Если завтра не наступит

      Днём эти улицы кажутся незнакомыми. Переполненными детскими голосами в противовес раскатам грубых баритонов, что по ночам несутся от одной двери бара и вырезаются в другую где-то в узких закоулках Косого и Лютного.       Сейчас под лучами солнца не видно тех мест, брусчатка которых за несколько часов после заката успевает впитывать в себя слишком многое из того, что способно выделять человеческое тело.       Словно та обратная сторона жизни начинает существовать только тогда, когда на город опускаются сумерки, стирающие чётко проведённую грань между яркими фасадами волшебных лавок и пропахшими дешёвым пойлом барами, в которых концентрация магии чуть ли не выше, чем где-либо ещё.       Но эта магия совершенно иного сорта. И её отголоски ощущаются даже с расстояния. Манят в подворотни и остаются на коже, оседая, как частицы пыли.       В каких-то жалких метрах от пёстрых магазинов, находящихся на самой широкой части улицы, скрываются в тени те места, к которым он привык. В которых встречал людей, похожих на себя и слишком отличающихся от него. Места, в которых, ему казалось, он мог умереть и, наверное, умирал несколько раз в своей жизни хотя бы на долю мгновений. Но тот паб…       Чёрт.       Грейвс понятия не имеет, где именно он находится, но зато прекрасно знает расположение «Всевозможных волшебных вредилок», которые при желании можно найти по одному лишь запаху жареных каштанов и приторно-сладкой нуги.       И он идёт на этот запах.       Ноги сами его несут мимо поредевших толп людей и пустующих витрин.       Всё же, если присмотреться лучше, можно увидеть, что первый бросившийся в глаза блеск — лишь фальшь, преломление света в разлитом стекле луж на тротуарах. А если прислушаться, то детские крики окажутся вовсе не восторгом, а плачем, сопровождающимся тихим причитанием матерей.       Страх в Лондоне теперь живёт не только по ночам.       Но Рэму не до этих контрастов. Не сейчас. Не тогда, когда он у самого входа задерживает взгляд на миниатюре хвостороги, которая, извергая пламя, нагревает зёрна попкорна у входа в магазин, и желудок от этого зрелища самопроизвольно скручивает в болезненном спазме.       Внутри сумбур запахов бьёт по рецепторам. Смешивается в дикий коктейль еле уловимого волшебства, заточённого в каждую из пёстрых коробок чего-то съедобного, напоминающего детство.       Грейвс цепляет взглядом пару этикеток. Большинство товаров не вызывают ни грамма доверия или симпатии.       «Кусачая кружка».       «Блевальные батончики».       «Клыкастые фрисби».       Ассортимент магазина и отчасти не настолько приветлив, как первый открывающийся на него вид, но, даже несмотря на это, нахождение здесь ощущается как прыжки во времени с маховиком.       Волшебно.       Как способ возвратить любого взрослого обратно в юность. Хотя бы на пару минут, а может, даже часов, и снова испытать восторг от удавшихся шалостей или трепет перед попытками получить освобождение от уроков после горсти съеденных кровопролитных конфет. Ощутить дрожь в коленях и почти благоговейный ужас от мысли, что зажатый в руке розовый флакон с любовным зельем способен обратить на тебя внимание самой красивой девчонки в школе.       Фантазировать об этом в окружении таких невероятных вещей не составляет труда, но на деле…       Грейвс никогда не испытывал ничего подобного, ведь он вырос там, где жизнь казалась бесцветной и зацикленной, как колдофото газет, а хотя бы возможность подержать в руках такие обыденные угощения, как сдобные котелки или шоколадную лягушку, являлась несбыточной мечтой.       Нереальной и недостижимой. По крайней мере, пока он находился в этих стенах, загадывая раз за разом одно и то же желание на падающую звезду.       — Хочу стать свободным, — смотря на тёмное небо, проговаривал он одними губами.       Самой большой его радостью в детстве был тот момент, когда надзирательница в приюте сломала ногу и почти два месяца находилась на больничном.       Эти недели были восхитительны.       Лишены выговоров и наказаний за невыполненные домашние задания или неподобающее поведение за столом, потому что женщина, заменяющая мадам Родс, была моложе и мягче. И даже несмотря на то, что местные ребята чувствовали себя более безнаказанно и драки между мальчишками происходили чуть ли не каждый день, это было…       Прекрасное время.       Являющееся для него тем самым воспоминанием, с помощью которого он вызвал свой первый патронус. Слабый и лишённый формы, но светящийся так ярко, что при взгляде на него начинали слезиться глаза.       — Блять, — выдыхает Рэм, когда его грубо пихают к стене, выбивая из лёгких воздух. — Полегче, я только из больницы! Конечно, если не хочешь меня туда отправить снова.       Весь ностальгический дурман сменяется тяжестью в груди от удара. От резкого возвращения в реальность. И всего становится слишком много.       Много расплывающихся перед глазами красок. Много едких ароматов, прилипающих к ткани одежды. Много вмиг отозвавшихся на грубую силу последствий его похищения.       И мало, слишком мало здравого смысла во всём происходящем.       — Зачем ты здесь? — спрашивает Рон, понижая голос и толкая его за ближайший стеллаж. — Какого чёрта?       И правда, какого чёрта он творит?       Если бы Рэм только знал. Если бы сам себе мог бы ответить на этот вопрос, то было бы проще. Проще придумать ложь, в которой выверенными дозировками была бы замешана правда.       А правда была в том, что Грейвс сбежал из больницы. Сбежал от покоя, сносной еды и от ухода. Сбежал от всех и, возможно, даже от самого себя.       Он любил больницы и не знал никого, кто питал бы к ним подобные чувства. Запах белья его успокаивал, а непривычная забота и внимание… Он готов был на всю жизнь оказаться прикованным к койке, чтобы раз в пару дней Илай сидел у его постели и поучал в слишком мягкой, почти отцовской манере, а Драко просто молча стоял в дальнем углу, наблюдая за писком диагностических заклинаний с таким видом, что если оторвёт от них глаз, то они замолкнут навсегда.       Но в этот раз…       Всё было иначе.       Пока Кросби был занят безопасностью семьи, а Малфой почти не появлялся на пороге палаты, ему начало казаться, что он в клетке. Жёсткое постельное впивалось в кожу, а еда становилась поперёк горла. Забини был назойливым и одновременно безразличным, а стены… Эти стены вокруг заставляли испытывать зуд в лопатках.       Словно спрятанные крылья хотели прорваться сквозь кожу и унести его туда, где хоть кому-нибудь будет до него дело.       — Просто хотел убедиться, что тебя не подловили где-то в подворотне, — спокойно отвечает Грейвс, наконец-то расслабляясь под чужим пристальным взглядом.       — Это ты пропал, а не я, — бросает Уизли и это звучит обвиняюще.       — Не думал, что тебя так заденет моё исчезновение. В любом случае…       — В любом случае тебе здесь нечего делать.       — Что не так? Хорошо посидели, разве нет? — Грейвс ведёт плечом. Легко и небрежно, словно это не у него сейчас медленно расходятся швы, а ёбаное зелье, принятое с утра, с каждой секундой действует всё слабее. Он даже рад, что Рон продолжает давить ему широкой ладонью на грудь, удерживая на месте, потому что, кажется, только это не позволяет ему сползти вниз по стене. — Я просто…       — Слушай, я не знаю, кто ты и что тебе нужно, но это выглядит странно, ясно? То, что ты меня нашёл и зачем-то пришёл сюда. А я завязал со всем странным и подозрительным много лет назад. Мне не нужны неприятности.       Неприятности.       Все говорят ему об этом. О том, что он приносит неприятности. Что он сам является одной из них.       — Ясно, — Рэмиус красноречиво опускает глаза на чужую руку, и Рон тут же её отдёргивает и, смутившись, делает шаг назад. Кривая улыбка сама расползается по лицу привычной маской. — Но если передумаешь… Если тебе не с кем будет поговорить о том, насколько же дерьмова эта жизнь, то…       Он топит руку в кармане не по размеру больших джинсов, нагло сворованных из кабинета Блейза. Грейвсу даже хочется посмотреть на это. Обернуться вороном и притаиться на карнизе окна Мунго, наблюдая за лицом Забини, когда тот поймет, что лишился сменного комплекта одежды и пациента.       Но что-то подсказывает, в ближайшее время им лучше не встречаться.       — Нужно потереть пальцем, а потом произнести сообщение, — объясняет, протягивая монету Рону. — И я приду. У меня есть такая же.       Этот сикль настоящий, в отличие от фальшивых галлеонов, трансфигурированных из любого попавшегося под руку мусора. В обманках, которые они обычно используют на заданиях, сейчас нет необходимости. Это только мера предосторожности и возможность в любой момент рассеять магию, чтобы средство связи с другими членами команды не заполучил кто-то посторонний.       Но всё же… всегда есть вероятность. Вероятность облажаться по-крупному.       И рука даже не дрожит, когда он снова рискует тем, чем не имеет права. Своей безопасностью. И безопасностью своих напарников. Их жизнями.       Кто знает, может, каждый из них уже на прицеле. Может, прямо сейчас кто-то наблюдает за ними из окна соседнего здания. Может, этот сикль отнимут чьи-то привыкшие к подобным вещам ладони, и чей-то голос, похожий на хриплые тональности Рона из-за оборотного зелья, заманит Рэма в ловушку.       — Выйдем покурить?       Грейвс кивает, скрыв облегчение от того, что Уизли забирает монету и прячет её в нагрудный карман тёплой клетчатой рубашки.       На втором этаже мелькает чья-то рыжая голова, и следом раздаются звуки падающих коробок и смачные ругательства. Колокольчик на двери звонко гремит, когда они выходят на улицу, и эхом провожает их до тех пор, пока Рэм и Рон не сворачивают за угол, в пролёт между зданиями.       Грейвс мажет взглядом по фигуре впереди, замечая, как Уизли хромает.       — Что с ногой?       — Травма, — останавливается Рон и приваливается к стене, выворачивая содержимое карманов. Высекает огонь под сигаретой и затягивается, уточняя: — Старая травма.       Он тянет Рэму открытую пачку, не спрашивая.       Скорее всего, по внешнему виду Рэмиуса несложно догадаться, что он сейчас беден, как церковная мышь, и что ни в одном кармане висящей на нём мешком одежды нет ровным счётом ни хрена, кроме сикля и собственной палочки. Которые тоже были благополучно одолжены им у Блейза.       — Не заметил в прошлый раз, — щурится Грейвс от дыма, попавшего в глаза, и опускает взгляд на бедро Рона, будто это способно прояснить ситуацию.       В тот вечер они были так избиты, что, наверное, каждый из них хромал на обе ноги. Неудивительно, что он не придал этому значения.       — Временами почти незаметно. Но бывает, болит так сильно, что не могу на неё наступить, — зачем-то объясняет Уизли и добавляет, осекаясь: — Всё зависит…       — От нервозности, — смекает Рэм. — Не знал, что таких здоровяков, как ты, больше пугает полуживой незнакомец, неожиданно объявившийся на пороге, чем кровавая поножовщина.       — В драках нет никакого двойного дна. А вот в этом во всём, — Рон пытается подобрать подходящее слово, но в итоге машет рукой в сторону собеседника.       — Предпочитаешь знать заранее о всех подводных камнях?       — С каких-то пор да, — виснет пауза. Где-то поодаль звенит наддверный колокольчик, оповещая о новых покупателях. — Так что с тобой… произошло?       — Потасовка. Ты же видел, что меня хлебом не корми, дай только устроить хорошую встряску, — смеётся Грейвс, морщась от рези под рёбрами, но тут же становится серьёзным. — Сам виноват.       — В целом, каждый человек сам виноват в своих несчастьях.       — Ты в своих тоже?       Уизли не отвечает. Тушит сигарету о стену, расплющивая фильтр, и направляется прочь.       — Не приходи сюда больше, — не оборачиваясь, бросает он.       Рэм провожает взглядом силуэт и наконец-то скручивается в три погибели от боли.       Ёбаное всё. Забини словно сэкономил на нём болеутоляющее.       Он опирается руками о стену, согнувшись пополам. Кажется, его стошнит. Но даже в таком положении Грейвс находит положительный момент. Тянет носом запах, намертво закрепляя эту ассоциацию — «Всевозможные волшебные вредилки» пахнут жареными каштанами и приторно-сладкой нугой.       И он идёт прочь от этого запаха.       Ноги сами его несут мимо поредевших толп людей и пустующих витрин. Да, днём эти улицы кажутся совсем незнакомыми.

***

      — Наверное, ему не стоило так открыто возвращаться в страну, — качает головой Блейз, вцепившись пальцами в край газеты с заголовком на первой полосе:       «Бывших пожирателей смерти не бывает?»       Целый разворот посвящён попытке связать возвращение Драко в Англию и стремительно развивающиеся события. Обвинение в причастности к разгорающейся войне. Нелепые доводы глупых писак, продавшихся за сенсацию, даже если та грозила стать очередным слепым выстрелом в толпу.       И кого заденет на этот раз, оставалось только догадываться.       Пэнси отстранённо кивает. Во всём происходящем ей отчего-то становится жалко простых людей. Не посвящённых в детали и масштабы той шахматной партии, что разворачивается на улицах Лондона. Не привыкших к перманентно существующему ужасу в своих жизнях и не готовых к кошмарам, которые после утренних новостей поселятся под их веками и будут следовать за ними из ночи в ночь.       — Ему вообще не стоило возвращаться. — «А нам всем нужно было бежать отсюда», — остаётся неозвученным.       Стрелка на циферблате её часов застывает на двенадцати тридцати. Останавливается в тот самый момент, когда она аппарирует в магловскую часть города, пересекая границу двух миров, и больше не двигается с места.       Паркинсон хорошо разбирается в плохих знаках, и кажется, этот — самый очевидный из всех, что случались в её жизни.       Времени всё меньше. Оно практически на исходе.       И, возможно, оно на исходе у них всех, но собственная грань чувствуется так же реально, как лезвие ножа, царапающего рёбра в дюймах от сердца.       Поэтому она сегодня здесь.       Исполняет реквием по самой себе в кругу тех, кто ей дорог. И плевать, что празднование дня её рождения перетекает в обсуждение тревожных тем вместо их учтивого игнорирования и ностальгии по школьным временам.       Пэнси не придаёт этому значения. Концентрируется на текущем моменте, впитывая каждую его секунду, как противоядие. Мажет взглядом по поверхности стекла, ловя своё отражение, наложившееся на чёрный силуэт Малфоя, разговаривающего по телефону за панорамным окном ресторана, и не моргает.       Они в магловском районе. В магловском заведении. И Паркинсон без сожалений обменивает каждую из возможностей, выбирая это место. Выбирая этих двух людей и белое полусухое из скудного списка винной карты.       — Могу поспорить, Маркус уже рвёт и мечет, а Бруствер… — отпивая виски, цедит Забини. — Жду не дождусь, пока они друг друга прикончат, снова не поделив бразды правления.       — Продолжай фантазировать, ты знаешь, что этому не бывать.       — Но было бы славно, согласись?       Пэнси подпирает рукой подбородок, поворачиваясь к нему, и смотрит на друга несколько утомительно долгих секунд.       — Только не говори, что ты действительно купилась на их сказки про благое дело и то, что каждый из нас так важен?       — Каждый из нас действительно важен. Для кого-то.       — Каждый из нас, — повторяет Забини, ведя головой в сторону Драко, — втянут в это дерьмо из-за него. Значит, мы ему были не так уж и важны?       — Он не знал, чем всё обернётся, — выдерживая его взгляд, отвечает Пэнси. — А может, мы и вовсе это заслужили. Всё, что с нами случилось, не думал об этом? Где мы были после войны?       — Собирали по кусочкам наши жизни?       — Если не просыхать неделями и трахать Гринграсс под носом у её жениха теперь называется так, то я явно была занята чем-то другим. Или это были обе сестры?       — Не могу сказать, что мне досталось больше остальных. Или хотя бы так же. Сыграла на руку незаинтересованность матери в политике. Но мир тогда всё равно рухнул. Даже для меня, и я справлялся с этим как умел.       — И он тоже. И вот где мы оказались. Мы должны были держаться вместе.       — Мы не грёбаная золотая троица, если ты не заметила. У нас никогда не было шансов. Выбирать друг друга вместо того, чтобы выбрать себя? Не смеши. Ты бы ещё вспомнила о Нотте. Я даже не знаю, жив он или мёртв.       — Жив, — бросает она, выгибая бровь на его удивлённый взгляд.       Она была уверена, что её амортенция — это хаотичный набор запахов, от которого у кого угодно бы закружилась голова.       Но только не у неё.       Какие-то ноты этого зелья непременно пахли как мятная паста Нотта и свежая трава, что оставалась зелёными пятнами на рашгарде Блейза после тренировок по квиддичу. Как кожаная куртка Драко после дождя. И как неприлично дорогой огневиски, украденный у Люциуса из бара, потому что именно так пахли все вечера в гостиной Слизерина, когда они собирались вместе.       Поэтому не было ничего удивительного в том, что она, прикрываясь своим днём рождения, притащила их сюда и знала о том, что с Тео всё в порядке. Не было совершенно ничего удивительного, кроме её слепой преданности.       Ей стоило уехать учиться в Шармбатон, как настаивала мать. Выйти там за иностранца и никогда не встречать никого из них. Не знать их привычки, не различать настроение по тональности голоса, не помнить важных дат и неважных деталей. Просто не думать о том, что где-то есть люди, чья жизнь для неё важна так же, как и своя собственная.       Чёрт, да.       Паркинсон стоило уехать в Париж. И никогда. Никогда не возвращаться сюда, чтобы не познакомиться с ними. Чтобы не стать заменой отца и опорой для матери. Вот только её родителей уже нет несколько лет, а Пэнси всё ещё здесь. Пытается найти новые смыслы, цепляясь за идею, что каждый из них важен.       — У него всё нормально, если тебе интересно.       — Не интересно, — бросает Блейз, и это звучит так же, как его «похуй» касательно Драко. Совершенно неправдоподобно.       Что-то остаётся неизменным даже спустя года — они продолжают друг другу врать, хоть и знают, что каждый из них без труда способен различить даже незначительную неискренность в другом.       Драко возвращается через три минуты. Опрокидывает в себя содержимое своего бокала, не присаживаясь на стул. Скользит взглядом по их скромному столу и встречается с недовольством в глазах Забини, который до сих пор ненавидит сам факт их существования в одном пространстве и то, что Паркинсон, пользуясь своим положением, заставляет их встречаться за пределами работы.       — Пора? — догадывается Пэнси.       Что ж, у неё и так получилось украсть для себя последние два часа, поэтому улыбка выходит лёгкой.       — Да, — наклоняется он, оставляя на её щеке поцелуй, и тихо добавляет: — С днём рождения…       Касание его горячих губ остаётся ожогом. И ей приходится приложить усилия, чтобы не поднести к лицу ладонь, боясь почувствовать открытую рану кончиками пальцев.       Почему-то сегодня она даёт слабину. Позволяет эмоциям брать над собой вверх. Но это не страшно. Один день в году… Паркинсон может себе это позволить.       — Ну конечно, мой подарок не настолько достоин внимания, как его, — язвит Забини, когда Пэнси тянется к подарочному пакету от Малфоя, оставляя без внимания второй.       Драко ещё здесь. Снова за стеклом, как нечто недосягаемое, выставленное на витрине для аукциона, покупатели которого слишком отчаянные, чтобы расплачиваться деньгами.       Но она знает, что он не обернётся. Докурит сигарету и исчезнет так же, как появился. Слишком быстро.       Пэнси запускает руку в пакет, отодвигая в сторону коробку с часами из новой коллекции того же бренда, что она предпочитает носить, и пустую открытку. Хватается пальцами за что-то прохладное и тащит это вверх.       «Сегодня пошёл первый снег».       «Спокойной ночи!»       «Видела Блейза. У него всё хорошо».       «С Рождеством!»       «Если будешь во Франции, привези мне её частичку», — гласит последняя записка, отправленная ею.       И Паркинсон вытягивает ладонь, на которой в снежном шаре горит огнями Эйфелева башня и расползающиеся от неё артерии-улицы.       «С любовью из Парижа» — маленькая надпись практически теряется в снегопаде, созданном движением её руки.       — Ты ведь его ещё любишь, да? — устало бросает Блейз, и в его голосе больше уверенности, чем любопытства.       Они не смотрят друг на друга, но Пэнси всё равно давит глупую улыбку. Два болезненных взгляда параллельно направлены на длинную фигуру, затянутую в чёрное, за бликующим окном.       — Люблю, — скучающе тянет Паркинсон, выдержав недолгую паузу.       Её уголки губ нервно дергаются, но Блейз этого не замечает, продолжая следить за Малфоем.       Люблю.       Первый раз она говорит это вслух. И оказывается, что это совсем не больно. Признаться себе и кому-то другому. Больно придать тону ноты хронической скуки.       Лживой. Сучьей. Совершенно неправдоподобной.       Потому что на самом деле… ей хочется кричать это слово. Кричать на повторе. Надрывно и остервенело, срываясь на вой. Потому что наконец-то вслух. Не про себя. Не шёпотом. Не робко. Не лицом в подушку.       Хочется подлететь к нему, дёрнуть за ворот пальто так сильно, чтобы пряди чёлки рассыпались по лицу, и спросить…       Зачем он тогда на неё посмотрел, когда был мальчишкой? Зачем кривил губы и выплёвывал яд в каждого, кто был на них не похож? И зачем Пэнси тогда ему поверила, что они — он и она, на остальных плевать, — особенные и одинаковые. Достойные.       И, возможно, даже достойные друг друга.       Хочется сегодня и сейчас, как никогда, но Паркинсон продолжает сидеть, закинув ногу на ногу, и выстреливать немыми пулями своих мыслей прямо в его профиль.       В его совершенно пуленепробиваемый профиль.       — Люблю, — повторяет она, сглатывая, и добавляет в эту горькую правду ещё одну ложку дёгтя. — Но он мне больше не нравится. Иногда я вообще думаю, что вовсе не знаю этого человека.       Забини пожимает плечами и переводит на Паркинсон взгляд.       — Забудь уже про него и живи дальше. Малфой — чёрная дыра, притягивающая все неприятности этого мира в свою жизнь. И никогда не будет иначе. И все, кто окажется с ним рядом, будут тоже затянуты по уши в это дерьмо.       — Но ты ведь рядом всё равно.       По лицу Блейза расплывается пустая улыбка в ответ, и Пэнси опускает шар ровно между ними на стол. Снег всё идёт. Падает крупными хлопьями, бликуя под огнями крохотного города, заточённого в стекло.       Паркинсон хорошо разбирается в плохих знаках. Но ещё лучше она разбирается в дорогих подарках. И этот кажется самым бесценным из всех, что она когда-либо получала за всю свою жизнь.