Если завтра не наступит

      Это чувствовалось почти как свобода. Быть где-то далеко от них и позволить себе хотя бы день не думать о том, что Рэм может влезть в какую-нибудь передрягу, а Илай — впасть в очередную крайность.       Но если бы Малфой был честен сам c собой, то признал бы, что даже на другом конце света продолжал об этом думать. Просто эти мысли становились тише и скреблись где-то на задворках сознания, не надеясь быть полноценно услышанными.       Драко это ненавидел. Да, в мире было множество вещей, заслуживающих его ненависти. И да, это было слишком для одного человека, одной жизни и одного длинного списка, не имеющего конца.       Но чувство ёбаной ответственности за чужие жизни занимало отдельный пункт в перечне. Он ненавидел то, что нужно оставаться хладнокровным и трезвомыслящим, потому что если не он, то никто из них этого не сделает и тогда…       Тогда даже не хотелось думать, что произойдёт.       По какой-то злой случайности они были словно живыми воплощениями его худших граней характера. Рэм был совершенно неконтролируемым, язвительным и полным иррационального гнева, а Илай, несмотря на своё внешнее спокойствие, иногда полностью терял самообладание и в такие моменты был способен на что угодно.       И это… чертовски утомляло. Постоянно держать себя в руках, даже если эти руки были уже по локоть в крови. Держать пальцы на пульсе тех, кто рядом, и палочки у висков тех, кто оказывался на прицеле у МРаК.       Держать, как в намертво зажатой ладони, и не отпускать, сколько бы костей ни было уже раздроблено. Как бы ни хотелось отпустить, разжать палец за пальцем и смотреть, как всё, имеющее для него значение, превращается в пепелище.       Но в такие моменты казалось, что там, в зажатом кулаке, нет абсолютно ничего. Ничего из того, что не страшно было бы выпустить или потерять. Это действительно чувствовалось почти как свобода… Если бы не Грейнджер как прямое напоминание о том, почему он здесь и зачем.       Малфой был уверен, что при других обстоятельствах Гермиона не упустила бы возможности останавливаться через каждые три шага и, не скрывая восторга, рассматривать открывающиеся виды. Рассматривать без сканирующего взгляда ищейки, который жадно впивался в пространство в их хранилище каких-то жалких полчаса назад.       Взгляда, знакомого и ему, искажающего реальность и, подобного преломлению света в стекле, меняющего направление мыслей. Пристального и лишённого наивности. Вскрывающего обратную сторону привычного и превращающего даже обычные вещи в улики, детали и зацепки.       Здесь же она смотрела на мир другими глазами.       Плавно скользила ими по местности, заставляя садящееся солнце подсвечивать вкрапления медного и золотого в карих радужках. Драко знал, что в её мыслях сейчас так же пусто, как было в его собственных, когда он впервые оказался на Миядзиме.       Слева от места, куда их перенёс портключ, виднелось море, в котором недалеко от линии берега, над водой, возвышались синтоистские тории. Все близлежащие постройки из красного дерева с изогнутыми крышами тоже не стояли на земле. Построенные на балках, они парили над морской гладью, отражаясь в ней.       Это завораживало.       Лишало слов, таких же ненужных сейчас, как и её попытки задерживать дыхание, чтобы не спугнуть оленей, попадавшихся на пути, давно прикормленных местными жителями и туристами.       Животные так привыкли к людям, что, как бы она ни старалась, не смогла бы их заставить сдвинуться с места. Но её нелепые перестраховки выглядели так забавно, что он решил промолчать.       Чтобы не привлекать лишнего внимания в небольшом городке с населением в две тысячи человек, из которых только одна треть была волшебниками, через остров пришлось пробираться исключительно магловскими методами.       И Гермиона была этому только рада. Отчасти он тоже мог разделить её настроение.       Можно было вдоволь насладиться свежим воздухом и обилием зелени, среди которой то и дело попадались огненно-алые клёны и деревья с полностью пожелтевшими кронами, превращающие окружающий их лес в яркую и красочную картинку, рябящую в глазах. Здесь осень вступала в свои права медленно, даже нехотя, выборочно отвоёвывая позиции.       Серый Лондон на фоне осеннего Миядзимы казался худшим местом на планете. Прямым отражением заполнивших страну страха и неизвестности. Пока всё живое там затаилось, боясь сделать лишний вдох, здесь шелестели листья от порывов ветра, туристы сновали от храма к храму, а рыбаки возвращались на пристань с тихим плеском воды под вёслами и усталыми, но умиротворёнными улыбками.       — Кто он… твой знакомый? — нарушая тишину, интересуется Гермиона, когда они сворачивают на узкую улочку.       Пытаясь игнорировать боль в висках, появившуюся сразу по прибытии на остров, Драко даже не замечает на последнем отрезке пути, как они оказываются стиснутыми домами так плотно, что, вытяни он сейчас руки в разные стороны, ладони бы уперлись в стены.       — Тебя это не касается, — ровно отвечает он, останавливаясь и слыша, как Грейнджер, тихо выругавшись себе под нос, едва успевает замедлить шаг, чтобы не впечататься в его спину.       — Меня касается всё, что имеет отношение к этому делу, — парирует она, не задетая таким ответом. — К тому же я всё равно это узнаю сейчас.       Деревянные ворота, перед которыми они стоят, продолжающиеся дальше живой изгородью, открываются без стука, приглашая.       Значит, он уже знает, что Драко здесь, и где-то на острове у него есть глаза и уши.       Всё же многое остается неизменным с течением лет. Например, прогрессирующая паранойя.       — Не люблю сюрпризы, — слышится знакомый голос на чистом английском, без акцента.       — Как и я, — Малфой протягивает руку для приветствия, когда приближается к появившемуся на протоптанной тропинке мужчине. — Но я здесь по делу. Это старший аврор Гермиона Грейнджер.       Её имя, впервые за всю жизнь произнесённое им вслух, слетает с языка слишком быстро, почти неразборчиво, но, кажется, никто не обращает на это внимания.       — Даичи Цудзи… старый друг Драко, — бросив в сторону Малфоя настороженный взгляд, говорит он, расплываясь после в улыбке, когда обращается к ней. — Приятно познакомиться, Гермиона.       — Взаимно, — то ли смущаясь, то ли теряясь, Грейнджер вздёргивает уголки губ. — У вас очень хороший английский.       — Просто я не местный, родился и вырос в Ковентри. Родители переехали из Японии ещё до свадьбы, — отвечает наполовину правду Даичи, жестом приглашая их пройти дальше. — Прогуляемся по саду?       Ложь с примесью правды.       Этому их учил Маркус. Рассказывал, как обманывать и как быть убедительными, неся при этом полный бред. Вколачивал им в головы, как контролировать тело, чтобы оно не выдавало нервозность или страх. Лепил из них, как из глины, то, что хотел.       А хотел он лишь одного. Чтобы они стали идеальными псами, выдрессированными. Такими, которые, даже сорвавшись с цепи, никогда не забудут уроков хозяина. Вот и Даичи так и не забыл.       Цудзи вырос в Борнмуте, и переехали его родители, когда тому едва исполнилось четырнадцать. Единственный волшебник в семье, гордость и одновременно проблема. Его инакомыслие в применении заклинаний и замены ингредиентов в зельях для их улучшений доводили учителей до белого каления, как и непокладистый вздорный характер. Ему пророчили как великое будущее, так и безрадостные перспективы всеми забытого сумасшедшего экспериментатора, но ни те, ни другие не оказались правы.       Семья Даичи, еле тянувшая обучение сына в магической школе Махотокоро, залезла в долги, а потом и вовсе бежала из Японии, преследуемая кредиторами. Оказавшись в незнакомой и чужой стране, Цудзи отказался продолжать учебу и поступать в Хогвартс, вместо этого он начал подрабатывать, чтобы улучшить материальное положение родителей. Так он и оказался к двадцати с лишним годам в одной из лабораторий по производству магического наркотика, которую впоследствии накрыл МРаК.       На его удачу, Маркус Гринзел что-то рассмотрел в парне и предложил ему на выбор либо Азкабан, либо службу в корпусе в качестве агента. Тогда он ещё думал, что это подарок судьбы, как и Драко в своё время.       Тогда они все думали, что делают нечто важное и благородное. Спасают жизни, страну, себя от грязи прошлого. Но как же они все ошибались…       — Из Англии долетают дурные вести.       — Мы здесь как раз для того, чтобы попробовать разобраться, насколько они дурные, — оценивая не без магии увеличившийся в размерах участок, Малфой останавливается напротив маленького пруда с каменистым дном, которого в прошлый раз не было. — Знаешь, в каком ритуале могут применяться паучьи лилии, если по итогу после него остается тело без следов сопротивления и букет цветов, рассыпающихся от любого воздействия на них?       — Почему вы решили, что это ритуал? — Вопрос в лоб. Один из первых, который задавал Гермионе сам Драко, вникая в детали дела.       Как же они похожи. Все агенты МРаК — бывшие или нынешние — не важно. Однажды став частью этого, навсегда остаёшься в системе так же, как и она в тебе.       — Как показывает практика, данный случай похож больше на тот, где убийства — лишь средства достижения цели, а не сама цель, — включая свой менторский тон, отвечает Грейнджер после его одобрительного кивка, означающего, что Цудзи можно доверять. — Если бы это были простые серийные убийства, то жертвы не умирали так безболезненно и в какой-то степени гуманно. Оставленные цветы могли бы оказаться визитной карточкой, но букеты с разным количеством цветов и магией, разрушающей их, — слишком нетипично, слишком похоже на часть какой-то церемонии. Психи предпочитают что-то забирать с мест преступлений на память, но не оставлять. Убийство ради убийства, наслаждение мучениями жертв, коллекционирование — всё это не про Жнецов.       — Почему их назвали Жнецами?       — Цветы смерти, череда трупов немолодых волшебников и волшебниц и фантазии прессы породили заголовок статьи «Жатва смерти и урожай жизни». С тех пор прозвище прицепилось само собой, — Грейнджер пожимает плечами, направляясь в глубину сада следом за Даичи.       — И всё же, почему вы уверены, что Жнец не один, что это группа людей?       — Я не уверена, просто знаю, что на месте преступления было несколько человек. Следы остаточной магии от нескольких разных палочек. Чары сканирования выявили две различные энергии, которые исходят от разных сердцевин волшебных палочек. Одним из использованных заклинаний было Авада Кедавра, вторым — убирающие чары, третье установить не удалось.       — Слышал подобное, — кивает заинтересованно Цудзи, замедляя шаг. — Но, насколько помню, эти сканирующие чары ещё не признаны Международной ассоциацией волшебников, так как имеют погрешности при использовании.       — Знаю, — немного замявшись, отвечает Гермиона. — Знаю, потому что их создала я.       В её голосе лишь капля гордости при том, что она бы могла вложить в свои слова хоть тонну этой эмоции и никто бы не стал её осуждать, но Грейнджер была слишком скромна или неуверенна в себе, чтобы хвастаться чем-то, способным однажды изменить подход в работе в таких структурах, как Аврорат.       Чары, созданные ей, улавливали оставшуюся энергию, которой, по сути, являлось любое использование магии. Сердцевина с волосом вейлы оставляла при сканировании, которое подсвечивало то, что не видно человеческому глазу, шлейф красного оттенка — темпераментного, как и сами палочки этого типа. Сердечная жила дракона была глубокого фиолетового цвета, а волос единорога давал светлую дымку, похожую на туман.       Подобная информация сильно упрощала многие моменты в расследовании: от установления количества человек на месте преступления до сужения круга подозреваемых по характеристикам сердцевины. И даже несмотря на то, что чары ещё были не одобрены ассоциацией, их использовали повсеместно.       У чар были и слабые стороны. Они не могли уловить энергию, если с момента использования магии проходило больше четырёх часов. Что было мало с учётом того, что большинство тел обнаруживалось за более длительный промежуток времени так же, как и не сразу появлялась информация о других преступлениях.       Всё было просто и предельно понятно в теории, но на практике при использовании чар цвета часто смешивались или были еле окрашены из-за слабого магического потенциала волшебника, что очень затрудняло распознавание.       Но в том, что при втором убийстве в доме находилось несколько волшебников, Гермиона не сомневалась, и Драко доверял её выводам.       — Так вы и есть та самая «умнейшая ведьма своего столетия…»       — «…погубившая свой потенциал в следственном отделе Аврората», — заканчивая цитировать фразу, оборачивается к нему Гермиона. — Видимо, из Англии долетают не только вести, но и выпуски «Пророка».       — Так ты что-то об этом знаешь? — вмешивается в их переглядывания и обмен улыбками Малфой. — Цветы и ритуалы.       — Немногое, как понимаешь, я вырос не здесь. Но, вернувшись, слышал некоторые вещи. Из цветков паучьих лилий можно приготовить напиток смерти, а из их стеблей — нектар жизни…       — Это и я знаю, — пресекает Драко поэтичные легенды, не несущие в себе пользы. — Нужно что-то более подходящее под случай.       — Ритуалы, — задумчиво тянет Даичи, скосив взгляд на Грейнджер. Она ему интересна, и он даже не пытается это скрыть. — Есть несколько, в которых фигурирует хиганбана и которые хоть сколько-нибудь отдаленно схожи с вашим случаем. Например, при проведении одного из них человек, отдавший свою жизнь добровольно в жертву, мог подарить непрожитые годы другому. В таком случае на его могиле потом вырастали столько цветов, сколько лет он передал кому-то. Во втором упоминалось, что, если положить на мёртвое тело срезанные лилии и дождаться, когда они засохнут, из них можно сделать порошок для очень тёмных зелий. Конечно, это в общих чертах, конкретной информацией я не располагаю. Но, для чего бы ни использовалось данное растение, это нечто опасное.       — Спасибо, это всё равно больше, чем удалось узнать нам, — Гермиона вздыхает, останавливаясь в тупике, которым кончилась тропинка.       — Я могу попробовать вытянуть у местного старика подробности за услугу. Возможно, он что-то знает об этом, — бодро произносит Цудзи, и Малфой убеждается в его полной безнадежности.       Стоило только притащить сюда Грейнджер, как он сразу стал готов на всё, резко забыв о всех своих предосторожностях и обещаниях больше не иметь дел с корпусом.       — Но это будет только завтра с утра, — добавляет, воодушевившись от её слов благодарности. — Можете остаться у меня, в гостевых спальнях. А сейчас я предлагаю вам разделить со мной ужин.       — С удовольствием, — улыбается Гермиона, и Драко еле сдерживает порыв закатить глаза.       Следующий час они ужинают, расположившись на полу вокруг низкого стола. Малфой почти не следит за разговором, пытаясь игнорировать её слишком звонкий и режущий слух смех. Слишком неподходящий под обстоятельства.       Может, ему тоже стоит расслабиться?       Забыть о том, что осталось в другой дождливой стране, и попробовать не раздражаться от того, что кому-то может быть весело.       Выйдя на террасу, погрузившуюся в успокаивающую темноту, Драко, зажав зубами фильтр и вытянув сигарету, прикуривает от зажигалки. Смакует каждую глубокую затяжку и впитывает спокойствие, которым тут наполнен каждый покрытый мхом камень и каждый лепесток клематисов, которые цветут в это время года только благодаря магии.       — Здесь чудесно, — тихо говорит Грейнджер, становясь поодаль от него, и вызывает этим чувство дежавю. Снова они одни, и снова между ними выверенная до последнего дюйма дистанция. — Было бы здорово остаться здесь подольше.       — Остаться здесь или остаться с ним? — Малфой слизывает никотиновую горечь с нижней губы, смотря на то, как светлячки кружат над папоротниками.       Грейнджер только хмыкает, не ведясь на провокацию. Возможно, поджимает губы, так ему кажется, хоть с этого ракурса он не видит. Ее лицо наполовину скрыто распущенными волосами. Длинными и вьющимися, словно живыми, которые при малейшем движении пружинят и рассыпаются на пряди.       — Ты пялишься, — поворачивая голову, уверенно встречает его взгляд. — Если это какой-то коварный план, как вывести меня из себя, то он не работает, Малфой.       — Никаких коварных планов, Грейнджер, просто тупое любопытство, — отвечает таким тоном, словно это очевидно.       Очевидно же? Ему просто любопытно, какая она, когда напряженная линия её плеч сменяется расслабленной позой, а рукава рубашки небрежно закатаны на манер его привычки.       Какая она, когда не в мэноре, не на складе в полной боевой готовности, не на работе и не с ним. Потому что для неё Драко — тоже работа. Необходимость и вынужденность.       Было странно вот так вот стоять с ней и понимать, настолько они выпотрошенные сейчас, что даже нет сил притворяться кем-то другим. Кем-то, кем они привыкли притворяться, натянув свои выглаженные костюмы и маски, закрепив кобуру: она — на поясе, он — на груди.       Он подносит фильтр к губам, затягиваясь, и Гермиона наблюдает за тем, как кончик сигареты загорается, а потом тухнет. Провожает глазами клубы дыма, теряющиеся в вечернем небе.       — Скажешь, что это вредно?       — Скажу, что это не вреднее твоей работы, но это так глупо — зависеть от чего-то подобного, когда в жизни и так достаточно вещей, от которых мы зависимы.       Теперь наступает его очередь, хмыкнув себе под нос, молчать в ответ. И зачем она вышла за ним? Снова чувство такта и манеры? Или попытка наладить контакт, ведь, если всё затянется, работать плечом к плечу им придется не одну неделю.       — Я хотела сказать тебе спасибо за тот случай. На складе, — её ладонь ложится на плечо, туда, откуда начиналась глубокая рана, не оставившая после себя даже шрама. — Ты спас меня… от более серьёзных последствий.       — Это часть работы, — отстреливая окурок указательным пальцем под возмущенный взгляд Гермионы, отвечает Малфой. — Помогать своим людям на заданиях.       Вряд ли они с Поттером подходили под определение «своих людей», но, по крайней мере, они были на одной стороне.       Грейнджер только кивает и направляется туда, где только что исчезла его выкуренная до фильтра сигарета — в заросли папоротника, — и взмахивает палочкой, уничтожая мусор.       Скорее всего, следующим должен был оказаться Драко, но шелест сухой листвы и показавшаяся под светом фонаря птица нарушили её планы. Выйдя прямо к испугавшейся Гермионе, журавль склонил набок голову с красной макушкой, разглядывая девушку, посмевшую потревожить сад, сойдя с протоптанной тропики.       — А я всё ждал, когда же ты объявишься, — Цудзи, показавшийся в проёме двери, приветствует с тёплой улыбкой ночного гостя. — Её зовут Садако, и она…       Но Даичи не успевает договорить. Садако сама показывает, кто она, обернувшись девочкой лет двенадцати в белом кимоно с цветами сакуры, разбросанными по полотну.       — Анимаг? — Гермиона, в этот раз точно поджимая губы, смотрит на Драко, словно он виноват, что за последние сутки она встретила двух анимагов, превращающихся в птиц, и что ни в первый, ни во второй раз её никто не предупредил об этом.       Словно он пытался выставить Грейнджер идиоткой.       Выражение её лица в мэноре, конечно, доставило ему нечто отдалённо похожее на удовлетворение, но девочка для него самого была открытием.       — Нет, Садако не анимаг, она Цуру, — говорит Цудзи так, словно это должно что-то значить, но видя непонимание на их лицах, продолжает: — Анимаги — это люди, превращающиеся в животных. Цуру же — это хэнгэ, журавли-оборотни, редко превращающиеся в людей. Но вам повезло увидеть её в этом обличье. После того, как я нашёл Садако в окрестностях Хиросимы со сломанным крылом и вылечил, она не хотела улетать, осталась в саду, но полностью доверилась мне и обратилась только через полгода.       — Цуру, я читала что-то об этом, но, честно признаться, никогда не видела подобного, — Грейнджер наклоняется, чтобы Садако не приходилось так высоко задирать голову, заинтересованно рассматривая её лицо. — Привет.       Но девочка, расценив этот жест по-своему, касается ладонью чужой щеки, смотрит буквально несколько секунд, видя что-то большее, чем доступно человеческому глазу, а потом аккуратно поворачивает голову Гермионы в сторону дома.       В сторону Малфоя.       — Мусуби, — тихо шепчет Цуру.       И Драко словно тонет в глубине этих чёрных глаз, всепонимающих и нечеловеческих, пронизанных такой добротой, что в груди что-то, больно сжавшись, обрывается.       — Мусуби… — повторяет Грейнджер. — Что это значит?       — Ничего особенного, — улыбается Даичи, разведя руками. — Иногда она говорит странные вещи, и не всегда они имеют смысл.

***

      В гостевой спальне было довольно пусто. Пара тумб, небольшая кровать и встроенный в стену шкаф с отъезжающей дверью, который сейчас был без надобности. Вещей с собой у Гермионы было так мало, что все они умещались на краю кровати, сваленные кучей.       Вытряхнув содержимое внутреннего кармана мантии, увеличенного заклинанием расширения, Гермиона с разочарованием поняла, что запасного флакона с зельем сна без сновидений нет. Как нет и второго такого же маленького, в прозрачном стекле, зелья от бессонницы.       Поверх одеяла лежали только несколько перьев, закрытые чернила, пергамент и конфета в цветастой обертке. Папка с делом покоилась в другом отделении, откуда её легко и быстро можно было достать.       Когда вернётся, первым же делом пополнит экстренный набор на такие случаи, как этот. Запасные зелья, бадьян, комплект сменной одежды… Неплохо было бы иметь при себе пару книг.       И что-то от мигрени.       Голова раскалывалась пополам, и если в течение дня это можно было терпеть, то сейчас же, оставшись наедине с собой, Гермиона ощущала, как боль становилась навязчивой, стучащей по вискам и начинающей вносить путанность в мысли. Нечёткие образы и силуэты, похожие на бред при высокой температуре, просачивались в сознание. Лишь бы она не начала сходить с ума на фоне бесконечного стресса.       Грейнджер списывала всё на усталость. Чертовски сильную усталость, заставляющую организм распадаться буквально на атомы. Разрушающую изнутри. А ещё на смену часовых поясов и климата.       Других объяснений не было. И они были не нужны. Иначе пришлось бы допустить возможность, что её психика всё же не выдержала, капитулируя перед безумными нагрузками, которым подвергалась.       Радовало лишь одно — разница во времени, из-за чего день стремительно закончился. Когда они переместились из утреннего Лондона на вечерний Миядзиму, девять часов потерялись где-то по пути, и это значило лишь то, что сегодня есть прекрасная возможность отдохнуть, выспавшись на неделю вперёд.       Собрав свой скромный походный набор обратно движением палочки, Гермиона решает подышать свежим воздухом перед тем, как принять душ, но останавливается у самого выхода, замерев с отодвинутой шторой в руке.       За стеклом балконной двери, поделённым на маленькие квадратные секции, она видит Малфоя.       Видит, как он стоит спиной к выходу из своей спальни. Видит, как полы его расстёгнутой на все пуговицы рубашки отбрасывает назад ветром, оголяя бок, на котором перекатываются косые мышцы, когда он делает вдох. Видит…       — Ты пялишься, — громко, чтобы она услышала.       Гермиона толкает дверь, чувствуя, как под хлынувшим в лицо потоком прохладного ветра горящая кожа на щеках начинает покалывать.       — Просто тупое любопытство, — платит ему той же монетой, вздергивая подбородок.       Словно это когда-либо помогало ей. Но для окружающих почему-то этот жест всегда был полон уверенности.       С отделённых друг от друга балкончиков второго этажа открывается потрясающий вид на ночной сад и на узкие улочки с невысокими домами за его пределами.       Спокойствие и размеренность. То, чего так не хватает в Лондоне.       — И чем же именно вызвано твоё любопытство? — интересуется Драко, поворачиваясь к ней всем телом.       Ветер, издеваясь, заставляет ткань сползти с его плеча, и Грейнджер слишком нервно для ситуации сглатывает, смотря на его пресс, крепкую грудь и дельтовидную мышцу, которая напрягается, когда он подносит сигарету ко рту, а потом оставляет её там, зажатую в едва уловимой улыбке. Его рука опускается вниз и ныряет в карман брюк аналогично второй.       Молчание становится неприличным, но она не находит что сказать, а Малфой, как назло, не произносит ни слова. Глумится, выпуская дым через нос и растягивая губы ещё шире.       Его улыбкой можно вскрывать вены.       Настолько она острая и притягательная одновременно. Почти как грань лезвия, по которому идёшь и режешь пятки, но не можешь остановиться.       Гермиона кидает что-то вроде «ничего» и «спокойной ночи», сбегая в свою спальню. Подхватывает полотенце и халат, которые любезно предоставил Даичи, и срывается в душ так, словно спасение только там. В небольшой комнате без окон.       Его образ, клещами вцепившийся в неё, долго не отпускает. Грейнджер задерживается в душе дольше обычного, до тех пор, пока подушечки пальцев не сморщиваются от горячей воды, а в небольшом пространстве не остается воздуха, кроме пара.       Обратно она уже возвращается с мыслями о Цудзи, о том, откуда они знакомы с Малфоем, и о маленькой Садако.       Чистая и прохладная постель принимает в свои объятия. Уютные, мягкие и… лживые, как она понимает часом позже, когда всё-таки не удаётся заснуть. Простыни сбиваются под телом. Гермиона вертится, ища удобную позу, и их складки, ощущаемые на коже, начинают выводить её из себя.       Так же, как и тишина вокруг, из-за которой шум от собственной крови, бегущей по венам, стоит монотонным фоном в ушах. Так же, как и полная луна за окном, бросающая полоску света из-за штор поперек комнаты. Так же, как всё…       — Чёрт, — тихо выдыхает в подушку, несильно ударив ту сжатым кулаком.       Грейнджер переворачивается на спину, сверля пустым взглядом потолок. Она сомневается всего несколько секунд, прислушиваясь, спит ли за стенкой Малфой, прежде чем, прикрыв веки, положить ладонь на живот.       Нужно только представить.       Включить воображение. Просто выдумать историю в своей голове, как тысячи других до этого, в которых не её рука, а чья-то чужая сейчас невесомо скользит вниз, заставляя тело слабо отзываться на прикосновение.       Она думает о последнем своём романе, таком же неудачном, как остальные, но…       Гермионе было стыдно признаться даже себе в том, что Уинс — парень из аналитического отдела — был самой страстной её интрижкой после развода. И стыдно ей было вовсе не из-за того, что она не стала несколько лет отходить от прошлых долгих отношений, что было бы правильно, как считали некоторые. Стыдно ей было за то, что она подпустила к себе такую мразь, как он.       Манипулирующую и изворотливую змею.       Уинс оказался женат. И когда она это узнала, чувство отвращения к себе почему-то пересилило эту же ядовитую эмоцию к нему. Как она могла не заметить всех этих звоночков раньше? Словно сама хотела обмануться, закрывая глаза на то, что он никогда не оставался на ночь, не проводил с ней выходных и делал вид, что они не знакомы, когда доводилось пересекаться в штаб-квартире Аврората.       Какая же дура…       Гермиона до сих пор себя презирала за тот случай. Если в этом и была её вина, то несоизмеримо меньшая, чем вина с его стороны. Правда, собственную совесть было не вразумить.       В любом случае, Уинс был ублюдком и лучшим сексом в её жизни. Почему подобное часто играло в одной комбинации? Ответов у Грейнджер не было, лишь одно нестерпимое желание получить разрядку и попытаться после заснуть.       Только бы не его руки в мыслях сейчас хватали её за волосы, мучительно медленно оттягивая их назад, и не его губы оставляли отметины на ключицах, пока ей казалось, что она не может пошевелиться, не потому что тело напряжено до предела, а потому что сверху кто-то другой придавливает её бетонной плитой к постели.        Боже… Пусть это будет не он.       И её собственное сознание, словно сжалившись, впускает в себя другого человека. Высокого, почти на голову выше Гермионы, и с чёрными раскосыми глазами. Это блядство. Она знакома с ним меньше суток и не знает, каков он может быть, когда только полутьма и яркое пятно светлого постельного посреди комнаты.       Но это так возбуждает… дорисовать самой все детали так, как ей нужно, так, как будет правильно. Так, чтобы было жарко и мокро. Почти невыносимо. Не только там, где она, наращивая темп, чувствует, как ткань белья становится влажной. Везде.       Каждый дюйм кожи плавится, и капля пота стекает по виску, приводя её немного в сознание.       Гермиона откидывает одеяло в сторону, чувствуя, как воздух, соприкоснувшись с кожей, вызывает дрожь. Заставляет её сжаться сильнее, словно она натянутая струна, которая в любой момент может порваться.       Стон почти срывается, но она вовремя закусывает нижнюю губу, запоздало понимая, что Малфой мог что-то слышать, если не спал.       Может, он сейчас там, прямо за шторой, курит свои приторно сладкие сигареты, и это... просчёт с её стороны — вспомнить сейчас о нём.       Он врывается в мысли Грейнджер тараном, сметая на своём пути всё, что было до того. Стоит на балконе в своей долбанной расстёгнутой на все пуговицы рубашке и смотрит, ядовито улыбаясь. Между ними нет ограды, разделяющей их, между ними шаг.       Один шаг, который он делает навстречу к ней.       Нет, нет, нет.       Кажется, она шепчет это вслух, сжимая бёдра, пока всё тело кричит одно лишь истошно громкое «да». Под закрытыми веками череда картинок, смазанных, неразборчивых, диких. Его рука на её шее, а под лопатками холод стены, к которой она прижата. Мерлин, она чувствует, и плевать, что это игра воображения, а под ней лишь скомканная ткань, оставляющая следы от заломов на коже.       Она чувствует.       Чувствует бедро Малфоя между своих ног и то, как он разводит их в стороны. Как дразнит, как вытаскивает из неё голое желание. Пульсирующее и душащее, подобно его призрачным пальцам, перекрывающим доступ к кислороду.       Господи, блять…       Пальцы на ногах поджимаются в судороге, которая, прокатившись по телу, заставляет её выгнуться в последний раз, каменея, чтобы после распасться на кусочки по мокрой от пота простыне.       «И чем же именно вызвано твоё любопытство?» Чем. Оно. Вызвано. Грейнджер?       В голове пусто. И это не хорошая пустота. Это затишье перед бурей. Плодотворная почва для самоистязания вопросами, начинающимися с «почему» и «зачем».       Тело настолько расслабленное, что Грейнджер ведёт в сторону, когда она встаёт. Подхватывает одеяло, швырнув его обратно на кровать, и натягивает халат.       На первом этаже был целый шкаф с книгами. Гермиона тихо позаимствует одну, и если вдруг не удастся заснуть, то просто будет читать всю ночь, забивая внутренний эфир, затыкая каждую неправильную мысль.       Это хороший план. Подготовить себе пути к отступлению.       В свете палочки дом преображается, становясь декорациями старой японской легенды. Она чувствует себя героиней сказания, которое обязательно закончится моралью с труднопостижимым смыслом.       Изогнутые икебаны бросают тени на стены, стирая тонкую грань между всем современным, что есть в интерьере, и традиционным. Кажется, ещё пара лишних движений, и скрипучие половицы выдадут её. Вспыхнут лампы и курильницы с благовониями, всё пробудится от сна, отбрасывая её на десятки и сотни лет назад.       Но ничего из этого не происходит. Ни тогда, когда спускается по лестнице, ни тогда, когда оказывается на месте, перед стеллажом с книгами.       Здесь много фолиантов на японском, но среди толстых томов попадаются и английские романы. Какое странное сочетание.       Она ведёт указательным пальцем по корешкам, пока не замечает что-то, лежащее поверх книг. Бумага настолько характерно шуршит от касания, что, ещё не поднеся к ней свет, Грейнджер знает, что это газета.       Старый магловский выпуск на неизвестном ей языке. Возможно, это испанский, но она не уверена. Приходится напрячь память, чтобы вспомнить чары перевода. Взмах палочки с горящим люмосом на кончике пускает по комнате калейдоскоп бликов, отраженных от всех глянцевых и стеклянных поверхностей.       «Массовое убийство в Мексике».       Просто тупое любопытство, — так он говорил? И так же она ему ответила. Вот и сейчас Гермиона не знает зачем, но продолжает читать. Урывками, проглатывая предложения и пропуская строки.       Просто любопытство и ничего более.       «...Тридцать девять жертв, среди них мужчины и женщины… Несколько детей остались сиротами… Кровавая расправа… Резня… Есть свидетель…»       Грейнджер не замечает, как древко в руке начинает подрагивать.       «Женщина утверждает, что видела убийцу».       Описание подозреваемого выжигает сетчатку, как кислота. Даже глаза начинают слезиться от этих слов, каждое из которых как удар под дых.       «Высокий мужчина до тридцати, в черном костюме, с острыми чертами лица и светлыми, почти белыми волосами.»       «Волосами цвета выпавшего снега...»       Она ведь знала, Мерлин, догадывалась. Так почему тогда ощущение такое, словно ей влепили пощёчину? Хлёсткую и отрезвляющую.       Гермиона с самого начала понимала, кто они и на что способны. Но понимать и лично убедиться в этом — разные вещи, и сейчас она чувствовала, как по позвонкам стекал ужас вместе с каплей холодного пота. Каплей, которая до этого, обжигая тело, влажной дорожкой скользила вниз, пока она кончала с мыслями о нём.       Чары перевода идут рябью по тексту.       «El Diablo…» — гласит последнее предложение. «Убийцу прозвали дьяволом, расследование продолжается...»       Она даже не понимает, что звук, заставляющий её отшатнуться, — это звук рвущейся бумаги, только заторможенно разглядывает клочок газеты, оставшийся в руке. Палочка гаснет, но её свет больше не нужен — в комнате горят лампы.       В комнате стоит он.       — Грейнджер, — его тон, вгоняющий в истерику, отвратительно спокойный. В нём нет эмоций. Он выплёвывает каждую букву её фамилии механически.       — Не подходи, — Гермиона выбрасывает руку с палочкой перед собой.       Какая ёбаная глупость.       Малфой убил тридцать девять человек один. Быстро и кроваво. Что она может сделать одна против него и всей той злости, которая смешивается в его глазах с неизвестной эмоцией, слишком сложной для понимания сейчас.       — Опусти палочку и выслушай меня, — Драко говорит тихо, так что приходится сосредотачиваться на звуке его голоса.       Кажется, такие приёмы должны успокаивать, но чёрта с два с ней сейчас это сработает. Она отрицательно качает головой.       — Опусти, блять, палочку.       Гермиона не понимает.       Не понимает, как все внутренние приборы, отвечающие за здравомыслие, вырубаются внутри. Один рычаг за другим. Одна зелёная лампочка за другой становятся красными, оповещая о сбое в системе.       Это что-то животное. Что-то на инстинктах. Пятиться назад, бежать от опасности.       — Ты…       — Убил этих людей? — его глаза затягивает ледяной коркой. Даже ад не так страшен, как Малфой, теряющий сейчас самообладание. — Да, я убил этих людей!       Она вздрагивает от крика, а потом от появления ворвавшегося в комнату Даичи, потерянно смотрящего то на них, то на разорванную газету, клочок которой Гермиона до сих пор сжимает в руке. Глаза мажут по бумаге.       «El Diablo…»       И снова по нему. По улыбке, слабой и безумной. До боли знакомый призрак из прошлого превращается в до жути пугающего незнакомца, которого она встретила сегодня.       — Не лезь, — приказывает Драко Цудзи, и тот замирает, как под проклятием. — Я сам.       И он делает шаг вперед. Как в её фантазиях. Только теперь это реальность, и, если он прижмет Гермиону к стене, всё закончится менее прозаично.       Перешагивая невидимый барьер её личного пространства, вызывает в ней новую волну паники. И если бы мозг Грейнджер работал сейчас хотя вполовину от обычного, она бы поняла, что он просто хотел её успокоить. Не дать совершить опрометчивых поступков.       Но мозг Гермионы не работал вовсе. А Малфой сделал ещё шаг.       — Не хочешь слушать меня, тогда посмотри сама, — наводит на неё свою палочку. Теперь они на прицеле друг у друга. — Простое заклинание, Грейнджер, ты же его знаешь.       Она ловит его взгляд, удерживая на бесконечное мгновение, прежде чем перевести его на древко в своей руке, но для него эта заминка — красная тряпка для быка. Как и её страх, её упёртость и нежелание решить всё, как взрослые люди.       Гермионе не выйти отсюда. МРаК так просто не отпустит. Но оставаться здесь, оставаться с ним, делать вид, что это ничего не значит? Она так не могла. Просто закрыть глаза и продолжить дело. Довести начатое до конца.       Страх смазывается острым сожалением за своё же любопытство.       Ещё день назад ей хотелось знать всё. Но сейчас… желание стереть себе память было отчаянным и острым.       Пусть эта правда рассекает воздух, как пуля. Личная замедленная авада, обещающая однажды их догнать.       Так она успокаивала себя по поводу Гарри. Вот только правда догнала пока только Грейнджер. Хорошо, что от непростительного, так же, как от пулевого, умирают быстро.       — Посмотришь, какое я чудовище? Или лучше это сделать мне? Посмотреть, каким чудовищем видишь меня ты.       Его вмешательство стремительное. Доля секунды, и он уже там. Внутри, под кожей, в лабиринте памяти и её путанных мыслей.       — Прочь из моей головы! — и этого хватает, чтобы он отступил. Этого хватает, чтобы уже наступала она. — Легилименс!       Малфой не даёт ей рассмотреть ничего лишнего, толкает в одну из оживающих картинок так, что возникает пугающее ощущение, когда спотыкаешься, теряя равновесие перед тем, как заснуть.       Хочется выставить перед собой руки, но она не может. Она в его воспоминаниях, в его теле. Видит и чувствует то, что видел и чувствовал когда-то он.       — Мы нашли их, видишь это здание на выезде из города? — Дайчи тычет пальцем в точку на карте.       Он выглядит моложе, его смуглая кожа кажется еще темнее, а чёрные волосы не зачёсаны набок, а подстрижены так коротко, что торчат в разные стороны на макушке, особенно когда он проводит по ним рукой, взъерошивая.       Гермиона не слышит Малфоя, его мыслей. Он словно отрезает её, блокирует от этого фрагмента воспоминаний, и Грейнджер в полной мере теперь понимает, насколько он искусный легилимент, который может настолько выборочно контролировать своё сознание, пока в нём есть кто-то помимо него.       — Их там человек пятьдесят, — отчитывается Илай, заводя руки за спину и хрустя позвонками. — Мы с Цудзи зайдем с чёрного хода, вы с Марко — в главные ворота.       — Главное не наделать шума, Маркус ещё после Румынии не отошёл, — Драко глубоко затягивается, и Гермиона это чувствует. Дым заполняет ветки лёгких без остатка, в горле дерёт от едкого дыма с запахом и вкусом шоколада. — Сработаем чисто, и он выделит каждому неделю отпуска.       Все одобрительно кивают, а незнакомый Марко хлопает в ладоши.       — Всех пленных выводите во двор, но прежде не забудьте накрыть базу куполом. Если потребуется, обездвиживайте. Особенно касается маледиктусов, они могут начать принимать вторые формы для защиты. Для них мы не спасители, по крайней мере, такими не покажемся в начале.       — Да уж, с вашими рожами я бы тоже бежал в страхе, завидев таких спасителей, — шутит Даичи, сверкая белозубой улыбкой, но никто не смеётся, лишь Марко цокает, отмахиваясь от начинающего красоваться японца.       Малфой даёт последнее наставление:       — Никого не убивать по возможности. Берём всех живыми. С ними разберутся местные органы. Мы на их территории, и надо что-то им оставить, чтобы перед гражданскими они могли устроить показательные аресты и суды.       — Там же наши люди! Сидят по клеткам, как животные, — в жестах Илая молниеносно появляется резкость, когда он слышит «не убивать». — Но да, конечно, для них это хуйня. Столько лет закрывали глаза на то, что из Англии людей перевозили и продавали потом, как мясо с прилавка. И ещё столько бы закрывали, если бы мы не вмешались сейчас.       — Разбираться с верхушками приказа не было. Это не в нашей юрисдикции. Задача накрыть базу. Так что выполняем.       Воспоминание ускоряется, словно поставленный на перемотку фильм. Здание, люди — кто с оружием, кто с палочками, — патрулирующие территорию. Бой, удары тел о бетон и вспышки заклинаний. Оглушающие автоматные очереди. Всё так быстро, что Гермиону начинает мутить.       Она подходит к одной из камер, точнее, это делает Малфой. Его руки сжимают палочку, Грейнджер даже чувствует, как магия течёт под кожей, устремляясь к кончику древка. Замок поддаётся, и дверь отлетает, ударяясь о стену.       Теперь Драко выкручивает на максимум каждое ощущение. Резь в выбитом локте и отупляющая боль в затылке. Все до единой раны вспыхивают огнём на её - его - теле. Бок, по касательной задетый пулей, отзывается на каждый вдох, а кровь, окрашивая рубашку в алый, не останавливается, разгоняемая по венам сердцем, как слетевшим с катушек насосом.       Гермиона больше не имеет над собой власти, она врастает в его нутро второй личностью. Её раздвоением. Просто пассажир без возможности сойти с рейса.       Драко смотрит на девчонку лет семи, чьи волосы, вторя её панике, хаотично меняют цвет, становясь то синими, уходящими в градиент с зелёным, то угольно-чёрными, чтобы потом в полумраке резко вспыхнуть ярко-рыжим.       Метаморф.       Больные ёбаные ублюдки…       В круглых, как два галлеона, распахнутых глазах стоят слёзы, но ни одна капля не срывается вниз. Они просто там, словно часть её, запутавшиеся в пушистых дрожащих ресницах, приклеенные к радужкам цвета и моря, и неба, и чего-то такого… неизвестного и неизученного, как чёртов бескрайний океан.       А потом он смотрит на белое лёгкое платье, измазанное в крови и в том, что мозг отказывается распознавать, она сжимает маленькими кулачками изодранную ткань и смотрит в ответ. Почти умоляет или проклинает его, поджав губы, и делает шаг назад, упираясь в стену позади себя. И тогда он замечает последнее…       На её ногах кровь. Тошнотворные разводы на внутренней стороне бёдер…       И мир перестает существовать.       Он просто с оглушающим звоном разбивается на тысячи осколков, превращаясь в ничто, схлопывается до размеров игольного ушка и взрывается, чтобы никогда не стать прежним, а отдающая волна ломает кости, которые потом, он уверен, срастутся неправильно. Будут всегда болеть, в особенно пасмурные дни, и напоминать, насколько прогнивший и безумный этот мир с привкусом пепла и боли на корне языка.       — Не бойся, — ломаясь, шепчет Малфой, присаживаясь, чтобы их лица оказались на одном уровне.       Но девочка обмирает вся и ещё больше вжимается в стену. Хочется сказать ей, что всё будет хорошо, что всё закончилось и теперь она в безопасности. Но она ему не поверит, Драко это читает по глазам. По голубым и бездонно пустым.       Она не поверит, если он не скажет правду. Ужасную и очищающую, как адское пламя. Как последний костёр, разведённый под ногами привязанного к столбу несчастного.       Поэтому он давит в себе тошноту и головокружение, запихивает всё так глубоко, что не достать потом вместе с комом, вставшим поперёк глотки, и говорит совершенно другое, смотря снова на непролитые слёзы, на сжатые кулачки и это не прикрытое ничем желание бороться до конца.       До последнего вздоха.       — Я убью их всех, — говорит он, превращая голос в жидкое железо, и протягивает руку ладонью вверх. — Каждого. Выжгу весь город, если он будет причастен к этому. Я больше никому не позволю причинить тебе боль. Никогда.       И первая слеза скатывается по щеке.       Сначала по её, а потом по его, когда девочка протягивает руку, доверившись ему и совершенно не испугавшись его жестоких слов. Малфой поднимает её легко, чувствуя, как этот хрупкий комочек льнёт к нему, как к последней надежде на спасение.       Драко аккуратно перехватывает её одной рукой, боясь раздавить, а во второй сжимает палочку практически до хруста. Ему кажется, что он не сможет её больше выпустить из объятий, и, словно читая его мысли, девочка обвивает его шею руками. Крепко-крепко. И утыкается носом чуть выше воротника его рубашки.       Малфой чувствует её спокойное дыхание на коже. Она не плачет и даже не дрожит. Такая смелая и сильная. Намного сильнее, чем сам Малфой, потому что его щеки разрезает дорожками слёз, безмолвных и беззвучных, которые невозможно сдержать.       Которые и не нужно сдерживать.       Соль, пропитанная злостью, выжигает кожу, поднимая изнутри чёрную муть, такую густую и вязкую, что каждый, кто в ней сегодня утонет, непременно успеет пожалеть о содеянном. На глаза почти падает пелена, но прежде он улавливает лёгкий аромат полевых цветов.       Она едва различимо пахнет ромашками и ещё…       Драко не хочет об этом думать. Желание перенести её из этого подвала в поле, залитое солнцем, где полно распустившихся цветов, самое искреннее во всей его жизни.       Как давно она не видела солнца?       Он надеется, что этот срок можно посчитать в месяцах, а не в годах. Желание аппарировать прямо сейчас кажется таким правильным, но он вспоминает, что обещал.       — Закрой глаза, котёнок. Хорошо? — голос становится мягким, но уверенным. Почти бескомпромиссным, словно между строк он клянется положить к её ногам весь этот мир. — И что бы ни случилось, не открывай, пока я не скажу.       Она медленно кивает, не издав ни звука, и он выходит из камеры, чтобы превратить это место в кладбище.       Первая же авада срывается с кончика палочки без усилий.       — Ты же говорил никого не убивать. — Нагоняет его Илай в уже пустом коридоре.       — Я передумал. Убейте здесь всех.       Грейнджер выбрасывает обратно в мир настоящий и реальный, но такой холодный и чужой, что тело сотрясает от дрожи. Она ничего не видит, не слышит и, кажется, даже не чувствует. На негнущихся ногах выходит на террасу и хватает воздух ртом.       — Еще считаешь меня чудовищем? Так и есть. Мы зачистили базу, — он говорит сухо. — А потом я нашёл остальных, тех, кого не было на этой смене. Слышишь? Они работали посменно, ходили туда, как ты ходишь в Министерство, словно это обычное дело — держать детей в камерах, издеваться над ними, а потом продавать, чтобы выродки похлеще делали с ними что душе угодно. Метаморф — это же такая экзотика.       Садако появляется перед ними, вырастая как из-под земли. Такая же хрупкая, как та девочка из воспоминаний, только почти в два раза старше. Но Драко это не останавливает. Наоборот, выводит на грамм эмоций в голосе.       — Я убил их всех, тридцать девять человек. Нашёл и убил, обставив всё, как обычную магловскую резню. Знаешь, они молили о пощаде. Тихо, не так, как вопили те, кто попадался под руку на базе. Не переживай, она этого не слышала. Она… потеряла сознание почти сразу после того, как я попросил её закрыть глаза, которых она больше не открыла, — было слышно, как каждое слово причиняло ему боль. — Она умерла от внутреннего кровотечения на операционном столе.       Уходит он так же беззвучно, как и появился тогда.       Оставляет Гермиону одну с куском напополам распиленной правды. Теперь ей придется тащить эту ношу за пазухой если не всю жизнь, то большую её часть.       Внутри так много всего, что Грейнджер кажется, будто её разрывает на части. Даже стоять становится слишком тяжело, и она просто сдается, оседая на землю. На насыпь из камней, каждый из которых вонзается острыми краями в голые колени.       Гермиона считает до десяти и дышит, пытаясь игнорировать сотрясающуюся грудную клетку, но когда Цуру подходит ближе, молча обнимая её за плечи, рыдания вырываются сами.       Такие бесконтрольные, такие неудержимые. Не остановить и не прекратить. Ей никуда не сбежать от этого.       Остаётся только уткнуться в подставленное плечо и даже не почувствовать, как широкое белое крыло накрывает с головой, отрезая от мира, в котором так много боли отмерено для каждого.       И пусть никто не уйдет несломленным.

***

      В эту ночь Драко не снится кошмаров.       Только бескрайнее ромашковое поле, уходящее за горизонт, и девочка, что бежит навстречу. Она напоминает цветок, один из тысячи таких же хрупких, что окружают её, и смеётся так заразительно, что хочется улыбаться в ответ.       Малфой надеется, что однажды ему приснится достаточно длинный сон, в котором она наконец-то успеет добежать до него.       Сон, от которого, наверное, он уже не проснется.