Если завтра не наступит

            Свет от фонарей, пробивающийся через зазоры штор на кухне, очерчивает поволоку дыма, которая неподвижно застывает в воздухе. Рука тянется к окну, чтобы открыть его и впустить ночной свежий воздух, но меняет траекторию. Почти так же быстро, как мысли в голове вытесняют одна другую.       — Тергео, — одними губами проговаривает Гермиона, направляя древко на осыпавшийся пепел.       Взмах палочки не оставляет после себя ничего, кроме прошлого и настоящего, что состоят из нот аромата, тянущегося лёгким флёром через всю комнату. И почему запахи всегда так тесно переплетены с воспоминаниями?       Грейнджер стаскивает полотенце с головы, позволяя тяжёлым влажным волосам упасть на плечи. Взгляд стекленеет, уперевшись в одну точку, пока капли, скопившиеся на концах спутанных завитков, стекают по рукам и забираются за шиворот пижамной рубашки.       Она не любит время после заката.       Потому что слишком хорошо знает эту истину — все демоны обитают в темноте. Мысли о Роне сменяются картинками мест преступлений, а они, в свою очередь, отрывками школьной жизни, чтобы потом трансформироваться в никогда не случившиеся сценарии событий. В нечто, что она уже про себя обозначила, как воспоминания о будущем, хоть и твёрдой уверенности в этом у неё до сих пор не было.       Как вообще можно быть уверенным в чём-то подобном?       В чём-то столь странном и необычном, вызывающем стойкое чувство дежавю. В чём-то неподтверждённом и не выведенном в сознание неоспоримой формулой, доказанной самой себе.       В том, чем в последнее время была переполнена вся её жизнь.       Если бы вокруг не происходило такое количество событий, если бы жизнь была более простой и линейной, то Грейнджер придала случившемуся намного больше важности. Оставила бы достаточно места в своей голове, но сейчас это казалось лишним. Таким ненужным и мешающим фактором, который неизбежно перетягивал внимание на себя.       Царящий вокруг хаос не сбавлял оборотов, и Гермиона не имела возможности впасть в панику, размышляя о том, почему так произошло и что это могло значить. Как можно было бы воспользоваться подобной реакцией маховика и как её воспроизвести. И не имела лишнего времени, чтобы изучить этот феномен, пытаясь с помощью Малфоя вызвать видения, даже несмотря на сопровождающую их ужасную головную боль.       Если бы он позволил. И если бы это сработало.       Новое касание и последующее за ним падение в омут их совместной памяти. Попытка найти хоть какие-то обрывки воспоминаний, связанных со жнецами и Пожирателями смерти в череде других.       Странных и тёмных из-за приглушенного света. Волнующих и душных из-за недостатка воздуха. Тех, в которых Драко всегда находился непростительно близко к ней и в которых она была настолько безрассудной, что даже не пыталась противиться этому.       Противиться неизбежному. Тому, что, казалось, всегда маячило на краю её сознания, прячась в тени с того самого дня в Хогвартсе.       Грейнджер скользит взглядом по циферблату — почти два часа ночи — и задерживает его на стрелках, которые монотонно отмеряют секунды, а за ними минуты.       Она неосознанно проворачивает кольцо на пальце против часовой стрелки и встаёт, принимая не самое умное, но, по её мнению, более правильное решение — убирает пузырьки с зельями от бессонницы вглубь тумбы, замечая при этом нетронутую мазь от ушибов, которую ей дал Забини, и оставляет прокуренную гостиную позади.       Прихватив с собой блокнот, книгу и листы от Даичи, Гермиона забирается на кровать в спальне. Высушивает волосы потоком горячего воздуха из палочки и раскладывает всё на сбитом волнами одеяле, внимательно очерчивая взглядом.       Стоило отдать Цудзи должное.       Хоть многие детали были опущены, такие, как руны или формулировки заклинаний, ради гарантии того, что записи не будут использованы в качестве инструкции. Его информация вносила определённую ясность в цель ритуалов, которые всегда в первую очередь являлись обменом. И теперь, имея более конкретные знания о применении паучьих лилий, Грейнджер понимала, что результатом обмена было время.       Оно фигурировало в разных контекстах от одного описания к другому.       Например, в некоторых сносках, не относящихся к ритуалам, но раскрывающим особенности растения, объяснялось, что зелье из порошка высохших цветов могло омолодить или состарить, а пыльца, закупоренная в сосуд от песочных часов, влияла на ощущение времени, замедляя его или ускоряя для человека, подвергшегося эффекту этого странного заклинания.       Больше всего к их случаю подходил сложный в проведении обряд, призванный передать отведённые годы одного человека другому, о котором упоминал Даичи. Тот, кто добровольно отдавал свою жизнь в жертву, дарил её остаток другому, и после на могиле дарящего вырастали лилии, равные количеству непрожитых лет.       Конечно, несостыковок хватало, но остальное и вовсе было далеко от того, с чем они столкнулись, поэтому довольствоваться приходилось даже столь сырой версией. Всё же любую магию, будь то ритуал или заклинание, можно было видоизменить, хоть это и являлось крайне сложным процессом, не говоря о всевозможных последствиях неудачных экспериментов.       Магия была слишком сложной материей, не прощающей ошибок, но её потенциал… Если в их мире до сих пор было возможно не всё, то Грейнджер не сомневалась, что однажды это изменится.       Однажды, много десятков или сотен лет спустя.       Гермиона оставляет ручкой несколько заметок в блокноте о необходимости проверки медицинских карт жертв и заключений о смерти, чтобы попытаться хотя бы примерно посчитать, сколько лет они могли бы ещё прожить, и после сверить эту информацию с количеством лилий, обнаруженных на трупах.       Она мажет взглядом по разнице между собственным почерком и идеально выведенным буквам прытко пишущего пера, прокручивая в голове одни и те же вопросы.       Могли ли эти люди с колдофото, прикреплённых к делу, идти на смерть добровольно? Кто бы вообще в своём уме пошёл на такое, не будучи, например, под империусом? Кому нужно было время? Тому, кто умирает, или тому, кто хочет жить достаточно долго… Но для чего?       Упав на подушки и раскинув руки в стороны, Грейнджер думает о каждом событии, произошедшем после того, как она переступила порог Малфой-мэнора, и сознание, отметая всё важное и относящееся к делу, концентрируется только на нём. На Драко.       Концентрируется на эпизоде жизни, когда их миры столкнулись так же, как и её кулак с его лицом. Не слишком сильно, но достаточно для появления трещин и сколов, об которые она теперь мысленно спотыкалась каждый раз, стоило дать себе свободу.       Стоило только перестать притворяться кем-то, кого видели окружающие, наивно полагающие, что эпицентр её жизни — это статистика раскрываемости преступлений, запах новых книг, их хрустящие корешки и все те стойкие ассоциации, за которыми она без труда прятала одиночество, зацикленность на идиотских вещах, пугающее безразличие к своим романам после развода и интерес. Интерес к чему-то разрушительному и опасному.       Интерес к нему. Например.       На самом деле Гермиона чувствовала слишком много противоречий касательно личности Малфоя, и осмотрительней всего было просто не приближаться к нему. Не идти на поводу у желания рассматривать детали, пытаясь собрать его образ по кусочкам, и не поддаваться искушению понять, что скрывалось под масками и шрамами, попутно сравнивая их со своими собственными, чтобы найти отличия и сходства.       Она ведь видела, чем всё это грозило.       Чем-то с налетом запретного и нездорового, парой ночей на шёлковых простынях и поцелуями, остающимися ядом на губах, как после произнесённых вслух проклятий. И Драко это тоже должен был знать, поэтому вероятность того, что он возведёт между ними ещё более прочные стены, а она не станет их преодолевать, стремилась к бесконечности.       Какое бы будущее они ни подсмотрели под приподнятой завесой, и было ли это оно… Ничего из увиденного не должно было случиться. Хотя бы потому что постоянное чувство опустошённости толкало на встречу. Тянуло в противоположную от её размышлений сторону. В объятия эмоционального ада, где под натиском перепадов от эйфории до боли внутри ощущается хоть что-то.       Нет, она бы этого правда не хотела… Или просто слишком сильно пыталась себя в этом убедить.       Открыв книгу на том месте, где остановилась в прошлый раз, Гермиона бездумно смотрит на предложения. Ровные чёрные полосы из слов, не обретающих смысл. И когда дверь в спальню распахивается с такой силой, что врезается в стену, сорвав ограничитель, строки, в которые она усердно вчитывалась последнюю минуту, рикошетят в голове:       «Все серийные убийства были совершены в тёмное время суток в квартирах жертв…»       Кровь в жилах на секунду холодеет, но Грейнджер даже не успевает в полной мере прочувствовать все реакции тела…       — Доброй ночи…       Удар приходится на голову, когда её силой заклинания отшвыривает с кровати в стену, стоит только дёрнуться в сторону палочки, лежащей перед ней среди бумаг.       Боль расползается от затылка дальше по телу, парализуя и утягивая в темноту. В пустоту. Вот только этот звон…       Бесконечный и монотонный звук в ушах, вызывающий липкое, вгоняющее в истерику чувство полной беспомощности, не дает ей отключиться. Она пытается подняться, но спальня перед глазами плывёт в мутной пелене.       — Разве гостей встречают молчанием? — почти добродушным тоном произносит мужчина, и она различает в его голосе укор. Шутливый и снисходительный, словно он разговаривает с ребенком.       Грейнджер слышит улыбку в голосе ночного гостя и, судя по ней, он явно получает удовольствие, когда другие корчатся от боли у его ног. Ублюдок, подобных которому она ненавидела даже больше, чем хладнокровных психопатов, не испытывающих ничего при виде чужих страданий.       Но этот анализ слишком смутный. Смазанный неприятными ощущениями в теле и сознании. Поэтому она только отрицательно качает головой, будто самой себе.       Не пытайся быть умнее всех. Просто выживи.       И прежде чем Гермиона собирается открыть рот, чтобы сказать хоть что-то вслух, её грубо хватают за волосы, протаскивая по комнате, как мешок. Из горла вырывается крик. Непроизвольный и тут же отскакивающий от стен, давая понять, что на помещение наложено заглушающее заклинание.       Где-то в спальне тухнет единственный источник света, погружая всю квартиру в кромешную тьму, и по телу проходит волна жара, возвращающая её к той же мысли и заставляющая считать удары учащенного пульса, набирающего обороты от дозы адреналина. Отодвигать на задний план ужас, потому что нужно…       Просто выжить.       Муффлиато, выключенный свет, отсутствие палочки. Она оценивает свои шансы, пока руки непроизвольно цепляются за чужие ладони, чтобы ослабить давление.       Горячие и шершавые ладони её палача. Почему-то так ей кажется.       Десять.       Гермиона начинает считать, чтобы вернуть себе контроль, и, когда глаза привыкают к темноте, она различает очертания гостиной. Шум в ушах сменяется тихим вибрирующим жужжанием, а вся боль собирается у солнечного сплетения, трансформируясь в тошноту.       Девять.       Бить в ответ почти не страшно. Страшно не попасть, но у неё получается.       Какой-то нелепый толчок с локтя прямо по щиколотке мужчины, которого оказывается достаточно, чтобы он оступился и ослабил хватку. Достаточно для того, чтобы рвануть в сторону кухонного островка — отдельно стоящих тумб, не примыкающих к стене, потому что попытки найти палочку в ворохе бумаг в темноте ей кажутся заведомо проигрышной стратегией.       В гостиной есть камин. Нужно только добраться до него…       Восемь.       Настенные шкафы с посудой перед ней взрываются щепками и осколками битой посуды. Она прикрывает голову руками, но это не спасает. Со лба начинает стекать кровь прямо на поджатые к груди колени. Горячие и вязкие капли неприятно ползут по открытым участкам кожи.       Гермиона шарит руками по полу, царапая ладони, и подбирает половину разбитой тарелки с острыми краями, жалея о том, что ящик с ножами находится слишком далеко.       Семь.       — Ты, наверное, хочешь спросить: «О боже, почему я?» или «Что тебе нужно, страшный серый волк?» — усмехается мужчина, произнося фразы выше и более тонким голосом. — Не буду томить. Я лишь хочу попросить тебя и твоих друзей перестать лезть не в своё дело. Но чтобы просьба выглядела более убедительной…       — Рэм… — Гермиона сжимает сильнее осколок, чувствуя, как его края врезаются в кожу. — Твоих… рук дело?       — Может, моих, а может быть, и нет, — от небрежности в его голосе сквозит фальшью. — Но сейчас не об этом. Если ты будешь так отчаянно сопротивляться, то послание придется написать твоей кровью на стенах вместо того, чтобы ты передала его лично.       Шесть.       Он расхаживает по гостиной параллельно её укрытию. Медленно и не приближаясь, словно хищник, загнавший жертву в угол и решивший с ней поиграть. И это действует так, как задумано. Вызывает неконтролируемую дрожь в руках и напряжение в мышцах. Грейнджер беззвучно открывает дверцу нижнего шкафа, одновременно произнося:       — Так сильно боишься, что у нас получится?       Вопрос звучит странно и размыто, но на это и расчёт. На заминку. На чёртову секунду, за которую Гермиона успевает подняться и быстро найти глазами фигуру, чтобы одним резким и рваным движением бросить в его лицо открытую стеклянную банку, которая оставляет после себя зависшие в воздухе частицы красного порошка.       Пять.       — Сука! Грёбаная дрянь…       Перец жжет нос и глаза, но Гермиона накрывает нижнюю часть лица ладонью и бросается в сторону камина, чувствуя, как битое стекло впивается в ступни.       Четыре.       Столько шагов ей остается, когда связывающее проклятие бьёт между лопаток и заставляет её упасть на пол, как тряпичную куклу. Лицом вниз. Сбивая в кровь колени и левую скулу, потому что руки оказываются прикованы по швам.       Три.       Мужчина подходит к Грейнджер, и она даже чувствует его взгляд, шарящий по телу и обжигающий в тех местах, где кожу не прикрывает пижама. Челюсти сжимаются так сильно при попытках пошевелиться, что эмаль ещё немного и сотрётся в труху.       Два.       Он наступает тяжёлым ботинком на запястье руки, в которой зажата тарелка, и давит носком, проворачивая под её сдавленный скулеж и треск сухожилий.       Один.       Столько шансов у неё было на спасение.       Ноль…       И столько остаётся сейчас.       — Говорят, что страх — это маленькая смерть, — тянет он, переворачивая Гермиону лицом к себе. — Скажи, кудряшка, тебе страшно?

***

      Драко никогда не верил в предчувствия. В интуицию? Да, но точно не в подобную чушь, сотканную из ощущений и заскоков собственного воображения. И поэтому сейчас он чувствовал себя идиотом или в конец поехавшим параноиком, пока, скрывшись в тени переулка, не моргая смотрел на тёмные окна многоквартирного дома, находящегося через дорогу.       Какого хрена он здесь делал?       И почему оказался напротив этой унылой постройки так легко и быстро, словно маршрут до этой точки был привычен и вшит где-то на подкорке мозга, хоть он ни разу здесь и не был?       Малфою даже не понадобилось напрягать память, чтобы вспомнить её адрес, который значился в личном деле, являющемся такой же пустышкой, как и его собственное, предоставленное Поттеру и Грейнджер. По которому он пробежался глазами только раз и без особого интереса, потому что не думал, что когда-либо случится чрезвычайная ситуация, потребовавшая его визита к ней домой.       Ситуация, выходящая из ряда вон.       Что-то опасное, угрожающее жизни и уж точно не навеянное ёбаным предчувствием, накрывшим Драко с головой примерно час назад, когда он пялился в камин в упор, не видя огня, облизывающего поленья. Потому что вместо этого перед глазами танцевали призраки будущего, переплетающиеся с языками пламени и взрывающиеся искрами, которые его воображение превращало в снег. В крупные хлопья, что не таяли в прядях длинных вьющихся волос и пахнущие…       Чем они пахли? Его сигаретами? Табаком, шоколадом и чем-то цветочным. Скучным свежим ароматом, который подходил ей не больше, чем дурацкая привычка поджимать губы.       Малфой выходит на тротуар, под пучок тусклого света фонаря. Ветер треплет полы плаща, делая его тень на асфальте жуткой и похожей на очертания дементора. На расплывчатые воспоминания из детства, когда тьма по углам его комнаты оживала каждую ночь. Смотрела через всю спальню или тянула к нему руки, оставляя в покое, только если он прятался с головой под одеяло.       Он боялся темноты и собственных фантазий в голове до тех пор, пока подобные наивные страхи не вытеснили настоящие ужасы, пришедшие в его жизнь с началом войны. Они однажды сменились другими, более обыденными, но от этого не менее пугающими. Сейчас даже сложно было представить, кем или чем стал бы его богарт, встреться они лицом к лицу.       Человеческой жестокостью? Возможно ли её изобразить? Или смертью всех, кого он знает?       А может, это была бы Грейнджер? Скрывающая безумную ухмылку под чёрным глубоким капюшоном.       Драко открывает пачку сигарет и, выудив последнюю, задумчиво вертит её в пальцах.       Хочется вернуться в мэнор. Холодный и одинокий, но всё же неспособный теперь напугать его тишиной длинных коридоров и скрипящих ступеней бесчисленных лестниц.       Вернуться и попытаться забыть эту необдуманную выходку, но прежде чем он отводит взгляд от окон Гермионы, которые не так уж трудно было вычислить, зная номер квартиры, в одном из них вспыхивает и гаснет свет.       На мгновение, что можно пропустить, лишь моргнув. Стремительный отблеск заклинания, который почти невозможно спутать ни с чем другим. И Драко срывается с места. Чередой коротких перемещений в зоне видимости, бросая на тротуар сигарету, которая тут же мокнет в луже.       Нацеленность. Настойчивость. Неспешность. Так их учили, но… нахуй. Спустя десятки пустяковых и не очень расщеплений он знает, что главное желание. Только оно одно способно протащить его рывками хоть через полмира за считанные секунды, прежде чем появится необходимость выблевать собственный желудок вместе с лёгкими.       Последний громкий хлопок, который, скорее всего, разбудил половину жителей дома, тонет в грохоте слетевшей с петель входной двери и чём-то еще. Сдавленном стоне, шорохах возни и крошеве осколков под подошвой.       Внутри его встречает полумрак и тишина. Отголоски муффлиато, накрывшего это место куполом. И Малфою даже начинает казаться, что сгущающаяся к углам тьма оживает. Как в детстве, когда ему было пять. Обретает звук её голоса и странного запаха, как если бы стены могли пропитаться страхом так же, как духами или табаком.       — Протего! — на голых инстинктах слетает с губ.       Чужое заклинание врезается в полупрозрачный щит с наэлектризованным треском магии, освещая гостиную. И теперь Драко видит…       Она лежит на полу, придавленная ботинком, что упирается ей в живот. Безоружная и измазанная в крови от многочисленных порезов.       Но не это заставляет его рвануть вперёд.       Её глаза… чёрные и пустые. Отражающие вовсе не надежду или облегчение при виде него, а что-то мрачное. Шепчущее: «Причини ему боль так же, как он причинил её мне. Я знаю, что ты можешь».       Причини. Ему. Боль.       Малфой ныряет под пролетающий жёлтый луч, отрывая от Грейнджер взгляд, и посылает проклятие в ответ. По фигуре невысокого мужчины, чувствуя, как в глотке начинает клокотать. По-злому, царапая стенки горла и вырываясь изо рта чем-то похожим на рык.       — Сектумсемпра! — он не узнает собственный голос. Секунда, и палочка взрывается красной вспышкой. Потом снова. И снова. И снова. Пока человеку напротив ни остаётся ничего другого, кроме как отступать назад, защищаясь. — Круцио!       Если внутри него и существует ёбаный переключатель чувств, то сейчас в этом механизме происходит короткое замыкание, вызывающее слепую ярость. До искр перед глазами. До желания содрать с себя шкуру, потому что кожа словно чешется изнутри. Каждый оголённый нерв коротит, соприкасаясь с другим, и это похоже на агонию.       Я знаю, что ты можешь, Драко. Причинить ему боль.       Во вспышках мелькающего света Малфой цепляется за знакомые черты лица и отсутствие мочки уха. И следующее из проклятий вырывается бесконтрольно и резко, задевая противника режущим касанием. Пускает первую кровь, что проливается на пол, смешиваясь с её, и лицо мужчины искажается пониманием того, что Малфой не остановится.       — Ты… — рычит Драко, когда звук аппарации бьёт по ушам.       Последнее проклятие врезается в стену, заставляя окна задребезжать, а после наступает тишина. Отвратительная и тяжёлая, нарушаемая только их сбившимися дыханиями.       Он зажигает свет в гостиной и в два широких шага подходит к Грейнджер, помогая ей подняться, но не позволяя после сдвинуться с места, несильно удерживая за локоть через ткань тёмно-синей пижамной рубашки с рисунком созвездий.       Магия до сих пор циркулирует внутри, разливаясь по венам и ища выхода, и Малфою стоит немалых усилий, чтобы обуздать этот поток. Подавить эмоции от вида порезов на её теле и впившихся в кожу осколков, чтобы внимательно осмотреть Гермиону на предмет повреждений.       — Всё в порядке, — выдыхает она и голос ломается, выдавая ложь. — Только голова и запястье… Кажется, оно сломано.       — Я их достану, — игнорируя её попытки держать лицо, он невесомо прикасается к россыпи стекла на бедре, там, где шорты уже не прикрывают ноги. — Будет… неприятно. На счет три, Грейнджер.       И когда она, прикрывая глаза, набирает в лёгкие воздуха, Малфой, не начав отсчёт, несколькими движениями палочки извлекает каждый из осколков по всему телу. Одновременно и быстро, под её сдавленный хрип и под взгляд распахнутых глаз, в которых переплетается злость, боль и немного удивления.       Кровоостанавливающее заклинание, работающее по большей части на подобных несмертельных порезах, окутывает тело Гермионы, которая продолжает молчать, сканируя его всё тем же странным взглядом.       Диагностические чары с небольшими погрешностями показывают отсутствие сотрясения мозга и переломов, но наличие многочисленных ушибов и растяжение мышц в руке.       Могло быть хуже. Намного хуже, но, кажется, он успел.       За пределами квартиры стоит такая же тишина, как и в ней, даже если кого-то и разбудили хлопки и приглушенный из-за заклинания шум боя, никто не осмеливается проверить, в чём дело.       Драко ставит магией на место входную дверь, но не трогает остальной погром в квартире, решая позже всё перепроверить. Отправляет патронус Забини, чтобы тот позаботился о безопасности Абернети в больнице.       — Сможешь перенести аппарацию? — интересуется он, наконец-то разжимая пальцы и немного отступая назад, чтобы дать ей пространства и воздуха.       Чтобы дать их себе.       Гермиона неуверенно кивает, поджимая губы, и некоторое время они просто смотрят друг на друга. Молча и безэмоционально. Почти безразлично, если не знать того, что в эту самую минуту мир вокруг них лежит в руинах.       В осколках битого стекла.       Малфой берёт её руку в свою, переплетая влажные пальцы и немного сжимая их. Чувствуя, как она доверяется, делая то же самое в ответ.       Голову сдавливает тугим обручем, но это терпимо. Почти неважно, когда её теплая ладонь по запястье в крови перестаёт мелко дрожать в капкане его руки. И это почти не больно — ощущать, как воспоминания вновь обрушиваются на них шквалом.       Сокрушительной стихией, ломающей все стены в сознании, которые он полночи возводил вместо того, чтобы спать.       — Сейчас, — шепчет Драко, аппарируя так плавно, насколько это вообще возможно, и успевает заметить, как Гермиона прижимает вторую исполосованную осколками руку к груди.       Желание вернуться назад в эту же секунду сильнее любых доводов рассудка. Вернуться, чтобы найти следы, пока они хранят тепло того, кто их оставил. Найти хлебные крошки, по которым можно идти, как по постеленной ковровой дорожке, прямо к месту, где тело этого выблядка последний раз с глухим стуком ударилось бы о землю.       Но Грейнджер… Она не отпускает его. Ни тогда, когда их встречает мэнор тишиной и вспыхнувшими лампами. Ни тогда, когда спустя бесконечно долгие минуты, отдышавшись, они продолжают смотреть на друг друга. Словно их взгляды не прерывались даже в водовороте пространства.       — Не возвращайся, — выдыхает Гермиона, прочитав в его зрачках каждую из мыслей, которые Драко даже не пытался от неё скрыть. — Останься.       Побудь со мной.       И он знает, что это ошибка, но остаётся. Знает, потому что с этого дня беспрекословно верит в предчувствия.

***

      — Он хотел предупредить, — голос звучит словно из-под толщи воды, и Гермиона опускает взгляд на руки. Царапает ногтем кожу запястья ради ощущения реальности.       — Бред, — говорит Илай, устало опускаясь на диван. — Не хочешь, чтобы тебе мешали, — убей. К чему все эти предупреждения? Сначала с Рэмом и теперь с вами.       — Рэма как раз никто не собирался предупреждать, — лёд в стакане Драко бьётся о стенки, когда он ведёт рукой. — Они хотели выпытать из него информацию, а потом убрать. Ему просто повезло выбраться.       — Повезло быть таким живучим уёбком, ты хотел сказать? — встревает Грейвс. — Что бы они ни хотели, им нужно было это слишком сильно. Знать бы, что именно они искали в моей башке и как мне удалось сбежать.       — Мисс Грейнджер, он что-то пытался узнать или, может, что-то искал в квартире?       — Нет, кажется, нет, — она поднимает глаза на Илая, только сейчас отчётливо понимая, что давно его не видела. Давно не видела их всех вместе. И добавляет: — Можно на ты.       Кросби что-то отвечает, но Грейнджер почему-то не может разобрать слов, продолжая водить острым краем ногтя по воспалившейся коже.       Она старается игнорировать, как сильно клонит в сон, как недовольно на неё косится Малфой время от времени, потому что считает, что ей нужен отдых, а не участие в обсуждениях, и как неприятно на теле ощущаются бинты, пропитанные бадьяном и нанесённые на каждую рану его руками каких-то пару часов назад.       — У тебя ледяные пальцы, — вздрогнув от прикосновения, объяснила Гермиона, когда он на мгновение прервался, прежде чем продолжить распределять по ранам зелье.       — Плохое кровообращение, — пожал плечами Драко и жестом показал ей, что нужно повернуться боком.       Он был так сосредоточен, что не сразу услышал, как она хмыкнула, а после тихо засмеялась.       Мерлин.       Грейнджер так сильно хотела сдержать смех, что от этого всё стало ещё абсурдней и, когда Малфой поднял на неё взгляд, всё же отрываясь от процесса, она вырвала свои руки, пряча лицо в ладони.       — Прости, просто кажется, что я схожу с ума, — пролепетала она, ощущая на щеках жар от своего же дыхания. — Просто… плохое кровообращение? Я ожидала услышать что-то вроде «это потому, что у меня ледяное сердце». Боже, это так нелепо…       Её нервы сдавали. Лопались, как натянутые тонкие струны, концы которых с хлёстким звуком отбрасывало в стороны, и они задевали следующие, вызывая цепную реакцию. Стоило поддаться только первому, и теперь внутри всё трещало по швам, заставляя её нести глупости и смеяться, чтобы заглушить этот звук.       И Гермиона это прекрасно понимала.       Но именно в тот момент ей хотелось провалиться сквозь землю. Оказаться заколоченной в тесный ящик на глубине трёх метров от поверхности и больше никогда. Никогда. Не встречаться с ним глазами.       Но…       Но, когда она опустила руки, почувствовав, что Малфой продолжил обрабатывать раны, только теперь на ноге, это желание превратилось в ничто. Как и все эмоции, буквально секунду назад грозившие выйти из-под контроля и перерасти в истерику, где её смех непременно бы сменился плачем…       И всё потому что после сказанного Грейнджер меньше всего ожидала увидеть то, как он улыбался.       — Гермиона? — щёлкает пальцами перед собой Рэм. — Тебе лучше отдохнуть, потому что ты уже…       Да, ей правда нужно отдохнуть. Завтра длинный день.       Завтра её дополнительно осмотрит Блейз и выпишет несколько зелий, которые она как обычно закинет в ящик тумбы, чтобы забыть про них. Потому что ей всегда недостаточно больно и недостаточно жалко себя.       Завтра Гарри будет рвать и метать, когда узнает о том, что случилось ночью.       Завтра… А точнее, уже сегодня Элоиза ответит на их вопросы, и, возможно, они что-то поймут. Но сейчас… она так устала.       Гермиона теряет нить разговора и даже не замечает этого, концентрируясь на прикосновении. Каком-то движении у шеи. Медленном и настолько осторожном, что, когда удавка обвивается вокруг шеи, это даже не пугает.       Рывок, и взгляд врезается в потолок, а под локтями ворс ковра превращается в битое стекло. Почему-то она снова в синей пижаме, измазанной в крови, а не джинсах и тёмной кофте, которую Драко нашёл для неё в той комнате, где хранились залежи палочек и портключей.       Что происходит?       — Скажи, кудряшка, тебе страшно? — вкрадчиво спрашивает Илай, наблюдая за тем, как Малфой тянет леску, которая сильнее впивается в кожу.       — Я не поним… — давится своими же словами Грейнджер, перехватывая пальцами тонкую нить.       Это слишком.       Слишком много попыток выжить для одного дня. И слишком, слишком мало воздуха.       Гермиона прикрывает веки, не в силах даже пошевелиться или осознать происходящее. Провести чёткую грань между бредом и реальностью. Она думает о том, что, наверное, ей легче смириться, чем попытаться двинуть сейчас хотя бы пальцем. Легче дать всему просто случиться. И когда эта до жуткого спокойная мысль укладывается в голове, ощущение сдавленности на шее уходит.       Словно ничего и не было.       Словно комната, на полу которой она сейчас лежала, была так же пуста и раньше, до того, как Грейнджер вновь открыла глаза. И до того, как она поняла, что стены дома начинают наезжать со всех сторон, смыкая пространство.       Легче смириться, — её же уставшим голосом проносится в голове.       Но Гермиона не поддаётся в этот раз. Выбегает из гостиной, чувствуя клаустрофобию и не оглядываясь назад на грохот и звук ломающейся под прессом мебели.       Это безумие.       Грёбаное безумие, продолжающее следовать за ней по пятам и превращающее коридоры мэнора в нескончаемый лабиринт, пока идёт вперёд под градом оскорблений, сыпящихся из картин.       — Грязнокровка, — шипит мужчина с длинными седыми волосами из полотна и остальные подхватывают.       Что, чёрт возьми, происходит?!       Ругательства из рам становятся громче и яростнее, сменяясь визгом, и Грейнджер прикрывает уши руками. Комната начинает вращаться, переворачивая всё с ног на голову. Она бежит по стенам, спотыкаясь о картины, рвёт холсты, наступая на них голыми ступнями.       Руки касаются кренящегося потолка, который уходит вниз, под ноги, и Гермиона оступившись, падает.       Легче дать всему просто случиться, — как дьявол, нашёптывает свой же собственный голос.       Впереди распахивается дверь, и ей не остается ничего другого, как прыгнуть в неё, оставляя водоворот коридора позади. Каблуки ударяются о плитку, а холодный порыв ветра из окна тянет по ногам, приподнимая края юбки.       Малфой оборачивается на шорох, но его отражение в зеркалах школьного туалета остаётся неподвижным.       — Я убил их всех, — тихо говорит он, и Грейнджер отступает на шаг, когда его белая рубашка и слизеринский галстук начинают пропитываться пятнами крови.       Он держит за руку девочку лет семи, которую Гермиона замечает только сейчас, и сердце сжимается в груди от осознания того, что у неё нет лица.       — El Diablo… — безэмоциональным детским голосом звучит почти одновременно со словами Драко.       Скажи, кудряшка, тебе страшно?       Затылок холодеет, заставляя волосы встать дыбом. По позвоночнику прокатывается обжигающая волна мурашек, словно кто-то высыпал ей за шиворот горсть снега.       И теперь ей действительно становится страшно.       Потому что теперь мозг Грейнджер в полной мере распознаёт противоестественность происходящего. И идентифицирует продолжающие повторять одно и то же голоса как нечеловеческие.       — Я убил их всех.       — El Diablo.       — …убил их всех.       — …Diablo.       Шум нарастает. Глубокий и многоголосый, звучащий сначала только двумя тональностями, но с каждой секундой этих голосов становится десятки и сотни. Шепчущих и кричащих, обвиняющих и умоляющих.       Безликая девочка тянет руку, указывая на распахнутое окно, бьющееся створкой о стену от порывов ветра, и сначала Гермионе кажется, что нет ничего необычного в безлунной ночи… Пока она не понимает, что это тьма — вовсе не ночное небо, а кружащие вороны, за множеством крыльев которых не видно ничего.       Ничего, кроме мрака.       — Мусуби, — добавляя больше гула, слышится из открытого окна. Повторяющееся стократно и с каждым разом всё громче.       Гермиона пятится к двери, но натыкается на глухую стену.       — Я убил их всех, — издалека перекрикивая гомон, повторяет Драко. А потом он исчезает из поля видимости, чтобы появиться рядом. По правую руку от неё. И следующая фраза звучит словно внутри её головы, потому что он шепчет ей на ухо, опаляя дыханием кожу: — И тебя я тоже убью.       Я убью тебя.       Боже…       Первое, что видит Гермиона, когда приходит в себя, это встревоженный домовой эльф, что пугает сильнее, чем незнакомая обстановка и остаточный ужас от сна.       — Мисс, прошу, не бойтесь, — прижимает уши домовик, смотря на неё огромными, как два блюдца, глазами. — Мисс приснился кошмар, она звала на помощь, и Руби не знала, что делать. Мисс было так плохо…       Требуется около минуты, чтобы понять, что она в Малфой-мэноре. По всей видимости, в одной из гостевых спален, потому что вокруг нет ни единой вещи, указывающей на то, что здесь кто-то живет. Ни забытой расчёски на тумбе у зеркала, ни одежды, перекинутой через спинку мягкого серого кресла.       Всё выглядит совершенно нетронутым, и её разворошенная постель кажется насмешкой над этой комнатой, в которой даже шторы висят с идеально вымеренным расстоянием между складками.       Ещё столько же времени у Грейнджер уходит на восстановление событий вчерашней ночи и понимание, что она отключилась после того, как прибыли Рэм и Илай. После их разговора, который впоследствии перерос в кошмар, способный претендовать на второе место в списке её жутких снов.       Первое всегда занимали те, в которых Хогвартс обращался в руины и пепелище, усеянные телами.       — Кто… перенёс меня сюда? — с трудом выговаривает она из-за сухости во рту.       — О, Руби не знает.       — Руби, не могла бы ты… Не могла бы дать мне воды?       — Да, да, конечно, воды для мисс, — щёлкает длинными пальцами домовик, и перед Гермионой материализуется кубок, зависший в воздухе напротив лица.       Прохладная вода обжигает горло, когда она делает первый жадный глоток. Кажется, до этого она даже не замечала, как сильно хотела пить, как язык практически прилипал к небу, когда она выговаривала слова, пытаясь не закашляться от першения в горле.       Наверное, она кричала.       Беззвучно. Как делала это много раз после войны, словно даже во сне её мозг, стараясь всё контролировать и избегать ненужных вопросов, отнимал у неё голос. Сначала чтобы не будить всех Уизли, пока она жила в Норе, а потом чтобы не тревожить Рона, спавшего на соседней подушке в их квартире.       — Спасибо, Руби, большое спасибо, — кивает Грейнджер, вытирая с подбородка капли воды. — Прости, что напугала тебя.       — Мисс…       — Зови меня Гермионой, пожалуйста, — она выдавливает из себя улыбку, надеясь, что это не выглядит слишком фальшиво, но мышцы начинают дрожать, и уголки губ нервно дергаются. — Я думала, что в мэноре нет эльфов, — пытаясь увести разговор от темы, из-за которой они оказались в этой спальне, говорит Гермиона, ставя на прикроватную тумбочку пустой кубок.       — Кроме Руби здесь никого нет. Хозяин Драко даровал домовым эльфам мэнора свободу много-много лет назад, но старая Руби не могла уйти. Руби так долго служила этой семье и так сильно любила Хозяйку…       Грейнджер придвигается к краю кровати, чтобы быть ближе к Руби. Словно это может как-то оказать ей поддержку. Безмолвную и немного неловкую, но… Что она вообще могла сказать? Что ей жаль? Или что она не меньше других знакома с чувством скорби?       Вряд ли бы это оказалось лучше, чем понимание во взгляде напротив.             — Молодой Хозяин… Конечно, он не мог не знать, что Руби ослушалась и осталась, — продолжает домой эльф, вытерев краем наволочки уголки глаз. — Что была тише воды ниже травы и совсем немного помогала держать дом в прежнем виде. Совсем чуть-чуть, чтобы было незаметно, будто её тут и вовсе нет. Только не говорите, что Руби была здесь!       — Хорошо, — соглашается Гермиона, с облегчением наблюдая, как домовик немного успокаивается после её слов. — А теперь покажи мне, где здесь кухня. Думаю, нам всем не помешал бы хороший завтрак.

***

      Когда Малфой убил в первый раз, его вывернуло наизнанку прямо рядом с телом, что добавило картине больше мерзости. Больше грязи. Больше ненависти к самому себе.       Кажется, это был четверг, середина мая.       Солнце клонилось к закату, бросая последние лучи через дверь открытого балкона на его сгорбленный силуэт, но оно больше не грело. Не чувствовалось на мокрых щеках лёгким, почти неуловимым теплом, как это бывало раньше.       Почему-то именно эта деталь запомнилась ему лучше остальных. Такая мелочь. На фоне общего пиздеца, происходившего вокруг и внутри него. Происходившего с его сознанием, но, что страшнее, с телом, словно моральный распад обязан был ощущаться, как неподъемная плита, придавившая грудную клетку и сломавшая пару рёбер.       Или как болезнь.       Причиняющая тот вид боли, который не заглушить даже опиатами. Поэтому у Драко не было никаких шансов перенести это стоя на ногах, а не на коленях, давясь то ли остатками желчи из собственного желудка, то ли слёз.       Тогда в его арсенале ещё не существовало такого лекарства, как безразличие. Горькая таблетка, снимающая все симптомы: от тошноты до сожалений, и имеющая ряд побочных эффектов, о которых Малфой не задумывался, глотая дозу за дозой. Пока помимо солнечных лучей чувствоваться не перестали слишком многие вещи.       Квартира Грейнджер напоминала ему ту, в стенах которой он оставил что-то от себя прежнего. Такая же маленькая и пустая, превращенная в хаос за одну ночь. Но почему-то, стоя здесь, посреди привычной глазу разрухи, он ловил себя на мысли, что в этот раз ему не было невыносимо, как в тот.       Или всё равно, как во многие последующие.       И что, если бы всё повторилось, если бы он убил снова, стоя на том же месте, на котором стоял вчера, это отозвалось бы в нём чем-то новым. Не похожим на всё прочее. Чем-то, что обычно авроры прописывали в профайлах, в графе психологических отклонений серийных убийц.       Например, это могло быть удовлетворение от того, что этот выродок сдох бы у Грейнджер посреди гостиной. Да, это определенно было удовлетворение, что являлось плохим звоночком.       Крайне скверным и похожим на звук режущего воздух волшебства над ухом, когда понимаешь, что в следующую секунду заклинание вспорет тебе глотку. Или уже вспороло.       До самых позвонков.       Драко переступает высохшие пятна крови и прислоняется бёдрами к тумбе, наблюдая, как Поттер посылает патронус, раздавая указания. Снова проходится взглядом по квартире, подмечая их схожесть, и тянет носом воздух.       Нет, здесь пахнет иначе. Пылью и специями. Ни намека на ту вонь.       — Что-то ещё? — убирая палочку в кобуру, спрашивает Гарри, когда заканчивает надиктовывать сообщение.       — Нет, — Драко отрицательно качает головой, прикуривая. — Аппарационный след ведёт на поля близ Суррея, далее он теряется. Никаких других зацепок здесь нет, как видишь. Но теперь мы имеем хотя бы примерные представления об этом ублюдке. Мужчина около сорока, тёмные волосы, рост пять с половиной футов, отсутствует мочка правого уха, палочка каштан и ус тролля — довольно редкое сочетание при условии, что данные заклинания Грейнджер верны. Можно попробовать расспросить Олливандера, если он ещё не выжил из ума на старости лет, хотя без точного размера и формы древка он вряд ли сможет нам помочь.       Малфой опускает информацию о том, что ночной гость был также тайным посетителем его отца в Азкабане, который, подкупая охрану, наведывался туда несколько раз за последний год.       Сначала он разберётся с этим сам.       — Это хоть что-то, — выдыхает Поттер, морщась и сжимая пальцами переносицу. Он держится лучше, чем Драко мог себе представить после новостей о Гермионе, бессонной ночи и беспорядков, накрывших Аврорат с восходом солнца.— Если бы вы сообщили мне ночью…       — Это ничего бы не изменило. К тому же этой ночью тебе хватало головной боли.       Этой ночью. Которая неожиданно стала богата на происшествия.       Около полуночи все приставленные к Лжепожирателям авроры сообщили о странной активности. А точнее о том, что каждый из этих чокнутых фанатиков начал исчезать один за другим из поля зрения, аппарируя или используя порт-ключи.       К моменту, когда удалось отследить перемещения, собрать оперативную группу и направить её на «место встречи», там началась настоящая бойня между Пожирателями смерти и группой неизвестных волшебников, в которую впоследствии вмешались ещё и авроры.       Погибших сейчас опознавали в Мунго, над пострадавшими в палатах кружили колдомедики, а двое неизвестных задержанных ждали допросов в камерах. Прямо в эту минуту по всему городу арестовывали Лжепожирателей по ранее имеющемуся списку и только в этой квартире было спокойно.       На первый взгляд.       Если не смотреть на то, как Гарри нервно отстукивает каблуком ботинка по полу. Если не подходить к окну и не брать в руки газету, принесённую совой с утренней почтой, заголовки которой вопили о начале войны, случившейся первой битве и о молчании, которое хранило Министерство.       Да, в этой квартире было спокойно. Всё, что могло здесь произойти, уже произошло. Драко взмахивает палочкой, возвращая ей изначальный вид и наблюдая за тем, как магия, меняя строение атомов, сращивает стекло и дерево.       В этот момент он ещё не знает, что через каких-то пару минут получит сообщение от Блейза о том, что Элоиза Абернети, выхватив палочку у медсестры, направила себе в висок луч заклинания Обливиэйт.