Если завтра не наступит

      — Зачем ты хранил её? — Малфой поджигает обрывки газеты прямо на письменном столе Даичи, наблюдая за тем, как тот спасает свои пергаменты и книги.       — Ну, знаешь… — выхватывая последний лист из огня, тяжело вздыхает Цудзи и убирает пепел палочкой. — Хотелось иметь доказательство того, что мы положили всему конец. Что-то, на что можно было посмотреть и убедиться, что всё позади. Ты должен меня понять.       Драко кивает, до сих пор чувствуя запах тлеющей бумаги. Горьковатый, как и остывший кофе в руке. Как и этот разговор. Будто мир этим утром отдаёт привкусом пережаренных зёрен.       Он понимает.       Иногда необходимо иметь нечто материальное, служащее спасательным кругом, когда тонешь в мешанине прошлого и не можешь отличить выдумку больного мозга от того, что действительно случилось. Но грань у таких вещей порой настолько тонкая, что можно даже не заметить, когда спасательный круг превращается в булыжник, привязанный к ноге и тянущий ко дну.       Бывали дни, когда он тоже просыпался весь в холодной испарине и ему казалось, что то здание бывшей магловской тюрьмы в Мексике до сих пор существует и всё, что произошло в тот день, лишь сон, который ещё не сбылся.       Перед глазами стояли коридоры цвета лондонского неба — безжизненно серые — и камеры, камеры, камеры… Тяжёлые двери, за каждой из которых девочка с глазами цвета океана. Хотелось тут же броситься туда и проверить, стоит ли это уродливое здание на выжженном клочке земли и хранит ли до сих пор свои кошмары или нет.       И Драко почти срывался посреди ночи, но потом вспоминал…       — Ты, — больно ткнув пальцем в его грудь, Маркус поджал губы. — Ослушался приказа. Устроил кровавую баню чуть ли не на глазах у маглов, чёрт тебя дери! Ты весь отдел поставил под удар, хоть понимаешь? Думаешь, Кингсли не побоится всё свернуть, прикрыть? Мы не головорезы, чтоб тебя! Мы должны защищать людей, спасать от таких вот кровожадных ублюдков, которые могут вырезать десятки человек и глазом не моргнув.       Малфой опустошённо уставился перед собой и ждал. Приговора или зелёного луча в грудь. У Гринзела бы даже рука не дрогнула прикончить его прямо на месте, настолько он был зол.       Но ничего не происходило.       Жизнь была крайне несправедливой, и сейчас, не изменяя себе, она так же несправедливо относилась и к нему. Не наказывала и не отнимала втройне то, что он посмел забрать у неё. Может, потому что забирать было нечего?       Он выписал себе билет в один конец до Азкабана. Прямо тогда, когда выплюнул через с силой сжатые зубы: «Убейте здесь всех». Алым по белому оставил свою подпись, как признание вины, когда на следующий день нашёл остальных. Так почему он был ещё здесь?       Это был произвол. Нарушение инструкций, ослушание приказа. Это было отвратительно до тошноты, но тогда казалось таким правильным. Таким нужным и необходимым.       — Цудзи исчез. Ты знаешь об этом? — Маркус растёр больные уставшие глаза ладонями, а потом надавил на них так, что, казалось, те сейчас лопнут, не выдержав напора. — Конечно, с подписанным контрактом он мало что может разболтать, но из МРаК не уходят просто так. Его нужно найти и вернуть. И мы найдем, слышишь? Поэтому, если ты что-то знаешь, самое время сказать.       — Я не знаю, где он.       — Не знаешь, — мужчина просмаковал эти слова и хмыкнул в усы. — А что до твоего дружка? Зачем ты вообще притащил к нему метаморфа? Ты ведь знал, что она не выживет. Забини не из тех людей, которые способны выдержать подобные вещи.       Вся злость в его взгляде на мгновение отошла на второй план, смазавшись чередой слишком несвойственных для него эмоций, и он добавил уже менее яростно и от того более тихо:       — Не нужно было его вербовать.       Тот день прошёлся разрушительной стихией по всем. Даичи исчез, провалился сквозь землю, а Блейз… Он просто возненавидел Малфоя. И Драко не мог ему объяснить, о чём он думал, когда ввалился к нему весь в крови и с ребёнком на руках.       Что-то о том, что он должен показать ей ромашковое поле, целое море цветов и солнце, и что если Забини не сделает нечто невозможное, не сотворит магию, волшебство, чудо, то лето не наступит никогда.       Точно не для него, потому что тогда он навсегда останется в этой осени.       Но он не сказал ничего из этого. Просто принес её и водрузил словно жертвенного агнца, как на алтарь на операционный стол, зная, что это конец. Понимая, что можно было обойтись без того, чтобы впутывать в эту болезненную историю ещё хоть кого-то. Но разве верить в лучшее — преступление?       Разве он мог не верить?       — Твою судьбу будет решать Бруствер. А уж если он не отправит тебя гнить в ту богом забытую дыру, добрую половину которой населяют те, кого ты туда засадил самолично, то тебе придётся с этим жить. День за днём, и, будь уверен, ни о чём ты не будешь жалеть так сильно, как об этом.       В нос заползает запах жжёной бумаги, и Малфой сглатывает горькую от кофе слюну, медленно скользя взглядом по комнате, возвращаясь в неё целиком и полностью. Сознанием и телом, ощущая вновь обрушившуюся на голову реальность. Внутри щёлкает переключатель.       Цудзи, Грейнджер и весь долбанный вчерашний вечер. Теперь она тоже часть этой истории, шипастой и острой. С ядом на каждом кончике несглаженного угла — порежься и будешь отравлен.       Драко даже не злится. Ни на неё, ни на него за клочок бумаги с приветом из прошлого. Почти нет. Только резче, чем нужно, ставит кружку, расплёскивая жидкость на стол, который минутами ранее чуть не пострадал от пламени.       Он словно до сих пор слышит её фантомные шаги за стеной. Слышит, как она меряет ими комнату вдоль и поперек, как делала всю ночь, мешая ему проваливаться в беспокойный сон.       Это лишь игра сознания.       Грейнджер этажом выше, в другой части дома. Он не может слышать, чем она занята. Так же, как не может слышать чёртов звук рвущейся газеты, которая уже сгорела в огне на его глазах.       Но Малфой слышит. Блядство. Слышит даже сейчас.       — Бесишься, что Гермиона крайне удачно решила сыграть в детектива?       — Её любопытство всё лишь усложняет, — он бесстрастно наблюдает, как Цудзи убирает с гладкой поверхности своего рабочего места кофе.       Ведёт головой вбок и по кругу, разминая шею, но напряжение в мышцах становится только сильнее. Болезненнее. Реальнее. Словно всё, что происходит в голове, начинает находить отражение в его теле.       — Она аврор, — Даичи пожимает плечами, подчёркивая очевидность своих слов. — Странно было ожидать от неё иного поведения и полного доверия без попыток вытянуть всю подноготную.       Дело было не только в её профессии. Дело было в ней самой, в Грейнджер. В цепком взгляде и в том, что он скрывает. В личных демонах, терзающих её.       Драко мало знал о том, как складывалась жизнь Гермионы до войны, как не знал, что с ней было после. Но в общих деталях мог представить, каковы были будни девчонки из Золотого трио, когда они ещё учились в Хогвартсе.       Вечная гонка со смертью, где любой неверный шаг мог стоить головы каждого из тех, кто в ней участвовал.              Такое оставляет следы. Незаживающие и незатягивающиеся раны. Что-то меняющее и деформирующее саму суть, и время не способно это исправить и тем более излечить. Потому что время не просто паршивый доктор, а волк в овечьей шкуре — лекарь с замашками палача.       Вот и Грейнджер была деформирована, пропущена через лопасти мясорубки и выброшена в жизнь. Другую и непохожую на ту, в которой каждый новый день мог оказаться последним. Едва ли она сама могла это понять в полной мере. Осознать тягу, граничащую с зависимостью, неосознанно стремиться к любой потенциальной опасности, как мотылёк к свету.       Но Малфой очень чётко видел признаки этой болезни в ней, так же кристально ясно, как частички пыли, зависшие в воздухе и кружащиеся на месте. Гермиона хотела почувствовать снова всю остроту хождения по краю или почувствовать хоть что-то, поэтому её руки неумолимо потянулись к той газете, как только взгляд нашёл её в полутьме комнаты.       И его злило именно это. Не данный конкретный случай. Драко злило то, что он понимал — этот раз не первый и не последний, когда в погоне за очередной адреналиновой дозой и желанием знать все про всех Грейнджер снова влезет туда, куда ей не стоит.       — И какую услугу тебе пришлось предоставить, чтобы получить это? — Малфой забирает протянутые ему бумаги, но не опускает на них глаза. Ритуалы, цветы и смерть. Листы исписаны аккуратным мелким почерком, и сейчас совершенно не хочется вникать в смысл этих строк.       — Лучше тебе не знать, — ухмыляется Даичи, и Малфой мысленно соглашается с этим.       Драко создаёт второй экземпляр заклинанием и засовывает оба листа во внутренний карман пиджака. Потом он отдаст один Грейнджер. После того, как они вернутся в Лондон в полной тишине, в такой же, в какой прошел завтрак. Она не сказала ему ни слова. Она в принципе не говорила, только кивнула пару раз на вопросы Цудзи, не отрывая глаз от своей тарелки.       Сегодня даже такая быстрая и удобная вещь, как перемещение с помощью портключа, покажется ему бесконечно долгим мгновением, полным напряжения и ощущения вновь возникшей между ними стены.       Стены, которая ещё вчера начала крошиться, давая трещины, и до которой два дня назад ему не было никакого дела.

***

      Каждый раз, стоило ей открыть глаза, начинало казаться, что потолок падает. Медленно опускается, грозясь придавить её всей своей бетонной тяжестью. И Грейнджер была даже не против подобного исхода.       Только инстинкты сами вопили внутри, заставляя веки сомкнуться и обнулить отсчёт, а плиту — встать на место. Вернуться на привычную высоту, с которой потом снова можно было падать вниз. Мучительно неспешно срываться с вымышленных креплений.       Раз за разом. И так до бесконечности, замыкая эту иллюзию во временную петлю.       Гермиона проспала больше пятнадцати часов под зельями для сна, и, видит Мерлин, бодрствовала она сейчас совершенно не по своей воле. Головная боль продолжала тупым сверлом ввинчиваться в виски, и всё, чего ей хотелось, это просто перестать существовать до того момента, пока всё не решится само собой. Словно это возможно.       Просто не думай, — неумолкающей мантрой звучал внутренний голос, но он был слишком тихим, чтобы значить хоть что-то. Чтобы быть оружием.       Она ведь каждую долбанную минуту своей жизни только и делала, что думала. О семье, о друзьях, о себе. Чаще о делах. Новых и старых, давно закрытых или настолько свежих, что кровь на местах преступлений не успевала высыхать, впитавшись в ворс ковров.       А теперь с такой же больной одержимостью она занималась абсолютно противоположным. Пыталась обесточить своё сознание. Погрузить его в вакуум и не дать ни одной мысли в своей голове права на существование, особенно той, развитие которой могло отбросить её в воспоминание о дне, проведённом на Миядзиме.       Дне, который окончательно эмоционально её вымотал.       Гермионе жизненно необходимо было отвлечься, и казалось, что даже без кислорода она сейчас спокойно смогла бы существовать, но не без постоянных попыток отдёрнуть себя от мысли о нём… И о том, что было.       — Советую сделать вид, что ничего не произошло, — сказал Малфой, протягивая ей экземпляр бумаг с расписанными подробностями ритуалов. — И Поттеру об этом знать тоже необязательно. Ещё одна проблема ни к чему.       Грейнджер для него стала проблемой.       В этом не было ничего обидного, она сама для себя ею уже давно являлась. Хотелось что-то ответить, но губы отчего-то сжались ещё плотнее, и она промолчала, не найдя в себе ни сил, ни слов.       Что-то, отличающееся от привычного холода, исчезло из его глаз, вернув на место пустоту. А может быть, она сама придумала, что там, на острове, они сделали несколько аккуратных шагов к друг другу навстречу, прежде чем их снова откинуло в стороны.       Аккуратные шаги, — почти грустно усмехнулась Гермиона. Несколько коротких разговоров и сплошные провокации, но это было больше, чем ничего. Больше, чем обычно. Это было негласное соглашение и единственное возможное общение между ними. Скользкая дорожка, по которой с большим трудом, но можно было бы двигаться дальше.       Теперь же своим любопытством она отшвырнула их к началу, где они лишний раз старались не смотреть друг другу в глаза, и Малфой, показав ей «правду» в своей жестокой манере, поставил точку.       Даже сейчас то, как он уходил, не взглянув на нее, чувствовалось, как точка. И Гермиона снова не нашла исчерпывающего ответа, который можно было бросить ему в спину, чтобы возникшее напряжение стало менее ощутимым, только протянула вперед руку в какой-то жалкой попытке выразить жестом то, что не сумела словами…              «Ещё считаешь меня чудовищем?»        «Да».       Да? Чёрт.       Гермиона встаёт так резко, что едва не падает назад на мягкий матрац и мятую подушку. В глазах на секунду темнеет, но через пару неуверенных шагов картинка приобретает чёткость, резкость и контуры знакомой обстановки.       Дыхание. Она пытается сосредоточиться на нём, на ощущении поднимающейся и опускающейся груди с каждым вдохом и выдохом. Считает шаги, пока идёт на кухню, ощущая, как слабость нехотя отступает. Нарочито небрежно ставит на плиту чайник, словно если хоть в одном движении пальцев она выдаст выжигающие мозг сомнения собственному телу, то всё это станет правдой.       Будто оно ей уже не являлось и второй день в заточении мог избавить её от осознания произошедшего.       Словно если она как можно больше времени проведёт отрезанной от мира, пол под ногами вернёт ощущение твердой опоры и зыбучие пески, в которых она, казалось, увязла по щиколотки, станут чем-то ненастоящим, вымышленным. Чем-то, чем на самом деле и являются.       После возвращения в Лондон Гермиона постоянно чувствовала, будто вся грёбаная планета раскачивается под подошвами чёрных ботинок, ходит из стороны в сторону, как маятник, норовя её сбросить. И она правда, правда старалась не падать.       Сохранять равновесие.       Грейнджер пьёт чай, почти не чувствуя вкуса, и собирается, на ходу доедая тост с джемом. Завязывает волосы в низкий хвост, надевает первый попавшийся строгий брючный костюм и разглаживает рубашку взмахом палочки.       Это проще простого.       Добраться до камина, чтобы через секунду оказаться в Атриуме. Показаться в отделе, обозначив своё присутствие, и убедиться, что здесь всё так же тесно, душно и шумно. Увидеть, что жизнь продолжается, несмотря на пропитанные чистой, умело выдержанной паникой заголовки «Пророка», и что Аврорат всё так же не справляется, задействуя следственный отдел на местах происшествий в помощь оперативному.       — Давно тебя не было, Грейнджер, — Ричардсон хлопает её по плечу, не рассчитывая силу. — Насколько же глубока та задница, в которую тебя послал Поттер, если ты совсем не появляешься в отделе?       — Тебе по десятибалльной шкале дать оценку? — бросает она, параллельно здороваясь с Везерби пожатием руки.       Они обсуждают переработки и сумасшедшие нагрузки, которым подвергается весь отдел, обходя стороной опасные темы. Стараются делать вид, что всё не так уж и безнадежно, но… они стараются слишком сильно, и весь разговор насквозь пропитан фальшью.       Гермиона замечает резкие и нервные движения коллег, их устало сгорбленные спины и подрагивающие от кофеина и стресса пальцы. Замечает тусклые глаза с выгоревшими словно на солнце зрачками, и рука сама неосознанно тянется к кольцу, чтобы провернуть его несколько раз по кругу.       Попрощавшись с Везерби и Ричардсоном и не застав Гарри в кабинете, Гермиона отправляется туда, куда изначально лежал её путь, — в архив.       Она расписывается в журнале под строгим взглядом немолодой волшебницы, напоминающей мадам Пинс, школьного библиотекаря, тем, что они обе помешаны на соблюдении тишины на своей территории, и проходит внутрь пыльного помещения, заставленного стеллажами с уходящими под потолок горами папок и сложенных стопками бумаг.       Если бы кто-то сейчас поинтересовался, что она делает, Гермиона не смогла бы сказать точно. Это была смутная догадка, желание перепроверить всё, что возможно, потянуть за каждую нитку, выбившуюся из общего полотна крепко сбитых и переплетённых между собой событий.       Что, если подобное уже происходило?       Не зря в этот архив часто наведывались те, чьи дела были связаны с серийными убийствами. Всегда была вероятность, что перед ними кто-то из тех, кто уже попадал на полосы газет и кого не удалось поймать в прошлый раз, или кто-то вроде подражателя. Тогда эти залежи бумаги становились не просто скопищем ужасных напоминаний о том, на что способен человек, а источником ценной информации.       И Грейнджер сейчас тоже нужен был такой источник.       У них было не так много предложений насчёт происходящего и ещё меньше действительно рабочих версий. Описание не совсем подходящих под их случай ритуалов, пропавшая женщина и не подтвержденное ничем конкретным знание того, что новоиспечённые последователи Волдеморта как-то связаны со Жнецами.       Упершись ногой в один из стеллажей и облокотившись спиной о другой в узком проходе на полу, Гермиона сканирует один лист за другим, перекрестно бегая глазами по строкам и откладывая в сторону то, что выглядело знакомо.       Это ведь проще простого?       Механические действия, тонны информации, вливаемые в мозг, как лидокаин, чтобы всё лишнее замораживалось, теряя чувствительность. Занятые руки и мысли. Вот только…       Чем больше она читает, тем меньше понимает из прочитанного, возвращается раз за разом к началу страницы и впивается в буквы глазами, перед которыми, расплываясь, рябят одни и те же сроки:       «Тела были найдены…»       «Убийство…»       «Подозреваемый предположительно…»       Гермиона откладывает папку в ровную стопку, и рука застывает в полудвижении, пальцы, дрогнув, приклеиваются к уголку серого гладкого пергамента, и тот тихий голос в голове, мешавший ей последние полчаса, становится громче, воспользовавшись заминкой.       Это. Проще. Простого. Не думать.       Механические, мать их, действия, тонны бесполезной информации, совершенно не помогающие ей и… Сука. Сука. Сука!       Кипа бумаг летит в сторону, рассыпаясь. Тихий шелест стоит в ушах, подобно шквалу ветра, ломающего ветки, и это звуки чистого поражения. Она пыталась. Пыталась последовать «совету» Малфоя и сделать вид, что ничего не произошло. Не потому что он так сказал, нет. И даже не потому что она сама считала подобное решение правильным или хоть сколько-нибудь разумным. Просто что ей оставалось делать?       Ничего не изменить.       Ни того, что он совершил это. Господи, Грейнджер, имей смелость произнести хотя бы в мыслях то, что Малфой убил десятки людей. Хладнокровно. Собственными руками. И да, этого действительно не изменить, как и того, что она об этом узнала. Как и того, что Гермиона не могла ничего сделать с этим знанием, ведь подписанный контракт связывал её по рукам и ногам.       Единственный, с кем она могла бы поделиться этим, был Гарри, но куда гуманнее было бы придушить Драко собственноручно ещё в Японии, чем смотреть на то, как любое их обсуждение по делу будет скатываться до взаимных оскорблений и попыток прикончить друг друга на месте, и тогда вся и без того запутанная ситуация превратилась бы в катастрофу.       Но, что важнее, она не понимала, как самой отнеслись к подобному знанию. Гермиона не могла закрыть глаза на убийства людей. Что бы они ни совершали и как бы сильно ни заслуживали такой участи, это было бесчеловечно. Всегда были другие выходы — существовали тюрьмы, вроде Азкабана, нахождение в которых было порой хуже смерти. Всегда были правила, потому что без них всё бы лежало в руинах.       Насилие, порождённое насилием, — это замкнутый круг.       Такие вещи не укладывались в её картину мира, не вплетались в сознание, отторгаемые укоренившимися с годами ценностями, где линия между добром и злом была чёткой. Резкой, словно высеченной на камне, и о её края можно было порезать ладони в попытке стереть грань. Размыть черту, которую не стоит переступать.       Подобное отличало её от тех, кому выносили приговоры в Визенгамоте, и оно же когда-то отличало Гарри от Реддла. Как бы Грейнджер ни старалась свыкнуться с серой моралью, совокупностью чёрного и белого, плохого и хорошего, у неё не получалось. Даже значок аврора и ежедневные ужасы профессии так и не смогли до конца убить в ней ту девчонку из Хогвартса, боровшуюся за права эльфов и остро чувствовавшую несправедливость.       С другой же стороны… Когда она впускала этот яд глубже в себя, в кровь по венам и чтобы в самое сердце навылет, то хотелось… Боже, как же ей хотелось сделать то, что сделал Драко. Гермиона чувствовала, как магия наливается в руках, распирая мышцы и сухожилия. Она никогда так не ненавидела. И она никогда не была так не уверена в том, что Гарри или Рон отреагировали бы однозначно, будучи на его месте. Она даже в себе не была уверена.       Преисподняя в её голове всё разрастается, и Грейнджер даже не замечает, как комкает и рвёт показания свидетелей на мелкие клочки.       — Оставьте привычку решать, кто чего заслуживает, иначе вы просто сойдете с ума, — твердили им на стажировке. — Правосудие не приемлет чувств, оно опирается лишь на факты.       Как же просто было верить в это тогда, почти десять лет назад, когда моральный компас ещё работал исправно и примитивно. Гермиона взмахивает палочкой, наводя порядок вокруг себя, но не внутри. Наблюдает, как вокруг с тихим шелестом бумаги кружат упоминания чьих-то оборванных жизней, записанные острым каллиграфическим почерком.       «Ещё считаешь меня чудовищем?»       «Да».       Да, но… что, если иногда миру не нужен герой? Что, если иногда ему нужно чудовище?       Господи, как же она запуталась…

      ***

      Малфой смотрел на Илая и не замечал в нём ничего из того, что должен испытывать в данной ситуации нормальный человек. Непробиваемое, неуместное безразличие, возведённое в абсолют, было единственным, что выражало его лицо сейчас. Выглядел ли он сам так же?       Если да, то Гринзел бы гордился, увидев, в кого они оба превратились в конечном счёте.       — Маркус не захочет помогать просто из принципа, — спокойно говорит Кросби, не отрываясь от книги, будто действительно может вести разговор и читать одновременно, не теряя при этом нить повествования. — Он не одобряет задания, поступающие группам напрямую от Кингсли, и это логично. Кому бы понравилось то, что в его отлаженную систему лезет кто-то посторонний, хоть и имеющий на это полное право.       — Он не станет помогать, потому что не увидит в этом проблемы.       А была ли это собственно проблема? Рэм пропадал и раньше. На несколько дней, на неделю, один раз почти на месяц, когда попал в плен в Румынии на одном из заданий. Сейчас его не было всего лишь два дня, и бить тревогу было рано.       В конце концов он мог прямо сейчас напиваться до потери сознания в одном из баров, устроив себе внеплановый выходной. За ним водился этот грешок — не думать своей ёбанной головой, прежде чем принимать те или иные решения. Игнорировать правила и создавать проблемы на ровном месте.       — Подождём ещё, — лениво перелистывая страницу, отвечает Илай, так и не подняв глаз. — У него было дрянное настроение в последнее время, и совсем не исключено, что он просто решил развлечься.       — Не лучшее время для развлечений, — отвечает Малфой, чувствуя, как собственное лицо принимает до такой степени холодное выражение, что челюсть сводит судорогой. — Паркинсон тоже не выходит на связь. Примерно два дня.       Вот оно. Кросби поднимает взгляд, немного напрягаясь. Смотрит с каким-то испытывающим любопытством, но это всё равно и близко не те эмоции, что на самом деле испытывает каждый из них.       С Пэнси они связывались редко, и в подавляющем большинстве причины были сугубо деловыми. Но в этот раз, вернувшись с Миядзимы, он решил закончить череду своих ошибок только после того, как совершит ещё одну. Он написал ей записку, похожую на те, что она слала ему примерно по одной в месяц, когда он был на другом конце мира и вершил всю эту грязь во благо Министерства, во благо страны, во благо миллионов её граждан, которым не было до него самого никакого дела. Но только не ей.       Малфою нужна была её болтовня, заглушающая собственные мысли. И её тело, изученное вдоль и поперек. Что-то, что смогло бы заткнуть хотя бы на несколько часов призраков прошлого, которые теперь разговаривали с ним ещё одним голосом, тональность которого не просто резала слух, а оставляла отметины на обратной стороне черепа.       Голосом чёртовой Грейнджер, насквозь пронизанным истерикой.       Но Паркинсон не ответила. И если бы не исчезновение Рэма, можно было это списать на что угодно: от желания показать ему, что чувствовала она сама, не получая ответы на свои послания, до банальной занятости.       — Я не верю в совпадения.       — Странно это слышать от того, кто верит в ещё более нелепые вещи.       — Думаю, самое время узнать, о чём шепчут пташки в городе, — проигнорировав реплику Драко, Илай зажимает палец, как закладку, в томике Алигьери. — Может, они слышали что-то о Карибене. Если с ней что-то произошло, то вся криминальная часть Лондона уже должна стоять на ушах.       Если с ней что-то произошло…       Он уже должен был привыкнуть к тому факту, что однажды с ней что-нибудь произойдет, но… Блять. Эта мысль проходилась по внутренностям крошевом стекла, царапая ребра с мерзким скрипящим звуком.       Малфой никогда не привыкнет. Никогда не будет готов. Будь то Паркинсон, Грейвс или кто-то другой, кого он знал слишком хорошо, чтобы их лица сумели затеряться в толпе других, снившихся ему по ночам.       — Что-то узнаешь — сразу сообщи мне, — только и говорит Драко, отталкиваясь бедрами от стола и не разбирая сразу же последовавшего ответа.       В голове гул голосов. Рэм, Пэнси, Блейз. Они словно спорят между собой, забившись в угол сознания. Самый тёмный из всех. А потом сквозь эту оглушающую пелену просачивается чей-то шепот. Тихий и неразборчивый, зовущий его по имени.       Какого-то дьявола он узнает его даже таким. Заглушённым посторонним шумом, звучащим иначе, нежели в полную силу. Непохожим на себя.       Какого-то дьявола этот же голос произносит, выдергивая его из наваждения:       — Сегодня в семь вечера, — патронус выдры проплывает по воздуху, оставляя за собой слабо заметный светящийся хвост. — Нужно встретиться.

***

      — Мусуби… — одними губами проговаривает Гермиона и смотрит на медленно загружающуюся страницу. Трёт глаза, в которых появляются яркие пятна и расплывчатые круги. Удивительно, что она ещё не ослепла, учитывая то, как часто и при каких не самых благоприятных обстоятельствах ей постоянно приходится читать. — Переплетающиеся нити, завязывающиеся и соединяющиеся вновь… Взаимосвязи…       У этого слова было несколько значений, переносных и буквальных. Мусуби упоминалось, как в айкидо, являясь способом обучения и одновременно его целью, так и в бытовой жизни, как узел на простой верёвке. Мусуби могло относиться к любви, к Богам или в равной степени означать скатанный в шарик рис. Гермиона понятия не имела, что могла иметь в виду Цуру, а попытки разобраться окончательно её запутали. Она ещё немного читает про судьбу и красные нити, связывающие людей, и захлопывает крышку старенького ноутбука.       Это действительно не имело никакого смысла, как и говорил Даичи. Но попытки разобраться помогли ей убить свободное время до ужина у Поттеров, которое, как назло, текло раздражающе неспешно.       С глухим тиканьем часов, с каждым движением стрелки Грейнджер чувствует, как внутри растёт иррациональное волнение. Они ведь так давно не собирались, как раньше. И ей хотелось быстрее оказаться в кругу друзей, услышать, как они болтают о чём-то глупом и отстранённом, не относящемся к работе и её мрачным аспектам. Хотелось ощутить чужое тепло рядом с собой. Погреться от их света, зарядиться, как батарейка, потому что внутренние системы были обесточены и пусты.       Она уже подходит к камину, ловя своё отражение в зеркале, оценивая маскирующие усталость чары, и примеряет улыбку, пытаясь выглядеть убедительнее, когда из камина выскакивает Гарри. Весь растрёпанный, в саже и со съехавшими набок очками.       — Планы поменялись, — откашлявшись, говорит он, смотря себе под ноги, и переступает каминную решетку.       Гермиона даже не замечает, как в её руке появляется палочка, а сердце, вколачиваясь в ребра, отдаёт незначительной болью при выдохе. И это, видимо, отрезвляет Поттера, потому что, смутившись того, что его появление могло её напугать, он быстро и виновато добавляет, вытягивая перед собой сумки, на которые она даже не обратила внимания:       — Ужинаем сегодня у тебя.       — У меня?       От резкой перемены ситуации мысли в голове движутся совершенно хаотично. Даже ей собственная реакция кажется заторможенной, что уже говорить о друге, у которого растерянность в глазах смазывается слишком очевидным беспокойством. Конечно, его выходка была неожиданной, но не настолько пугающей, чтобы тело и мозг выключались, оставляя парализованную оболочку с её лицом бездумно хлопать глазами.       Приходится расшевелить себя, почти заставить убрать палочку и пойти навстречу. Сделать эти два шага. Наверное, неплохо было бы улыбнуться или что-нибудь сказать. И Гермиона, ещё раз осматривая Поттера с ног до головы, так и делает. Дёргает уголками губ вверх и говорит:       — М-м-м… Что с тобой случилось?       — Камин в Норе, — всё ещё настороженно отвечает Гарри, и это действительно многое объясняет. Камин в Норе был так стар, что порой перед тем, как им воспользоваться, Грейнджер мысленно молилась о том, чтобы остаться живой или хотя бы достаточно целой. — Джеймс у Молли, она, кстати, передала тебе твой любимый лимонный пирог и… ну, в общем, кучу всего. Джинни нужно закончить статью для спортивной колонки, поэтому ужин принесли к тебе. У неё горят сроки, и знаешь, это какой-то кошмар. В собственном доме сегодня пришлось ходить на цыпочках, так как любой шум её отвлекал. А Джордж, у него какие-то проблемы с партией самозаправляющихся перьев. Говорит, они сошли с ума и залили все стены чернилами…       — То есть мы будет вдвоём? — помогая ему доставать еду в каких-то неприличных количествах и расставляя её на столе, интересуется Грейнджер, немного придя в себя.       Но Гарри не успевает ответить. В гостиной появляется Рон, который выглядит ничуть не лучше и уж тем более не чище Гарри. Её камин для него тесноват, и он смотрится почти трогательно, пытаясь аккуратно протиснуться и не задеть широкими плечами стенки.       — Привет, — это всё, что он говорит, и большего, кажется, не надо.       Гермиона в три шага оказывается рядом и обнимает его, не заботясь о том, что на светлом свитере остаются чёрные росчерки сажи. Она позволяет себе вдохнуть глубже, словно от Уизли пахнет не смесью сладостей и табака, а чем-то вкусным. Чем-то, от чего хочется дышать полной грудью.       — А как же Джордж? Ты оставил его одного разбираться с беспорядком?       — Он убирал чернила с витрин и придумал очередную бесполезную, но гениальную вещь, которую тут же попытался воплотить. Даже не спрашивайте, — пожимает он плечами. — Мне было велено либо заткнуться и не мешать, либо уйти. Ему нужна была…       — … полная тишина, — подхватывает Поттер. — Вот видишь, у них это семейное.       Грейнджер до сих пор смотрит и не может поверить глазам. Они втроём в её маленькой гостиной. Она даже сжимает плечи Уизли, убеждая себя в его реальности.       — Хочу заметить, что меня встречали более прохладно, — недовольно бросает Гарри.       — Мы видимся каждый день. Не могу же я радоваться тебе каждый раз, как Рождеству, — но она все равно идёт обратно, ведя за собой Рона и, выставив их, как фигурки на шахматной доске, становится между ними, закидывая руки на их плечи. Приобнимает обоих, хоть и из-за роста Уизли приходится привстать на носочки. — Но сегодня… Сегодня и правда будто Рождество. Поверить не могу, что вы пришли.       Улыбка трогает её губы. Настоящая и искренняя, почти детская. Первая за вечер, за последние дни, за всё это безумное время, и хочется надеяться, что не последняя.       Всё происходит даже лучше, чем она рассчитывала. Они смеются весь ужин до боли в прессе, предаваясь игре «А помнишь?», и Гермиона осознает, что она счастлива. Прямо здесь и сейчас. Эта мысль проходит по касательной и растворяется, стоит лишь вспомнить о том, что сегодня ей предстоит ещё одна встреча. Менее приятная.       Она ставит им фильм на своём ноутбуке и просит её дождаться, меняет свитер на тёмный с высоким горлом и возвращается в гостиную, попутно накидывая плащ.       — Ты точно не можешь остаться?       — Нет, это важно. — «Глупо», думает про себя. — И это не надолго. И нет, Гарри, я не скажу, куда я отправляюсь и зачем.       — Хорошо, — друг, притворно капитулируя, поднимает руки вверх. — Личная жизнь и всё такое, мы понимаем и дождёмся тебя. Я всё равно не собираюсь возвращаться домой как можно дольше. Не хочу, чтобы меня снова обвиняли в том, что я слишком громко дышу или не поднимаю ноги, когда хожу по дому, — говорит Гарри, сводя брови, но в голосе отчетливо слышится нежность.       Последнее, чего бы сейчас хотела Грейнджер, — это уходить. Из маленькой гостиной, вдруг ставшей вполне уютной за несколько часов. Терять хоть каплю тепла, которое неизбежно сменится дождливым холодом, стоит только одной ногой ступить в камин. Но встреча была уже назначена, и Гермиона не могла её отменить, лишь потому что компания друзей стала предпочтительней для неё в этот вечер.       Она не предполагала, что так выйдет. Что ужин будет проходить у неё в квартире, что всё затянется так надолго и что её желание — никогда не покидать этой комнаты — станет столь невыносимым. Чаще подобные встречи заканчивались через пару часов, когда друзья начинали расходиться, ссылаясь на усталость, работу и позднее время. Но сегодня, кажется, было её личное Рождество.       Рождество в туманном ноябре.

***

      Его профиль, подчёркнутый по контуру жёлтым светом лампы, наводит на мысли об их первой встрече, которая проходила в этом же кабинете. Тогда он тоже сидел вполоборота и упрямо игнорировал их с Гарри присутствие, сверля взглядом противоположную стену.       Только теперь здесь нет Поттера. Здесь нет никого кроме них, и повисшая тишина пробивает ощущением неуместной неловкости до самого позвоночника.       — Ты опоздала, — он произносит это так, словно впечатывает каждую букву в пространство перед собой. Наотмашь. И, наверное, её бы задело этим тоном, если бы она не стояла так далеко. — Надеюсь, разговор действительно стоит моего ожидания.       Гермиона бы пришла вовремя, но конспирация перед Роном и Гарри вынудила её переместиться сначала в «Дырявый котел», а потом в Мэнор, дождавшись момента, когда рядом не будет никого, кто мог бы услышать названный ею адрес.       Столько перестраховок…       И всё ради того, чтобы стоять и чувствовать себя совершенно безнадежной идиоткой, решившей, что этот разговор нужен ещё хоть кому-нибудь, кроме неё.       — Да, — Грейнджер, проходится пальцами по кольцу, его изгибам и острым граням. Одно наличие этого украшения на пальце успокаивает. — Думаю, да. Он не относится к делу, но ты, наверное…       Не должно быть так сложно.       Это всего лишь слова, несколько заученных фраз, которые быстро и лаконично должны были сорваться с её языка. Но сложно становится почти сразу, с порога, с первого предложения, так и не произнесенного до конца.       — Нет, — даже слишком спокойно прерывает её Драко и, разворачиваясь, смотрит куда-то ей за спину. «На дверь», — думает Гермиона. Всё тело напрягается само собой, словно пытаясь врасти в пол, пустить в него корни и намертво закрепиться в этой позиции. — Мы не будем говорит об этом. Если у тебя нет ко мне ничего полезного или относящегося к делу, то не смею больше задерживать. Передай Поттеру, что завтра утром в Мунго будет допрос Элоизы Абернети. Её нашли, она ещё слаба и истощена, но времени на тактичность у нас нет.       — Передам, — кивает Гермиона. Вот, что должно сейчас иметь для неё ценность, но мысль о женщине, являющейся чуть ли не первой стоящей зацепкой, аномально быстро отходит на второй план. Проносится мимо стремительно сгорающей кометой, и от следующих слов её саму же бросает в жар. — Передам сразу после того, как скажу, что хотела.       Малфой молчит, давая ей шанс. И это хороший знак, который отчего-то чувствуется хождением по минному полю. Шаг в сторону, и её разорвёт в клочья. Грейнджер ни на секунду не верит в его спокойствие, в расслабленные жесты и неподвижную мимику.       — Я никому не расскажу…       — Ты и не можешь кому-то рассказать…       — Мы оба знаем, что могу, — парирует Гермиона, имея в виду Поттера, и становится громче в попытке свести на нет пререкания. — Но не стану. И мне жаль…       — Хватило бы простого извинения в письме…       — Извинения? Кажется, у нас с тобой «один-один», ведь твоё поведение тоже не назвать образцовым.       — Моё поведение — лишь закономерность, — хмыкает Малфой, и теперь она отчётливо ощущает его взгляд. На плечах, на шее и выше. Горячей, плавящейся точкой на щеке. — Всякое действие имеет противодействие.       — Как и всякое действие имеет последствие, — ещё немного, и ей перестанет хватать воздуха, чтобы отвечать ему, не теряя заданного темпа разговора. — Мне жаль, что я узнала, и жаль, что это произошло с тобой…       — Не надо, — отрезает он, вставая с кресла, и издевательски медленно приближается, обходя стол. — Тебе не жаль. Тебе немного страшно, но в большей степени интересно. Ты считаешь меня убийцей и одновременно хочешь найти мне оправдание, потому что в том волшебном мире, в котором ты живешь, любой жестокости должно быть объяснение. Разве я не прав?       — Разве то, что ты показал мне, не было оправданием?       Спокойствие на его лице искажается несколькими эмоциями сразу, но Гермиона успевает считать только раздражение. Предыстория его поступка действительно меняла всё. Переворачивала с ног на голову, и даже её убеждения неумолимо трещали по швам. Расползались на волокна и срастались вновь, топя в противоречиях.       Что это было, если не попытка искупления в её глазах?       — Этот разговор не имеет смысла.       — Да, — соглашается она, прикусывая себе язык, потому что есть ещё буквально тысячи вещей, которые она могла бы сказать и которые он бы не стал слушать. — Но я просто хотела, чтобы ты знал — это ничего не меняет. Я не буду говорить Гарри, и данное знание никак не отразится на нашем сотрудничестве. Мы не можем бороться вместе против кого бы то ни было, пока боремся с друг другом. Пока остаются недомолвки и недопонимания.       Грейнджер протягивает руку для рукопожатия и для закрепления шатко установившегося мира, отголоски которого она различает в его серых глазах. В светлых крапинках-брызгах на радужке. В чёртовых зрачках, к которым приклеиваются её собственные.       Не моргнуть.       Раздражение, что плещется в его взгляде, становится менее штормовым, опасным и тёмным, когда Малфой тянет в ответ ладонь с сеткой белых еле заметных шрамов на костяшках.       И небо рушится на них внезапно. В одно касание руки.       Улёгшаяся за сутки боль в голове поднимается откуда-то из глубины сознания, вспениваясь и пузырясь, как кислота, и въедается в каждый сосуд мозга. В глазах белая пелена, плавящая сетчатку и… Боже, как невыносимо. Как же хочется закричать, но связки словно порваны, как если бы она кричала часами до этого.       Как если бы она умирала часами, но так и не смогла.       Ноги слабеют, и Гермиона хватается крепче за чужую руку, только секундой позже понимая, что стиснутая до хруста ладонь и есть та точка невозврата, которая делит всё на до и после…       Агония сменяется распирающим ощущением в висках, будто в её голову пытаются засунуть то, чему там нет места. Воспоминания какой-то другой жизни летят перед глазами, и это гадкое чувство похоже на перекраивание сознания. Переписывание сценария, буквы которого выцарапывают острием пера по коже. По её обратной стороне.       А потом всё исчезает, и боль, смешиваясь с делирием, утекает сквозь пальцы.       Долбанное безумие, — прикладывая титанические усилия, Грейнджер сосредотачивается на своём внутреннем голосе, но это не спасает её от падения в бездну…       — Иногда мы чувствуем то, что не должны? — шепчет другая Гермиона из воспоминания-сна.       Возвращает сказанные им слова назад и касается его щеки, чувствуя под второй рукой чужое сердце, бьющееся так ровно, как её собственное никогда бы не смогло в его присутствии.       Он находится так непростительно близко, на расстоянии рваного выдоха. За секунды до поцелуя. За мгновение до того, как мир, пошедший трещиной, не ляжет на плечи лоскутами того, что от него оставалось с каждым долбанным прикосновением.       Кожа к коже.       Образ расплывается, и Грейнджер тряпичной куклой силой тащит дальше, через обрывки смутных и неправдоподобных картинок, похожих на колдофото. Застрявших в петле съёмки. Прерывающихся и вновь повторяющихся.       — Всё это не настоящее, — наклоняется Малфой, легко касаясь щеки поцелуем. Он не верит в то, что говорит, но его руки, лежащие на её плечах, сжимаются сильнее, почти причиняя боль, а потом слабо отталкивают. — Всё, что ты чувствуешь.       И Гермиона ненавидит своё тело за слабость, потому что оно поддаётся. На коже пугающе долго продолжают гореть отпечатки его рук. Рук, отталкивающих её.       И она делает шаг назад.       Туда, где пол под ногами сменяется пропастью. Она снова летит и одновременно со стороны наблюдает собственное падение. Старается ухватиться хоть за что-нибудь, разобрать множество звучащих рассинхроном голосов.       — Поверить не могу! Серьезно? Будешь злиться на меня из-за этого?       — Нет, я не буду злится. Я буду хотеть тебя из-за этого… — как-то угрожающе и одновременно обречённо отвечает Драко. — Из-за того, что ты всегда делаешь так, как считаешь нужным, и никого не слушаешь.       Буду хотеть тебя, Грейнджер.       Всё смешивается, одна их встреча наслаивается на другую, создавая неразборчивый калейдоскоп, и всё, что остается, это десятки выражений его лица перед глазами и руки. Они ложатся ей на плечи, а затем на талию. Притягивают за шею, чтобы потом зарыться в волосы, перебирая аккуратно пряди.              — Гермиона, — его голосом в голове. — Гермиона…       Последнее, что видит Грейнджер, это тот день. С которого, как она позже будет думать, всё началось. Очертания Хогвартса вспыхивают и гаснут, отдавая подреберной болью, не имеющей ничего общего с физическим, а потом она просто отдергивает руку, разрывая контакт с холодными, как лёд, пальцами Малфоя.       — Какого чёрта только что было? — выдыхает она почти шёпотом. — Ты тоже это видел?       «Ты тоже видел нас?»       Ему даже не стоит отвечать, чтобы она поняла, — он видел. И то, что он видел, ему определённо не понравилось. Малфой закуривает сигарету, не отрывая от неё испытывающего взгляда. Не холодного и надломленного, а лихорадочного. Поражённого.       Кажется, впервые на её памяти он позволяет себе слабость, которая прожигает его самоуверенную маску насквозь. До чёрных обугленных дыр. На него такого страшно смотреть, но Гермиона не отводит глаз.       Дым его сигареты оседает на кончик её языка привкусом шоколада с табаком. Хочется соврать себе, что это мерзко. Сочетание запахов и курение в целом, но для неё сейчас каждый его выдох — всё равно что собственный вдох. Персональный кислород, без которого она задыхается.       И Грейнджер дышит. Пока может, но…       Почему-то всё плохое всегда случается сразу. Почему-то, если мир рушится, то сразу весь, не по частям. Заваливается, как карточный домик, секция за секцией, пока не оставит после себя только руины. Словно жизни необходима очередность и закономерность выламывающих хребет событий.       Она смотрит на Малфоя и почти не вздрагивает, когда рядом с ними материализовавшееся из воздуха тело с грохотом валится на стол, сбивая всё содержимое на пол. Где-то в этом гуле тонет звук аппарации.       Неправильный и короткий. Оборванный.       Наступающая тишина кажется тотальной. Совсем ненастоящей. Грейнджер слышит, как сорвавшаяся с чужого запястья капля крови разбивается о пол, и это действует на неё, как пощечина. Что-то, что приводит в чувства мгновенно, потому что следующее, что она делает, это бросается к Рэму, сталкиваясь плечами с Драко.       — Кажется, он не дышит, — севшим голосом говорит Гермиона, не ощутив ударов пульса под подушечками пальцев.       Кажется, в этой комнате не дышит никто. Воздух словно выкачали из лёгких. Из Мэнора. Из всего проклятого Лондона.       Малфой призывает пузырек зелья из небольшого кожаного мешочка, который достаёт из кармана пиджака. И шприц. Разрывает рубашку на груди Грейвса, ещё несколько раз проверяя пульс и дыхание, а потом делает укол мутной жидкости прямо в сердце.       Наверное, только сейчас Грейнджер окончательно приходит в себя, выпутываясь из нитей видения.       Рубашка Рэма алая. Насквозь пропитанная кровью. И на нём самом нет живого места. Одна из рук подогнута под неестественным углом, и кажется, что он мёртв.       Совершенно точно мёртв. Потому что живые не выглядят так.       — Драко, он…       — Нет, я не дам ему умереть! — рычит Малфой, и первый удар его кулака обрушивается на грудную клетку Грейвса.       Потом второй. Третий. И ещё один.       Он сломает его ребра, — запоздало понимает Гермиона и хватает Малфоя за плечи, пытаясь оттащить и избегая открытых участков кожи.       Пожалуйста, пусть это будет частью видения. Пожалуйста.       Но мокрый и судорожный хрип, разорвавший перепонки, звучит опровержением её молитвам. Рэм хватает ртом воздух на секунду, открыв глаза, и снова теряет сознание.       — Портключ, Грейнджер!       И ему не нужно повторять дважды. Не нужно объяснять, где его найти, как он выглядит и что дальше будет.       Третий сверху ящик стола по правую руку. Гермиона просто знает, где он.       Знает, потому что всё это уже с ними происходило.