Если завтра не наступит

      В кабинете стоял тяжёлый запах сигар. Едкий и прилипающий к ткани её пиджака новой нотой аромата, который из без того сложно было назвать женственным.       Дубовый мох, пачули, кожа и перечная мята. Иногда к этому сочетанию добавлялись табак и порох. Удушливый и запоминающийся букет, оседающий на кончике языка горечью. Вызывающий у одних головную боль, а у других отвращение, для неё он и вовсе был незаметен.       Пэнси предпочитала игнорировать то, что с тех пор, как она начала работать в окружении мужчин, желающих ей смерти, даже собственные духи стали так же безжалостны, как её методы. Ведь носить на себе цветочный и нежный шлейф было бы настоящим преступлением против себя и напоминанием о том, что выстроенная годами репутация непоколебимой суки может быть притворством и холодным расчётом.       А последнее, чего хотела Паркинсон, — это сомнений в ней.       Поэтому даже такие вещи в её образе становились щитом и оружием. Чем-то, что заставляло людей дышать поверхностно и шептать тише, пока в комнате оставался её запах, даже если она сама уже находилась за сотни миль от этого места.       И только когда он выветривался, все выдыхали с облегчением. Потому что с нотами кожи и мха, табака и пороха исчезала и Паркинсон.       Развеивалась по ветру, как и ощущение её присутствия.       — Ты знаешь, что под тебя копают? — Маркус подходит к стеклянному полотну во всю стену, открывающему вид на Лондон с восемьдесят восьмого этажа. — С того дня на складе. Возможно, следят за каждым твоим шагом всё это время. Хотя, конечно, тебе не привыкать.       Пэнси переводит взгляд на такую же прозрачную стену, отделяющую его кабинет от прочих, из-за которой Гринзел мог следить за происходящим в штаб-квартире, когда его не мог увидеть никто. Странное сочетание обманчивой уязвимости и абсолютного контроля.       Они словно рыбы в аквариуме — две хищные пираньи, рассматривающие тех, кто находится по ту сторону.       Пока Маркус наблюдал с высоты за мегаполисом, в котором кипела жизнь, Пэнси провожала взглядом снующих по коридорам штатских агентов, которые, не покладая рук, продолжали трудиться: собирать статистику, отслеживать новости и складывать детали конструктора, впоследствии становящегося новым заданием для одной из групп МРаК.       Размах у подразделения был не хуже, чем у Министерства, и только часть этого механизма сейчас крутилась отлаженными шестерёнками на полностью занятом последнем этаже в Башне цапли. Небоскрёб, в котором для маглов существовало только восемьдесят семь этажей, скрывал в себе огромную машину извращённой правоохранительной структуры в их Магическом мире.       — Да, я почувствовала, что все зашевелились, как потревоженные крысы на помойке, — она отстукивает каблуком несколько раз о плитку и оборачивается. — Лестно, что вы присматриваете за мной, мистер Гринзел.       — Я присматриваю за всеми, — затягиваясь сигарой, отвечает Маркус и стряхивает пепел себе под ноги. — Думаю, под группу Драко тоже копают, хотя доказательств ещё нет. Эти люди не дилетанты, поэтому… будь осторожна.       Беспокойство в его голосе режет слух, и Пэнси чувствует потерю равновесия. Не настоящего, внутреннего. Чувствует, как подаренная ей однажды отсрочка сократилась вдвое прямо сейчас, но ничего на её лице не выдаёт эмоций.       Слишком много давления со всех сторон.       Её словно зажимают в тиски, чтобы раздавить. Уничтожить. И если МРаК требует от неё информацию, угрожая Азкабаном, то люди, замешанные в бизнесе, требуют голову предателя, не подозревая, что им является сама Паркинсон.       Вмешательство третьей стороны сейчас может запустить гильотину, под ножом которой покоится её голова.       — Уверена, у Малфоя всё под контролем, — она встаёт, доставая из сумки зашифрованный пергамент с именами получателей грузов.       Это то, зачем она здесь. Заплатить цену за ещё месяц жизни на свободе.       — Ты знаешь, как продвигаются у него дела?       — Я не говорила, что знаю, — стук каблуков разлетается эхом по кабинету, когда Паркинсон направляется к его столу. — Он мне не отчитывается.       — Как и мне, к сожалению, — Маркус хмыкает себе в усы. — Считает, что у него карт-бланш на всё, раз Бруствер поручил ему это дельце.       Пэнси разворачивается, прощаясь жестом — лёгким наклоном головы, который Гринзел видит в тусклом отражении окна. Он не провожает, лишь выдыхает дым перед собой, продолжая рассматривать что-то за гладью стекла.       Беспокоится ли он о ней? Воспринимает ли, как человека? Или для Маркуса она лишь очередной расходный материал, лишённый чувств, потеря которого станет ударом для корпуса, но не для него лично?       У Гринзела нет сердца, — говорят те, кто его знает. И Паркинсон думает, что они ошибаются, потому что о ней говорят практически то же самое. А ведь оно в груди. Бьётся и сжимается, качая кровь. Болит, когда невыносимо, и пропускает удары, когда страшно. Крохотное, с её собственный кулак, и такое сильное, что иногда она удивляется, как от него может зависеть вся её жизнь.       Впрочем, в последнее время её жизнь зависит от множества вещей, и бьющееся сердце — последнее из них.       Грустная улыбка трогает губы, и Пэнси выходит, оставляя позади лирику и слабости. Беспомощные мысли, которые бросают её из стороны в сторону, заставляя себя чувствовать в одну минуту летящей в пропасть, а в другую — висящей над ней на самом прочном из всех канатов.       Первым желанием было воспользоваться местным камином и направиться к себе в квартиру, налить белое полусухое из Пино-гри и забыть обо всём. Выделить для себя вечер в тишине и спокойствии. И чтобы в горячей ванне, полной пены до краёв, все проблемы растворились так же, как пыль, забившаяся в поры.       Без остатка и следа.       Но это роскошь в реальном положении дел. Непозволительная даже для таких чрезмерно расточительных персон, как она. Поэтому Пэнси спускается вниз на лифте, решая украсть для себя хотя бы десять минут одиночества, пока бредёт до ближайшего переулка, из которого можно аппарировать незаметно для маглов.       Первый же безлюдный закуток встречает полумраком и затхлой сыростью. Паркинсон переступает через мусор и мутные лужи, пробираясь вглубь, когда слышит громкое карканье за спиной.       «Ты знаешь, что под тебя копают?»       Она бы соврала, если бы сказала, что не испугалась. Отвратительное чувство преследования не оставляет её с момента разговора с Маркусом. Но ворон на пожарной лестнице — это одна из зверушек Драко, гуляющая без поводка. В этом нет сомнений.       Лоснящиеся перья и слишком крупный размер клюва. Этот чёртов наклон головы, резкий и неестественный, словно у кукловода, у которого на нитках повисла эта жуткая птица, свело руку. Пэнси узнает его из тысячи таких же одинаковых на первых взгляд мрачных сородичей.       Чёрные бусины его глаз некоторое время мажут по её лицу, а потом он взлетает, расправляя крылья. Она небрежно салютует улетающему Рэму, не находя ничего странного в том, что он кружит рядом со штаб-квартирой, и останавливается, чтобы убедиться, что её никто не видит.       Пусто и тихо, со стороны улицы едва слышно доносится шум вечернего Лондона, словно это место под заглушающими чарами. Нужно только сосредоточиться, чтобы почувствовать привычный рывок, но тело будто противится, и она переминается с ноги на ногу, вступая с собой в спор.       Обещает себе выходной в другой день. В тот, когда давление со всех сторон станет менее ощутимо, или в тот, когда её раздавит уже в этих тисках окончательно. Одно из двух, и третьего не дано. Она ещё немного стоит, рассматривая последнее место на планете, в котором ей бы хотелось находиться, но отчего-то покидать его нет желания.       Возможно, не так и плохо, что кто-то точит уже нож за её спиной? Возможно, тогда это, наконец, закончится и ей не нужно будет брать у жизни пару минут взаймы, чтобы просто перевести дыхание в тишине подворотни.       Паркинсон последний раз убеждается, что здесь никого нет, прежде чем переместиться. И только перед тем, как картинка с задержкой в несколько мгновений меняется на знакомую рабочую суматоху доков, ей кажется, что она видит тень.       Кто-то заходит в переулок. Кто-то смотрит на то, как она исчезает, оставляя после себя только запах. Кто-то проходит в тупик, на то место, где она стояла, и тянет носом аромат. Совсем не женственный, безжалостный и беспощадный.       Дубовый мох, пачули, кожа и перечная мята.       Кто-то… растягивает кривую улыбку, не коснувшуюся глаз.

***

      Лондон сегодня горел сотней пожаров и взрывался огнями в ночном небе, пропитывая воздух дымом от фейерверков, отчего полеты над улицами становились пустой тратой времени. Видимость была паршивой.       Всюду сновали люди в масках Гая Фокса и слышались радостные крики прохожих, стирающие с Туманного Альбиона весь налёт привычной чопорной серости.       И это было даже весело.       Наблюдать за тем, как Магловская часть города празднует ночь костров, пока Магическая предпочитает не вмешиваться. Один из тех редких моментов, когда человеческая сторона становилась похожей на волшебную, немного безумную в своих устаревших традициях, но несомненно завораживающую.       Грейвс докуривает сигарету и отбрасывает догорающий фильтр в лужу, разминая ноги, которые плохо слушаются его после суток, проведённых в теле ворона. Сегодня он не вернётся в эту осточертевшую форму так же, как не вернется в мэнор, чтобы слушать нотации Илая или его праведные речи.       Нахер это все. Нахер всех. Он замерз, устал и, в конце концов, начинал терять терпение просто от того, что в Лондоне не происходило ровным счётом ничего, относящегося к их делу.       Малфой, конечно, промолчит, если Рэм вернётся ни с чем, но его взгляд, полный ртути в холодной радужке, ударит намного сильнее, чем любые слова. Почему бы не прибавить к списку ещё одну причину, если ему уже не избежать выражения разочарования в лице напротив?       Драко всегда считал его безрассудным, безответственным и слишком неподходящим для их работы, а Грейвс, словно назло, раз за разом подтверждал его слова.       Даже сейчас он делал то же самое, уже представляя, как Малфой сдерёт с него три шкуры, когда узнает, что прямо в эту минуту Рэмиус входит в бар со слишком счастливой улыбкой и без капли оборотного в крови.       Но это будет потом, поэтому к чёрту. Он так долго следил за этим скучным городом, не узнав ничего нового, что пара бокалов отменного скотча — это меньшее, что Грейвс заслуживал.       И, Боже, храни того, кто попытается испортить этот вечер. Потому что другого такого может и не быть.       Ведь когда всё вернётся на круги своя, его тут же посадят на поводок. Унизительно короткий, что шагу в сторону не ступить, и будут тянуть, тянуть до тех пор, пока он не разучится сопротивляться.       Но он же не разучится, правда?       Если бы Рэм обращался в собаку, то с этим можно было однажды смириться. Но он был птицей, свободной и стремящейся к полёту, к бескрайнему небу, которое не имело границ и рамок, в отличие от его человеческого существования, поэтому ему оставались только вот такие вечера. Нарушающие правила и полные какого-то сумасшедшего азарта.       Правило хер-знает-какое-по-счёту — не играй с огнём.       Конечно, оно звучало как-то иначе, но Грейвс запомнил только суть, и сейчас он не просто играл с пламенем, а предварительно вымочил руки в бензине и зажег спичку, наблюдая, как жар медленно подбирается к пальцам. Он готов к последствиям. Вот только…       Первая искра, попавшая на кожу, становится неожиданностью, и вечер вдруг приобретает злую иронию. Во всём огромном городе он выбирает один-единственный бар, в котором в море незнакомцев находится один особенный.       Рэм замечает его сразу, как только проходит к длинной местами протёртой стойке с паутиной потрескавшегося лака. Рыжий и широкоплечий, с выцветшим и уставшим взглядом, слабо прохожим на тот, что смотрел на него с колдофото из старых газет.       Но он всё равно узнаёт его.       Бывший муж Грейнджер. Его имя почему-то так и не вспоминается, сколько бы Грейвс ни пытался напрячь память, заказывая выпивку и занимая место, рассматривая его неаккуратно и даже нагло. Поэтому следующие полчаса он перебирает все наитупейшие имена и фамилии в голове и примеряет каждое наиболее нелепое сочетание к мужчине, сидящему через четыре барных стула.       Он думает о том, что будет, если подойти и завести с ним незатейливый разговор, и насколько сильно перекосит лица Поттера и Грейнджер, если они узнают об этом. Какую из крайностей выберет Илай на этот раз в попытке вернуть ему здравомыслие: путь наставления или насилия, и почему его вообще всё это должно волновать?       Это даже помогает скоротать время. Представление последствий во всех красочных подробностях.       Но вскоре становится скучно.       Скучно сидеть и пить в одиночестве. Скучно следить за кем-то, кто не делает ни одного лишнего движения, кроме того, посредством которого отрывает стакан от барной стойки и подносит его ко рту.       Многие вещи становятся одновременно понятными и необъяснимыми. Понятно, почему Гермиона с ним развелась. Но непонятно, почему вообще вышла за него замуж. Что можно было найти в том, кто с пустым взглядом сверлил стакан перед собой? В том, кто отталкивал одним лишь своим пугающе отрешённым видом?       В том, кто, кажется, был уже мёртв, но продолжал жить по инерции. Единственный ответ, пришедший на ум, был до банальности прост. Наверное, раньше он был другим.       Потому что они все раньше были другими.       Рэмиус залпом допивает остатки скотча и уже собирается уходить, решив не делать того, о чем пожалеет, но судьба словно сама не даёт ему шанса не совершать ошибок, когда до слуха доносятся обрывки начинающейся ссоры.       Трое мужчин подходят к одинокой неподвижной фигуре, завязывая малоприятный разговор, отрывки которого с трудом можно различить, и Грейвс решает остаться и понаблюдать, что будет дальше, без особого энтузиазма. Но в следующую секунду происходит нечто, повергающее его в полный восторг.       Бывший Грейнджер встаёт и оказывается выше своих собеседников буквально на голову, за каких-то пару мгновений перехватывает одного из мужчин и ударяет того о барную стойку, протащив лицом по липкой поверхности, разбивает наполовину полный стакан с виски о голову второго и уже замахивается стулом на третьего, когда вмешиваются ещё несколько человек, мешая феерическому завершению конфликта.       Никто из них не достаёт палочек, и Рэм подскакивает со своего стула, как ребёнок, радующийся подарку под ёлкой, только что в ладоши не хлопает.       Он это обожает — драки без магии.       Есть в этом что-то животное, первобытное и опасное. Чувствовать чью-то плоть под кулаками и чьи-то кулаки на своей плоти, задыхаться от обрушивающихся ударов, давиться кровью и не понимать, своя она или чужая.       Рэм даже не берёт секунду на раздумья, просто разрезает толпу, вливаясь в гущу событий, и бьёт противника двумя подошвами идеально отполированных туфель в грудь, чтобы плашмя повалиться вместе с ним на землю, под ноги сцепившихся мужчин.       Эти десять минут проходят в тумане. Он выпускает всю накопившуюся злость на каждого, кто попадается под руку, не трогая лишь одного.       Слышит хруст дерева и, возможно, чьих-то костей, звон разбитого стекла и ругань, глухие звуки ударов, словно кувалда опускается на мешок с мукой, и сатанеет от адреналина, выжигающего вены и плавящего мозги.       Когда их двоих, оставшихся стоять на ногах в этой потасовке, выталкивают на улицу под крик хозяина бара, они синхронно сползают по стене, садясь на тротуар.       Грейвс достаёт сигарету и, не сумев найти зажигалку, поворачивается на толчок в бок. Прикуривает от чужой палочки, запоздало вспоминая, что у него тоже есть такая и вообще… Магия, чёрт бы её побрал, прекрасна, но без неё иногда бывает ещё лучше.       Вот как сейчас.       Он смотрит на рыжего секунду-другую, и тот, выдыхая дым своей дешёвой крепкой дряни, возвращает взгляд, растягивая губы в улыбке до тех пор, пока они оба не начинают смеяться в голос, как двое мальчишек, впервые сумевших одержать победу в уличной драке.       — Ты спятивший грёбаный псих, — хрипит он, хватаясь за рёбра, и морщится то ли от боли, то ли от отвращения, вспоминая, как Грейвс, оказавшись поваленным на пол в захвате, вцепился в ухо мужчины зубами и резким рывком головы в бок оторвал его, заливая дощатый пол и своё лицо кровью под шокированные взгляды окружающих. — Но всё равно спасибо.       — Мне часто говорят, что я психопат. Но обычно после этого посылают на хуй, а не благодарят, — Рэм пытается перестать смеяться, но выходит плохо. Внутри, словно в судороге, заходятся лёгкие.       Любое проявление мимики отзывается болью в сломанном носе и заставляет слёзы наворачиваться на глаза. Он смаргивает очередную соль, чтобы видеть лучше, и впечатывается в лицо напротив, резко вспоминая имя и фамилию, но почему-то забывая всё остальное.       У него веснушки по всему лицу, зелёные глаза и рыжие пушистые ресницы. Когда он смеётся, то морщит нос, а в уголках глаз собирается сетка морщинок. Кажется, у него есть ямочка на одной щеке, но нет на другой. Грейвс в этом не уверен, потому что одна сторона лица Уизли залита кровью из рассечённой брови.       У него беззлобный открытый взгляд, и первый раз в жизни Рэму не нужно других доказательств, чтобы знать, что человек перед ним круглый идиот, но при этом неисправимый добряк.       Теперь он понимает Грейнджер, и все вопросы разом отпадают.       — Нужно валить отсюда, — встает, пошатываясь, Грейвс и вставляет выбитый палец на место, на секунду перепутав очерёдность вдохов и выдохов. — Скоро тут появятся авроры.       — Ещё бы, — поднимается следом за ним Рон, придерживаясь за стену. — Ты устроил такую поножовщину… И всё это, не имея при себе ножа.       Смех, подхваченный ветром, кажется слишком громким, немного истеричным, но при этом искренним. Со стороны может показаться, что они не в себе. Помятые, побитые и донельзя радостные.       Наверное, это что-то больное. Сбой в сознании от пропущенных ударов и алкоголя, растекающегося по венам.       Грейвс вспоминает момент с оторванным ухом, но, почувствовав его вкус во рту, сплевывает под ноги. Переключается на эпизоды, в которых полосовал чьё-то лицо осколком разбитого бокала и пытался воткнуть в глаз того, кто всё же решил достать палочку, древко его же оружия, но потерпел фиаско, только сломав его об крепкий череп изворотливого ублюдка.       — Их вылечат, — расценив по-своему помрачневший взгляд своего боевого товарища, хлопает по плечу Рон. — Но это было жестоко. Даже не хочу знать, где ты такому научился.       Грейвс понимает. С ними всё будет в порядке. Будь те парни маглами и случись такое в магловском баре, ущерб был бы непоправим. Но они живут в другом мире, и сейчас это беспокоит его меньше всего.       В конце улицы появляется силуэт, который с каждой секундой приближается к ним. Медлить больше нельзя. Авроры могут объявиться в любой момент, и тогда ситуация станет более громкой, скандальной, способной украсить первые полосы газет завтра, потому что драка в баре — пустяк по сравнению с тем, что придётся сделать, чтобы сбежать от блюстителей порядка.       — Куда дальше? — натягивая обратно улыбку, интересуется Рэм, чувствуя, что совершает ошибку, даже продолжая стоять рядом с Уизли.       — Я знаю одно место, — Рон делает несколько шагов навстречу, но потом останавливается и неуверенно протягивает руку для совместной аппарации. — Если ты, конечно, не боишься отправиться куда-то с незнакомцем. Или, может, стоит бояться мне? Ты же не серийный маньяк?       — Нет, конечно. — «Я намного хуже» так и остается непроизнесённым. — Но будь я им, ответил бы точно так же.       Уизли приводит его не во второсортный паб, а в место, в которое Грейвс не зашел бы по доброй воле, будь оно даже последним пристанищем в мире. Но его сюда тащит сильная рука, железной хваткой вцепившаяся в локоть, и ноги, будто слушаясь кого-то другого, переступают порог.       Сложно было представить место хуже, чем прошлый бар. Но представлять не пришлось, оно было прямо перед глазами. Затёртые обои свисали лохмотьями со стен в одной части помещения, а в другой краска лежала у плинтусов, устилая пол, как первый снег — светлыми и крупными хлопьями.       Деревянные столы липли к рукавам уже несвежей рубашки ещё сильней, чем прежде, а воздух был более тяжелым и горячим, наполненным дыханием десятков людей настолько, что через минуту уже хотелось выйти на улицу.       Но даже такие вещи вдруг становились неважными и не стоящими внимания, когда рядом был кто-то, кто наконец тебя слушает и слышит.       Они не произносили своих имён, не касались событий, из-за которых сейчас сидели вместе, и не задавали лишних вопросов друг другу. Они просто разговаривали обо всём и ни о чём.       И это было то, что нужно.       — Любовь глупа и переоценена, она делает из людей идиотов, — жалуется Грейвс, когда разговор перетекает в плоскость отношений спустя час и пять бокалов чего-то мерзкого, что официант торжественно назвал их лучшим бурбоном.       — Значит, ты был влюблён, — скептически смотрит на него Уизли. — И тебя послали?       — Нет, я никогда не говорил о своих… — он делает слишком большой глоток и с болью проталкивает его в горло, замявшись. — Никогда не признавался.       — Почему?       — Если бы признался, то через секунду уже повис бы на собственных кишках, — криво ухмыляется Грейвс с плохо скрываемым восхищением.       — Понимаю, я тоже боялся признаться. Правда, это было ещё в школе, — со светлой ностальгией тянет Рон. — Опасные девушки… Да, в этом что-то есть.       Грейвс не отвечает, только смотрит в темноту ночи через мутные окна и думает о том, что, если не приведёт себя в порядок и заявится в мэнор прямо так, в порванной рубашке, измазанной в крови, и с изувеченным лицом, Кросби не станет молчать, а значит, Малфой его четвертует, когда вернется.       Ну и пусть.       Рэм хочет, чтобы Драко злился на него. Хочет, чтобы на него, наконец, кричали, разрывая глотку, а не цедили шёпотом по слову.       А ещё лучше пусть попытается выбить из его башки всё дерьмо.       Уменьшит количество живых мест на теле ещё на несколько. Всё что угодно, только не приказной и ровный тон, которым начальники разговаривают с подчинёнными.       Всё что угодно. Только не безразличие.       За окнами статичная картинка сменяется движением, и это приводит в чувства. Отрезвляет, заставляя сфокусировать взгляд.       Кто-то стоит прямо за окном напротив и смотрит на них. Грейвс не уверен в этом, потому что стекло практически матовое из-за налёта, но чувство эфемерно скользящего взгляда на теле ощущается почти физически. Почти так же, как если бы вместо чужого интереса его тела касались руки.       — Куда ты всё время смотришь?       — Там человек, и кажется, я его знаю, — врёт Рэм, поднимаясь со стула. — Оставайся здесь, я сейчас вернусь.       Но чем ближе он подходит к двери, тем сильнее внутри укореняется понимание: он не вернётся. Потому что, когда работаешь в МРаК, начинаешь остро отзываться на опасность и отличать случайную фигуру за стеклом от реальной угрозы.       И отчего-то знание неизбежности не останавливает его. Малфой был прав — он безрассудный, безответственный и слишком неподходящий для их работы. Драко всегда во всём оказывался прав.       — Раз, два, три, четыре, пять, — направляя палочку в пустоту, шепчет Рэм, когда выходит на улицу. — Я иду тебя…       Но договорить Грейвс не успевает. Последнее, что он видит, это тьму. Всепоглощающую и обещающую покой.       В небе разрывается фейерверк, раскрывая свой алый бутон где-то над улицей, на высоте птичьего полёта. Лондон горит. Сотней пожаров и тысячей огней.       Сейчас бы в небо, — думает Рэм и даже не замечает, как гаснет свет, окрашивая мир вокруг в один лишь бесконечный чёрный цвет.