышишь?       И Драко слышит. Но не то, о чём говорит Забини, не его слова. Он слышит треск, знакомый и характерный. Треск, с которым что-то внутри друга крошится, там, где, по мнению многих, живет душа — в груди.       Струи воды, стекающие по ноющему телу, дарят наслаждение на грани с болью. Вода настолько горячая, что на более чувствительной коже могла бы оставить ожоги. Но Малфою нравилось. Он мог стоять так часами, опершись рукой о прохладную плитку стен, и подставлять себя под эту раскалённую лаву.       И простоял бы, если не она.       Драко видит через запотевшее стекло, как Паркинсон входит в комнату и начинает стягивать одежду. Сначала шёлковую рубашку, а потом узкую юбку-карандаш. Видит, как она стоит у раковины, смахивая пепел сигареты в неё, и смотрит в зеркало.       Её лицо обрамляет ровное каре с короткой чёлкой выше бровей и… Когда он впервые увидел, что она сделала со своими длинными чёрными волосами, то не смог выдавить из себя ничего более приличного, чем «неплохо». Но сейчас он отчётливо понимает, что так ей чертовски идёт.       Прозрачная дверь душа отъезжает в сторону и вновь закрывается. Ранее не появляющиеся у него сомнения вплетаются в мысли, и желание всё остановить становится почти осязаемым, но Драко понимает: им обоим это нужно. Ведь поэтому они здесь.       — Это ничего не значит, — её голосом в голове. — И в конце никому не будет больно.       Он чувствует, как на спине острые ногти оставляют следы от шеи до поясницы. По распаренной коже… Боже. И миниатюрные ладони, проскочив под его руками, ложатся на грудь.       Где-то на лопатке отпечатывается кроваво-алый поцелуй. Такой нежный. Но ощущается как пулевое. На ёбаный вылет проделывающее в нем дыру.       Это ничего не значит?       Руки Паркинсон скользят всё ниже по животу и ниже… и, сука, ниже. Но…       — Не так быстро, — хрипит Драко резко севшим голосом, перехватывая запястья и разворачиваясь на сто восемьдесят.       Лицом к лицу.       Затягивает под обжигающие потоки воды, чтобы её тело пронзило россыпью мурашек от огня, облизывающего кожу. И внутри, кроме отбивающего тревогу сознания, ничего не остается.       И в конце никому не будет больно?       С губ Пэнси срывается стон, когда он до белых костяшек сжимает её ягодицы. А зубы вонзаются в чужую шею с животным желанием растерзать.       — Драко… — шепчет ему в ухо, то ли прося, то ли умоляя, а потом опускается вниз.       Царапается, словно точит об него свои ногти. По животу. По бёдрам. Стонет, стоя на коленях на кафельном полу, чувствуя его руку в своих волосах.       Её губы смыкаются на его члене, так же как на фильтре сигареты минутами раньше, и вся кровь, отливая от сердца и головы, устремляется вниз. Туда, где она мажет своей красной помадой.       Бля-ять… Её рот горячий. Как и все вокруг. Они словно горят вместе в собственноручно устроенном пожаре.       Судорожный вздох срывается на стон, когда пальцы путаются в мокрых прядях её волос. Он запрокидывает голову Паркинсон назад, наблюдая, как она хватает ртом мокрый воздух, пронизанный паром.       Щёки разрезало чёрными дорожками потёкшей туши, вся красная помада осталась у него на члене… И это так по-блядски красиво.       Кому-то всегда будет не всё равно. И кому-то в конце непременно будет больно.       Кому-то. Но не ему.

***

      — Более полугода назад, в середине марта, было найдено тело волшебницы Агнесс Бишоп, шестьдесят четыре года. Смерть наступила от непростительного убивающего заклинания. Следов борьбы не было. Женщина так и осталась неподвижно сидеть в кресле после того, как встретила свой конец. На коленях у неё обнаружили букет паучьих лилий.       Грейнджер раздаёт папки с материалами всем присутствующим, пока Илай подаёт свежесваренный эспрессо. Рабочая суматоха, напоминающая о буднях в Аврорате, заставляет чувствовать себя спокойнее. Шелест пергамента, запахи, имеющие крепкую ассоциацию с ежедневными планёрками — кофе и сигареты, — действуют лучше любого зелья или травяного чая.       Если рассредоточить внимание, можно даже забыть о том, что прямо сейчас мир медленно сходит с ума. Бредит в страхе и ожидании закономерного конца. И только стучащие по стеклу капли начинающегося дождя за окном напоминают, что там, за пределами этой комнаты, ещё что-то существует.       Сегодня с утра Малфой собрал всех для того, чтобы после своего вчерашнего внезапного исчезновения в какой-то степени подтвердить теорию Гарри о связи между делами. Но вместо того, чтобы рассказать, как он сделал такие выводы, Драко попросил Гермиону посвятить всех в подробности убийств, совершенных Жнецами.       Попросил. Разве что в её фантазиях. На деле было похоже больше на требование и попытку избежать лишних вопросов.       — Паучьи лилии? — Рэм скучающе рассматривает фото цветов с эффектно закрученными красными лепестками.       — Паучья лилия или хиганбана, — объясняет Грейнджер, откладывая бумаги в сторону. — В Японии это растение также известно как цветок смерти. Говорят, эти цветы часто вырастали на полях сражений, где было пролито много крови. Сейчас подобные растения используют в различных ритуалах и зельях, особенно в восточной части страны, но не у нас. Более конкретной информации я не нашла ни в одной книге, даже в магической национальной библиотеке Великобритании. А ведь это крупнейшая библиотека в стране…       — У хиганбаны узкая область применения, — Малфой, бегло просмотрев снимки из своего экземпляра папки, поднимает взгляд на Гермиону. — Северус рассказывал мне об этом на дополнительных занятиях по зельеварению. Цветы имеют высокий магический потенциал, но они достаточно специфичны и сложны в использовании, а японцы слишком чтут свои традиции и тайны, чтобы поделиться с миром секретами применения этих цветов. Поэтому о паучьей лилии мало что известно.       Было что-то неправильное в том, что он смотрел на неё прямо и открыто, а не как обычно разговаривал с пространством перед собой. Слишком резкая смена поведения, к которой она не была готова. Гермионе стало даже неловко от того, как долго пришлось удерживать зрительный контакт.       Ещё вчера Драко был раздражен происходящим, хоть и пытался скрыть это, а перед тем, как исчезнуть, и вовсе выглядел так, словно планирует массовое убийство, но сегодня… Сейчас он казался более расслабленным и спокойным, чем когда-либо.       Какого Мерлина?       Гермионе тоже был жизненно необходим этот рецепт, следуя инструкциям которого она могла бы избавиться от накопившегося напряжения всего за один вечер.       Не хотелось признавать, но самостоятельно она уже не справлялась. Мало спала, поддавалась эмоциям, и даже её тело начинало сдавать позиции, медленно восстанавливаясь после ранения на складе и заставляя чувствовать мучительную крепатуру от каждого движения.       — Стоило дотронуться до цветов, как они превращались в пыль. Поэтому их изучение тоже не представлялось возможным, — не найдя что ответить, Грейнджер кивает ему и просто продолжает: — Дальше всё повторилось. Снова тело, снова никаких следов борьбы и букет паучьих лилий. Дональд Плейси, сорок восемь лет. С растением мы были на этот раз аккуратней и руками трогать не стали. Но они осыпались даже тогда, когда к ним применили заклинание левитации. Это было в июле. В августе Трейси Донован, сорок пять лет. Всё тоже самое. Но…       — Разные букеты, — говорит Рэм, замечая эту деталь на сложенных рядом колдофотографиях. — То есть разное количество цветов.       Гермиона положительно кивает, приятно удивлённая его внимательностью.       — Каждый раз разное количество цветов в букете. Изначально это было зацепкой. У жертв не было общих увлечений, мест, которые бы они посещали, все работали в разных сферах, жили далеко друг от друга. Единственное, что их объединяло, это возраст. Немолодые и преимущественно одинокие волшебники и волшебницы. Последняя жертва — Агнус Абернети, пятьдесят три года. И на этот раз есть одна выбивающаяся из общей картины деталь.       — Жена Абернети незадолго до его смерти пропала, — подхватывает Гарри, давая ей возможность насладится кофе, пока он не остыл.       Это была ошибка, которую рано или поздно допускают любые серийные убийцы. Грейнджер очень на это надеялась, несмотря на ранее поставленный ею крест на расследовании.       Ещё в тот, день когда Гермиона хотела передать дело после того, как поговорит с Кингсли, она мысленно причислила его к списку нераскрытых. Ужасно непрофессионально с её стороны, но кем бы ни были Жнецы, они работали слишком чисто.       Не придраться.       И Грейнджер действительно была уверена: этот случай из тех, что навсегда остается загадкой. Казалось, ещё пара жертв, и Жнецы исчезнут, добившись целей, которые преследуют. Залягут на дно, уйдут туда, откуда пришли, и больше не появятся.       Но они совершили ошибку. Возможно.       Вся надежда была на пропавшую женщину, и Гермиона мысленно шла ва-банк, молясь, чтобы ставка сыграла.       Спустя полчаса обсуждений было решено, что пока авроры, приставленные к отпущенным лжепожирателям, следят и докладывают Поттеру всё, что может быть полезно, расследование сосредоточится на Жнецах.       — Кросби, найди Агнесс Абернети живой или мёртвой, — тон Малфоя строгий, почти приказной, заставляет даже Гермиону неосознанно вытягиваться по струнке. — Грейвс, я хочу знать о любой странной херне, которая происходит в Лондоне.       Рэм кивает, потягиваясь и разминая плечи, чтобы в следующую секунду превратиться в огромного ворона. Птица взмахивает крыльями, расправляя каждое перо, и садится на выставленную руку Драко, пока тот открывает окно.       — Анимаг, — шепчет она, вспоминая, что в личном деле об этом не упоминалось.       — И жуткая заноза в заднице, — добавляет Илай, прежде чем выйти из комнаты одновременно с выпорхнувшим вороном из окна.       Всё же она была права. Их личные дела — всего лишь пыль в глаза. Кость, брошенная им с Гарри, как псам, чтобы они успокоились. Чтобы, когда перед носом помашут свежим мясом, реакции притупились. И голод тоже.       Тайна МРаК действительно сделала из Кингсли человека с двумя личинами, и вторую из них Грейнджер уже начинала ненавидеть.       Они остаются втроём. Малфой щёлкает зажигалкой, и кабинет заполняет запах шоколада. Приторно-сладкий, с нотами табака.       — Я отправлюсь в Японию, у меня есть там старый… знакомый, — Драко смахивает пепел в открытое окно. — Возможно, он может что-то знать о ритуалах, в которых используются паучьи лилии. А вам стоит вернуться в Аврорат и плотно заняться беспорядками. В последнее время в городе неспокойно.       В последнее время в городе было не просто неспокойно. Забастовки и поджоги, мародёрство и повсеместно закрывающиеся магазины с товарами первой необходимости. Это была лишь малая часть того, что творилось.       Первая упавшая костяшка в цепочке запустила эффект домино. То, что началось в тот день, когда Тёмная метка вспыхнула в небе, теперь уже было не остановить. По крайней мере, до тех пор, пока не выяснится правда. Пока они не поймают… Жнецов или Пожирателей. Или тех и других вместе взятых.       — Гермиона отправится с тобой, — твёрдо говорит Поттер. — Один ты туда не поедешь.       Грейнджер вскидывает брови, поворачиваясь к Гарри с желанием напомнить ему, что она ещё здесь.       — Уже доверяешь мне? Помнится, в Мунго ты говорил, что и за волосинку, упавшую с её головы, заставишь меня умыться кровью, — хмыкает Малфой, затягиваясь. — А вдруг там с ней что-то случайно произойдет? Или опять мои навыки боя окажутся настолько разрушительными, что не только волосы, но и её голова полетит с плеч.       — Вот именно, я тебе не доверяю. Но сам… — осекается он, но собирается и добавляет, наступая себе на глотку: — Я не могу оставить Аврорат даже на день в такое время.       — Твоё внимание к моей персоне очень льстит, но мне не нужен опекун. Ни в её лице, ни…       — Я сама решу, куда я отправляюсь и зачем, — не выдерживает Гермиона, вклиниваясь в разговор. — И нет, никто тебя опекать не собирается, Малфой, но я поеду, полечу — или как мы будем добираться туда — с тобой. Здесь я мало чем буду полезна.       Ей хочется сказать кое-что малоприятное и Гарри, но она решает оставить нравоучения на потом.       Грейнджер ненавидела такие моменты до глубины души. Моменты, когда кто-то пытался решить что-то за неё, словно она не человек со своим мнением, а вещь. Хочешь, оставь здесь, хочешь, возьми с собой. Долбанное пренебрежение.       — Хорошо, — разворачивается Драко и направляется к двери, взмахом древка уничтожая на ходу окурок. — Отбываем через пятнадцать минут.       — Так скоро?       — Предпочитаешь подождать следующего убийства, Грейнджер? — не оборачиваясь.       Гермиона переводит беспомощный взгляд на Гарри, поджимая губы.       — Поговорим, когда я вернусь, — бросает она, быстро подхватывая папку с бумагами, и выходит вслед за Малфоем.       Сначала она теряет его из виду, но стоит пройти пару шагов по коридору, как открытая дверь привлекает её внимание.       Внутри достаточно просторного помещения нет ни единого свободного дюйма пространства. Всё завалено вещами и заставлено коробками, над одной из которых, склонившись, стоит Драко.       — Это… — Грейнджер подходит ближе, рассматривая содержимое железного ящика рядом с ним. — Палочки. Сколько их здесь…       Она оглядывается, жадно изучая комнату с таким чувством, словно вскрыла один из многочисленных секретов особняка. Но, если бы это было секретом, пустили бы её сюда?       В хранилище, с потолка до пола набитое коробками с волшебными палочками, зельями, всевозможными пергаментами и даже магловскими мобильными телефонами.       С гардеробом в углу, наполненным мужской и женской одеждой, который теряется за нагромождёнными друг на друга в виде башен с человеческий рост архивными коробами.       — Ничего не трогай, — произносит Малфой таким тоном, словно разговаривает с несмышлёным ребёнком. — Наткнешься на какой-нибудь артефакт, и Поттер мне устроит истерику за то, что ты пострадала в первые пять минут, оставшись со мной наедине.       Гермиона закатывает глаза, вспоминая сцену в Мунго. Она и не собиралась ничего трогать. Теперь же желание сделать то, что под запретом, заседает в сознании навязчивой идеей. Глупо и по-детски.       — Эти вещи кому-то принадлежали раньше, — не вопрос, но ей хочется получить на свои слова ответ.       Хоть что-то, чтобы она могла узнать больше, чем уже знает. Чтобы он дал ей ещё один намек.       Чьи это палочки? Тех, кто уже мёртв? Откуда эти очки с толстыми линзами и громоздкой оправой? Трофей или купленный в магазине реквизит? Как часто они пользуются мобильными телефонами? Все эти вещи нужны для заданий?       Она обходит ряды полок, сканируя их глазами, пока Малфой, продолжая молчать, что-то ищет.       — Вы всегда работаете так?       — Как?       — Идеально, — нехотя признает Грейнджер.       Она имеет в виду Брука и его подстроенные обстоятельства самоубийства, но Драко и без пояснений понимает, о чём речь.       — По большей части да, но бывает разное, — он поворачивается, найдя то, что искал, и протягивает руку с раскачивающимися на цепочке карманными часами.       Влево. Вправо. Портключ двигается из стороны в сторону, гипнотизируя.       — Но таких ошибок, как брошенное на окраине города тело, которое вызовет кучу вопросов, не совершаем.       От безучастности в его голосе по позвоночнику расползается холод. Сколько всего он совершал и видел, что говорит об этом без грамма эмоций?       Почему-то именно в нём, не в Илае или Рэме, только в нём, такое равнодушие откликалось внутри чем-то, что она до сих пор отказывалась понимать.       Гермиона знала его другим. Отвратительным и зазнавшимся засранцем, но всё же тем, кто способен был испытывать чувства, даже если те были далеки от привычных ей.       — Кингсли любит говорить: «Это Англия. Тела, выброшенные в реку…»       — «…всплывают потом на страницах газет», — заканчивает она знакомую фразу, не отрывая взгляда от часов, словно попала под их влияние, и в немом согласии тянется к циферблату так же, как и Драко.       Вспоминается преследующий её звук секундных стрелок. Кажется, она даже его слышит, смотря на сломанный механизм, заставляющий ржавый наконечник беззвучно проходить одно деление и возвращаться назад, словно предвещая: завтра больше не наступит.       Его пальцы ледяные, — последнее, о чём успевает подумать Гермиона, ощущая невесомое прикосновение и вздрагивая. Их затягивает в воронку, выбивая из лёгких воздух, а из головы все мысли.       Мир на мгновение замирает, чтобы после ускориться, проносясь перед глазами смазанным пятном, и где-то в плену их рук, под стеклом, тихо раздается: тик-так.